Любовь Овсянникова - На круги своя

И вновь я смотрела на мир своими глазами. Я знала цену себе, этому парню и его благополучию. Все знала, но ничего изменить не могла. А знание не вмещается в че­ловеке, когда его много для него одного, когда досталось оно мучительно, быть может, ценой жизни, а остается невостребованным людьми. Оно выплескивается наружу потоками неконтролируемой энергии, быть может, странно посверкивающей в уставшем взгляде.

Дан почувствовал этот взгляд и обернулся. Придерживая ручку коляски, начал приближаться ко мне: вот он подошел на шаг, на два. И вдруг меня озарило невероятное знание следующего момента, страшная правда о том, что сейчас произойдет! Намереваясь сказать безобидное, что могло бы примирить меня с потерей: «Дан, этот случай — всего лишь иллюзия твоей силы. Все пройдет, и ты будешь жальче меня в тысячу раз, потому что ты — ничто». Намереваясь сказать только это, я, пронзенная открывшейся правдой, пятилась, отступала назад и молчала.

Лишь ловила ртом воздух, с усилием заглатывала его, стараясь не выпустить рвущиеся наружу слова, совсем не те, которые бились в сознании, а другие: слова-пророчество, слова-приговор. Что было бы, если бы я их не произнесла? Или все предопределено?

А он медленно, шаг за шагом наступал на меня.

От усилий, которыми я старалась унять свою стихию — непонятной природы и предна­значения, — появились рези в глазах, перешедшие в жжение. Более того — я почувствовала, что огонь не просто жжет глаза, он полыхает там зеленым светом и, выплескиваясь, устремляется на Дана. На мгновение Дан замер с неподдельным недоумением на лице. Затем свободной рукой начал суетливо рыться по карманам. Эта перемена в нем сбила меня с толку, и мои усилия, затрачиваемые на обуздание внутренних бурь, ослабли, я не смогла совладать с ними. А уста, высвободившись из-под контроля, произнесли фразы, неконтролируемые сознанием:

— Пришло возмездие, Дан… А ведь твоя судьба могла быть совсем иной…

Слова выливались из горла еще и тогда, когда он подал мне скомканную пятиде­сятидолларовую купюру. Знал! Еще вчера знал, что Славик отдал свою половину украденных у меня денег, но не вышел следом за ним, не сделал то же самое.

Уже видя, что происходит, я закричала:

— Нет! Отойди от меня! Поздно, ничего изменить нельзя. Отойди, здесь опасно…

Но он не двигался, стоял, с растерянным видом протягивая ко мне руку. И вдруг огромные сосульки, сорвавшиеся с фриза зда­ния одной глыбой, врезались в детскую коляску. И тотчас от нее остался только изломанный каркас и разлетевшиеся в стороны колеса. Коляска, ударом отброшенная от Дана, дер­нула его за руку, и он, потеряв равновесие, покачнулся назад, балансируя на пятках. Затем по инерции подался вперед и, споткнувшись о груду льда, по­хоронившую его детей, упал на нее ничком. Одну руку он подмял под себя, а вторую, в которой были зажаты доллары, отбросил вперед. Последняя сосулька, зацепив­шаяся за балкон и немного задержавшаяся там, обрушилась на его спину, словно мечом рассекая одежды, мышцы и кости.

Мой крик: «Отойди от меня!» — слился с воем несчастной матери. Она выла без слов, упав на землю и колотя вокруг себя маленькими кулачками, до крови израненными об осколки разлетевшегося льда.

Прохожие быстро окружили место трагедии. Возникали и гасли короткие диалоги:

— Что произошло?

— Сосульки сорвались…

— Когда же в городе появится власть?

— Теперь уже никогда.

— Какой ужас!

Первыми пришли в себя студенты-медики и бросились к женщине. Машина «скорой помощи» появилась почти тотчас же. Дан вырывался от врачей и, находясь в шоке, кричал:

— Не хочу! Не хочу жить!

На меня никто не обращал внимания. Я стояла, оцепенев от чужого горя, за­быв о своем несчастии, и чувствовала легкие уколы совести за непонятную причастность к тому, что разыгралось на моих глазах.

Соседка тронула меня за плечо:

— Что здесь произошло? Говорят, погибло три человека?

— Два, — зачем-то уточнила я, — третьего только ранило, — а потом слушала свои слова и не понимала, зачем и почему их произношу: — У него повре­жден позвоночник, он останется инвалидом, никогда не сможет передвигаться самостоятельно. Никогда… цена алчности…

— А кто эта женщина на асфальте? Ее, как будто, не зацепило.

— Жена, — я говорила чужим голосом, который сама не узнавала, как будто внутри меня сидел робот и вещал металлическим горлом. — Не зацепило, но она не вернется к жизни, понимание вещей навсегда покинуло ее.

— Откуда вы знаете, что будет потом? Вы так уверенно говорите, — полюбо­пытствовала соседка.

— Я знаю, что такое возмездие. Оно намного огромнее греха.

— Как странно… Я не понимаю вас.

— Не несчастье случилось, а произошло возмездие. Что тут не понимать?

Давно и долго находясь на пределе человеческих сил, в таком накале чувств и переживаний, который не каждый способен вынести без вреда для себя, я все еще жила. Все, что способно ощущать, что способно рождать реакцию организма на внешние раздражители, все покрылось у меня странным защитным панцирем. Созна­ние работало в автоматическом режиме, фиксируя происходящее, анализируя и накап­ливая его в ячейках памяти.

9. Предсказание

Прошло время, и передо мной снова встал вопрос: на что жить? Продавая кое-что из одежды, обуви и предметов быта, я добывала копейки и перебивалась со дня на день. Все больше беспокоило здоровье, я теряла силы, быстро уставала, на меня часто накатывала влажная тошнотворная слабость. У меня гасла инициатива, в голову не приходило, на чем можно заработать. Я выглядела ужасно, и нечего было надеяться, что где-то меня согласятся взять на работу. Да и выдержать полный рабочий день я больше не могла. Поначалу казалось, что достаточно взять себя в руки, проявить силу воли, отбросить мнительность, и этой болезни не станет. Но оказалось, что у меня совсем пропало желание что-либо предпринимать, я вдруг убедилась, что сила растрачена, а воля истаяла, что мнительности-то и нет совсем, а есть необратимые процессы угнетенного духа: депрессия раздолбила меня окончательно.

Каждое утро я брала заготовленный конверт с письмом, намереваясь вбросить его в почтовый ящик и, быстро вернувшись, накрыться в ванной красным покрывалом. Но это же слабость, глупая слабость, — шептал внутренний голос.

После долгих колебаний я решила продать квартиру и переселиться в мень­шую, более дешевую. Вырученных от этого денег хватило бы еще на пару лет сносной жизни.

На объявление в газете сразу же откликнулся знакомый голос.

— Я понял, что это вы продаете квартиру, узнал по номеру телефона, — сказал Аркадий Титович, друг и приспешник моего могильщика, его заместитель по коммерческой деятельности. — Куплю по сходной цене. Вы же знаете, в вашем доме живут мои родственники. Перееду поближе к ним.

— Но у вас, насколько я помню, отличная квартира.

— Оставлю ее дочери! — сообщил бодренький голосок.

Аркадий Титович не спросил, где я собираюсь жить, чем перебиваюсь, как чувствую себя. Впрочем, он многое знал от своих родственников, и думаю, что здорово радовался, ибо именно он открыто, без стеснения выталкивал меня с работы. Я помнила его слова: «Он вас не любит. Вот и не мешайте ему, вам лучше уволиться». В другой раз говорил: «Он нервничает, ждет от вас подвоха. В таком состоянии нельзя полноценно руководить коллек­тивом. Вам лучше уйти!» А ведь мы с ним хорошо ладили, не одно доброе дело вместе сделали, цитировали друг друга в беседах с коллективом, на собраниях. Правда, я подозревала, что он — человек с двойным дном, но старалась не проявлять недоверия, не разжигать в себе неприязнь к нему. И только когда забурлила грязь вокруг ста­рого директора, я зашла к коммерческому директору и сказала откровенно:

— За этими событиями стоите вы, я уверенна.

— Как вы можете так думать! — возмутился он. — Иван Ильич взял меня на ра­боту прямо со студенческой скамьи, он сделал из меня человека. Я никогда не пойду про­тив него.

— Вы ему это подстроили. Вы. Вам стоит убить меня за то, что я вижу вас насквозь.

Он вдруг скинул маску и похлопал меня по плечу:

— Ворон ворону глаз не выклюет. Мы — свои люди, и с вами все будет хорошо. Вы ведь не наделали таких глупостей, как директор? А на ваши слова я не обижаюсь, буду я о вас думать нелестно — тоже скажу. Прорвемся, а? — и он заговорщицки подмигнул.

А потом случилось то, что «он вас не любит…», «он из-за вас нервничает…» — на­глое, лживо-доверительное шептание убийственных фраз до невозможности благожелательным тоном.

Уже тогда я знала, что этот старый интриган не менее нового директора был заинтересован в моем уходе. Я долго взвешивала, кто из них на кого больше влиял, кто настаивал на моем увольнении, как на непременном условии их дальнейшей совместной работы. Чаша обвинений склонялась к этому типу, теперь звонив­шему мне, как ни в чем не бывало.