Паскаль Брюкнер - Мой маленький муж
— Ступайте вон, с меня хватит! Вы и в самом деле ничтожество!
5
Отпрыски берут власть
Прошло несколько лет.
Леон испробовал другие методы лечения, молитву, медитацию, раки, тай-ци, акупунктуру, дзэн, первородный крик, нейролингвистическое программирование. Ничто не вернуло ему того душевного комфорта, с которым он жил до катастрофы. Он готов был обратиться в любую религию, вступить в любую секту или партию, лишь бы ему возвратили утраченные размеры.
Батист, старшенький, всегда был любимцем отца; тот качал его ночами, пеленал, обихаживал, щедро применяя для него все свои врачебные знания. Но мальчуган уже вырос почти с Леона; ему исполнилось всего пять лет, и оттого, что он так быстро догнал папу, сильно пострадало его былое уважение к нему. Он видел в нем такого же ребенка, только с морщинами на лице и седыми прядями в волосах, который зачем-то постоянно читал ему мораль. Играть вместе ему уже было скучно; теперь мальчик хотел помериться с ним физической силой. Давая выход своей бьющей через край энергии, он опрокидывал его на пол, таскал за шиворот, душил. В школе Батист прослыл первым драчуном. Он толкал Леона, нарочно его провоцируя, бил кулаком в живот, а иной раз, пользуясь тем, что член волочился по полу, наступал на него ногой. Леон едва мог устоять, отдувался и понимал, что в честном поединке с сыном ему, пожалуй, уже не одержать верх. Знал он и то, что настоящий отец должен терпеть тумаки без единого слова жалобы и с радостью стать боксерской грушей для своего отпрыска.
Сынишка был бы счастлив заполучить его в друзья, чтобы вместе проказничать. Но Леон был старомоден, придерживался иерархии и продолжал командовать сыном: «Сиди прямо, закрой рот, доешь суп, высморкайся». Батист артачился, исподтишка стрелял в него комочками жеваной бумаги через трубочку. Бетти, которая уже научилась ходить, покатывалась со смеху над проделками брата и вскоре стала его союзницей. Настоящая ведьмочка! А то, бывало, старший брат водружал ведро с водой на приоткрытую дверь и звал: «Папа, иди скорей сюда!» Леон спешил на зов, толкал дверь, его окатывало водой, а иногда и ведро, больно ударив, надевалось на голову. Озорники хохотали, он же делал вид, будто ему тоже смешно, и вдобавок должен был вытирать лужу, чтобы не получить нагоняй от Жозианы и Соланж. С появлением няни ему стало совсем неуютно, так как хозяина она не уважала и даже не думала этого скрывать: по ее понятиям, мужчине полагалось быть большим и сильным.
Леон мог бы ответить детям тем же, злых шуток хватило бы и на их долю, но он был не в состоянии опуститься до их уровня. А если уж говорить всю правду, то просто боялся этих малолетних дикарей, от горшка два вершка, которых он когда-то пеленал и кормил из соски и которые теперь под видом игры угрожали ему. Оба сорванца обожали мучить кошку Финтифлюшку, таскали ее за хвост, гонялись за ней с ножницами, чтобы остричь усы, засовывали в мусорное ведро; один только Леон вставал на защиту бедного животного и не раз выручал киску в неприятных ситуациях. Он жалел, что был всего лишь скромным врачом, берег руки и никогда не занимался боксом или борьбой. Будь у него черный пояс по карате, он бы задал этим соплякам перцу — ногой в живот, кулаком в нос! — сразу бы поняли, кто здесь главный. Связать бы паршивцам руки да выдрать хорошенько, а еще лучше упрятать в саркофаг, чтобы не росли. Негодяи, просто негодяи!
Жена стала ему матерью, а дети — товарищами по играм, вздорными и подловатыми. Он, как маленький, бежал к Соланж жаловаться: Батист-де его обижает, Бетти над ним смеется, почему они такие злые?
— Ну что ты, малыш, Батисту всего-то пять лет, что он может сделать тебе плохого?
— Да ты посмотри, какой он вымахал! Дети так быстро растут — скоро мы будем жить в мире великанов.
— Он же не нарочно, он просто хочет поиграть.
— Это что же делается? Я вынужден защищаться от собственного сына! Какой кошмар!
— Ничего, Леон, ты еще вырастешь, дорогой, и снова займешь свое место среди нас.
— Он тоже вырастет, Соланж, я уже никогда не буду для него авторитетом.
Соланж выходила из себя: на ней весь дом, ей некогда выслушивать жалобы!
— Всё, хватит! Терпеть не могу мокрых куриц! Если не перестанешь ныть, пойдешь в кровать без ужина.
У Леона осталась только одна привилегия: звать супругу по имени. Правда, еще он платил полцены в кино, однако на фильмы, запрещенные детям до двенадцати лет, его не пускали. Он не тешил себя иллюзиями: его мини-«я» имело теперь только мини-права. Занятая работой, семьей и бытом, Соланж, хоть и любила его по-прежнему, могла теперь вспылить из-за любого пустяка: жалкий муж во многом стал обузой. Леон дулся, ходил с обиженной миной. Даже чувство юмора его покинуло. За что Господь послал нам эту муку, думала Соланж, за какие грехи? Однажды, застав Леона и Батиста дерущимися из-за видеоигры, она, недолго думая, надавала обоим затрещин своей увесистой рукой. Ошарашенный Леон долго приходил в себя.
С тех пор каждый раз, когда Батист получал трепку, доставалось и Леону — справедливости ради. Даже если он ни в чем не был виноват. Тем более что Батист умел подластиться к мамочке, ловко заговаривал ей зубы детскими словечками и мелодичным лепетом. Мальчишке все прощалось, матери он был куда милее, чем его отец, который, уменьшившись, потерял былую красоту и морщинистой кожей походил на шарпея. Одна только трехцветная кошечка с белыми лапками выказывала Леону неизменную любовь — она терлась о его ноги, сворачивалась клубочком на коленях, безразличная к переменам, произошедшим с его телом, благодарная за доброту и ласку.
Маленький муж впал в черную меланхолию. Ему было стыдно обременять Соланж своим присутствием, омрачать своим дурацким видом ее будущее. Он ведь всегда немного комплексовал из-за их разницы в росте. Теперь он к тому же не мог ей ничем помочь, а сам нуждался в ней постоянно. Все шкафы и ящики стали для него слишком высоки, тарелки на столе слишком далеки, блюда слишком тяжелы, ножи и вилки слишком остры. Соланж, видя, как муж тает, точно снег на солнце, задумывалась, не была ли в свое время права мать, предостерегая ее. Когда друзья осведомлялись, как поживает Мальчик-с-Пальчик, она еще сердилась, но больше для порядка. Она гнала от себя черные мысли и предпочитала не думать о будущем. Как бы то ни было, Леон оставался официальным мужем: каждый вечер месье Минимум добросовестно исполнял супружеский долг и трудился, сам того не желая, ради продолжения рода.
Случилось то, что должно было случиться. Спустя три года после рождения Бетти Соланж забеременела, хотя на сей раз это не планировалось. Она была уверена, что муж, при его нынешних размерах, не способен к деторождению. Однако Леон, и уменьшившись, остался на диво плодовит. Родные, друзья, даже Жозиана выразили Соланж свое «фе». Беременность была некстати и выглядела несерьезно. Вставал и вопрос об отцовстве — уверена ли она?.. Соланж возмущалась, протестовала. Она готова была прилюдно снять с маленького мужа штанишки, дабы показать всем остатки его былого великолепия. Леона новость сразила: любви к детям у него сильно поубавилось, их беспокойный возраст виделся ему теперь сплошной докукой. Писклявые детские голоса, их убогие разговоры и глупые игры раздражали его донельзя. Он осторожно намекнул, что беременность стоит прервать. Соланж, приверженная догматам церкви, посадила его за это на сутки в чулан на хлеб и воду.
Батист и Бетти с ошеломляющей быстротой догоняли отца — сын уже перерос его на несколько сантиметров. Чтобы хоть как-то обозначить старшинство, Соланж удлинила ножки детского стульчика, на котором Леон ел (исключительно из пластмассовых тарелок). Так, хотя бы во время трапез, он еще мог чувствовать себя главой семьи. Он разглагольствовал, как заправский оратор, комментировал события в мире, высказывался о политике и общественной жизни. Соланж каждый раз восхищалась тонкостью его суждений и призывала детей брать с папы пример. Но маленькие невежи папин ум в грош не ставили и гнули свое, уверенные, что правота тела превыше всего.
Стоило Соланж на минуту отлучиться в кухню, как Батист делал отцу страшные глаза, завывал, играл бицепсами и приговаривал:
— Эй, недомерок! Как дам по башке, так поедешь на горшке!
Такое непочтение со стороны сына удручало Леона. Батист ел за двоих, рос здоровым и крепким и рано обнаружил задатки маленького хищника, способного на любую гнусность. Возможно, он страдал комплексом старшего сына, вступающего в прямую конфронтацию с отцом. Тот уменьшался на его глазах — мальчик считал себя тому причиной и гордился этим. Леон был его пленником, добычей, военным трофеем. Насмотревшись вестернов, он набрасывал на отца лассо с другого конца коридора, опутывал его и тащил к ногам матери:
— Держи, мама, этот карлик-плакса твой.
