Сергей Стешец - Кроме тебя одного

— Не ищи, выжрали все! — буркнул спросонья Сашка и повернулся на диванчике.

Кешка зажег спичку, взглянул на будильник: половина первого. С ума сойти!

Оттолкнув к стенке Степу, он прилег, но уснуть не удавалось. Только закрывал глаза, как странные, фантастически изогнутые и громадные, безликие фигуры людей и животных начинали плясать перед ним шаманские танцы. В страхе размыкал он веки, и ему казалось, что сердце останавливается.

Он поднялся, выпил воды еще, но не погасил изжоги. Совершенно непроизвольно Кешка вспомнил, что совсем недалеко, в элеваторском бараке, живет рыжая Любка, у которой они с Сашкой однажды выпивали и у которой Кешка оставался ночевать. Правда, он не смог помочь ее женской беде по случаю опьянения, но разве можно за это обижаться?

У Любки обязательно должна быть сода, у нее, может быть, даже найдется опохмелиться — пусть не водка, не бормотуха, не самогон, но хотя бы одеколон. За спрос не бьют в нос, — решил Кешка и сдернул с корреспондента свою фуфайку.

К Любке он стучался долго и боялся лишь одного: как бы не спала она с мужиком. Распахнется дверь — и просунется кулак в глаз. Поэтому, стукнув несколько раз, Кешка отступал от двери на безопасное расстояние.

— Кто там?» — минут через пять услышал он хриплый, прокуренный Любкин голос.

— Это я, Люба! Кеша.

Какого тебе? — недовольно пробурчали за дверью.

— Изжога замучила. Сода у тебя есть?

Люба щелкнула запором, зажгла свет, пропустила Кешку в неубранную комнатенку, служившую и кухней, и столовой. Воняло испражнениями от открытого детского горшка (у Любки была пятилетняя дочь), никотином и еще бог знает чем. Под закопченным потолком тускло светилась шестидесятивольтовая лампочка.

Ходят по ночам — покоя нет! — не слишком недовольно упрекнула Люба, сняв с гвоздя на стене старенький, выцветший халат. Накинула его поверх комбинашки не первой свежести.

Хозяйке было лет двадцать пять, но выглядела она на десять лет старше. По полному одутловатому лицу, густо усыпанному веснушками, размазалась тушь от ресниц. Люба даже рукой не поправила раскудлаченных, торчащих в разные стороны огненно-рыжих волос.

— Пережрал вчера? — спросила она, пододвигая Кешке табурет.

На замызганном столе стояла грязная посуда, пустые стаканы, в пепле валялись куски хлеба, сала, огрызки огурцов, вилки. Но Кешка сразу ожил, увидев ополовиненную бутылку самогона, от которого несло дурным и таким приятным в эту минуту духом.

— Было дело, — подавившись хрипотой, ответил Кешка и умоляюще посмотрел на Любку.

— Да не ешь ты меня глазами! — засмеялась хозяйка, прикуривая сигарету. — Я же не изверг!

Она сдвинула посуду на другой край стола, обмахнула столешницу тряпкой.

— Выпьем. У меня тоже башка трещит.

Кешка с трудом удержал в себе полстакана диковинно вонючей самогонки, Люба же прихлопнула свою порцию с удовольствием, как стакан лимонада.

Допили эту бутылку, у хозяйки нашлась еще одна. Но налив из нее по сто граммов, Люба спрятала в шкафчик стола остальное.

— Хорошего помаленьку. Надо и на утро оставить.

Обтерев ладошкой пепел с огурца, Кешка закусил.

— Ну как изжога? Соды развести? — заботливо спросила хозяйка.

— Не надо. Полегчало вроде, — ответил повеселевший гость. — Мировая ты баба, бляха-муха!

— Будет дуру травить, я спать хочу! — Люба задавила окурок о край стола. — Вы, милорд, у меня остаетесь или восвояси?

Кешка словно только сейчас разглядел, что выпивал с женщиной, что у нее крутые, довольно соблазнительные бедра, высокая грудь, распирающая тесный халатик. Забытый инстинкт самца проснулся в нем, и ему сделалось вдруг жарко, легкий туман поплыл перед глазами.

— Остаюсь, если ты не против, — поспешно ответил он.

— Ну, тогда в люлю, — обыденно сказала хозяйка.

Она отдалась ему сразу, без ласк и нежных слов, словно делала привычное, как мытье посуды, дело. Ни одной мышцей крупного своего тела не подалась она навстречу проснувшейся Кешкиной страсти и, едва он оставил ее в покое, сразу же захрапела, отвернувшись к стенке.

Кешка лежал рядом, ощущая коленом ее крутое, горячее бедро, какая-то тоска начала накатываться на него. Он давно не имел женщины, ему казалось, что он не имел женщины с тех пор, как покинул свои Липяны, но эта близость не принесла ему удовлетворения, наоборот, оставила на душе дурной осадок, будто он, поскользнувшись, голым упал в грязь.

В постели с женщиной, которая после физического облегчения не вызывала теперь в нем никаких чувств, кроме неприязни, он вдруг вспомнил о Вере, вспомнил первую их ночь в студенческом общежитии, когда они, одурев от поцелуев, безрассудно бросились навстречу друг другу. Какие возвышенные чувства переполняли его, когда они отдыхали с Верой, бесстыжими любовниками лежа поверх одеяла, какая нежность проснулась в нем к светлой и святой в своем пороке женщине! Он покрывал ее благодарными поцелуями, прижимал к себе, будто боялся, что кто-то может отнять ее.

Сегодня с Любой было все по-другому — обыденно, а от этого — пошло и грязно.

Зажав голову руками, он уткнулся в подушку лицом и едва не заплакал от досады. Прошлое вывернулось из-под его тяжелой, неповоротливой памяти и навалилось на него всей своей горечью.

В комнате назойливо и нудно зудела муха. За стеной непримиримо ругались женщины — молодая и старая. Старая монотонно бубнила и бубнила какие-то нравоучения, молодая отвечала резко и высоко, срывая голос. На кухне что-то упало и разбилось — тарелка или фарфоровая чашка. Бабий скандал взметнулся с новой силой, как пламя в костре, когда в него подбросят хворосту: голос старой угрожающе задребезжал, молодой — взбросился до визга.

Геннадий Мануйлов обреченно вздохнул и повернулся в кровати со спины на бок — спрятал одно ухо в подушку, другое зажал рукой. И все равно тупо пробивались звуки скандала.

— Съедем мы от вас! И за тарелку заплатим, и за чашку, и кран отремонтируем! — вскрикивала жена Геннадия, Вера.

Что ответила Лимоновна — их квартирная хозяйка, Мануйлов не слышал — ее слова слились в сплошное брюзжание.

«Куда ты съедешь, дура?! — подумал про себя Геннадий. — В городе ни одной толковой квартиры для семейных не найдешь!»

Тоска слесарными тисками зажала его сердце. Сегодня был выходной день, но он его не радовал. Хотелось сбежать из этого сумасшедшего дома куда-нибудь в поле, в лес, к черту на кулички, упасть в траву и слушать тишину, забыв обо всем на свете: о самодуре-начальнике, нервной жене, больном ребенке, нехватке денег, скупой и ворчливой Лимоновне. Но до леса нужно ехать на автобусе, а у него на «Астру» двадцати пяти копеек нет. Нет порока хуже, чем нищета. Его ста десяти рублей чистыми не хватало и на три недели. Да и какие там сто десять! За квартиру тридцать — раз, долги — два, пеленки, распашонки и прочее — три. Пропил, к тому же, больше червонца. Копейки остались Вере.

Геннадий со страхом ждал появления жены в комнате, ждал очередного разноса за деньги, за вчерашнюю выпивку, бог знает еще за что — она всегда найдет причину покричать и повоспитывать. Он при чем? Платят столько инструктору ДОСААФ. Не пойдет же банк грабить! Если и выпивает когда, то больше на халяву. Ну пропил вчера червонец — спасет он их, что ли?

Прислушавшись, убедившись, что ссора Веры с Лимоновной пошла на убыль, Мануйлов вскочил, путаясь в штанинах, оделся, распахнул окно и выпрыгнул на улицу. Убегая к калитке, услышал в спину:

— Алкаш! Скотина! Вернись! — Вера едва не застукала его тепленьким в постели.

Геннадий, не обращая внимания на ее вопли, продолжал побег.

— Чтоб ты захлебнулся! Чтоб мои глаза тебя не видели!

«И не увидят!» — Мануйлов со злостью хлопнул калиткой.

Быстро прошмыгнул мимо окон дома, в котором они снимали комнату, чтобы, увидев его, не злорадствовала Лимоновна, спустился в овраг, разрезающий Липяны надвое, сел под буком, не обращая внимания на зловоние, исходящее от мусорных куч. Геннадий перебрал, перещупал карманы брюк и пиджака, нашел десять копеек, сломанную пополам сигарету и спички.

С наслаждением закурил. Сидел безвольно, время от времени посматривая на тропинку: не бросилась ли в погоню жена?

Мануйлов горько усмехнулся. Как перевернулось у них все с ног на голову за три года! Приехали в Липяны влюбленные, полные надежд — он после окончания физкультурного техникума, она, получив диплом медсестры. Председатель райисполкома принял их с распростертыми объятиями, как родных детей. Год на квартирке, мол, поживете, а там свою получите. Молодые, красивые, — потерпите. Три года уже терпят — и никакого просвета.

Геннадий засмотрелся в ручей, журчащий по дну оврага, несущий к реке мусор, щепу, солому, закручивая на поворотах. Их с Верой вот тоже так закрутило, понесло в мутной воде. Остановиться бы, зацепиться за корягу, осмотреться. Нет, мчатся сломя голову, бьются друг о друга, и все больше грязи налипает на них.