Шамай Голан - Последняя стража
Когда урок чистописания подошел к концу, учительница сказала:
— А теперь в честь праздника Октября пусть кто-нибудь прочтет революционное стихотворение.
Разумеется, среди взметнувшихся рук рука Хаймека была одной из первых. Но, очевидно, не самой первой. Потому что, оглядев класс, учительница сказала:
— Ну, Стефа… иди сюда…
Если бы Хаймек не усвоил твердо, что ругаться нехорошо, он обязательно выругался бы. Стефа… Вечно эта Стефа. Всем уже было ясно, что учительница выделяет ее.
«Эта Стефа — просто подлиза», — со всей несправедливостью семи своих лет подумал Хаймек, хотя в глубине души понимал, что это неправда. Просто Стефа много лучше других говорила по-русски. И голос у нее, не в пример многим, был чистый и звонкий. И вообще она была красавица.
— Стань на скамейку, — сказала учительница.
И, стоя на скамейке, звонким своим голосом Стефа прочитала замечательное революционное стихотворение, которое Хаймек, конечно же, знал наизусть ничуть не хуже, чем Стефа, а, может быть, даже и лучше. Стихотворение это было посвящено герою-пограничнику и его верному другу собаке. Эх, как бы прочитал сам Хаймек этот суровый и пронзительный рассказ о подвиге героя-чекиста! Но выпало это на долю девчонки Стефы. А разве девчонка, даже красивая, может понять, что такое пограничник, и что такое подвиг? Нет, нет и нет. А вот он, Хаймек…
Весь замерев, он слушал, как читает Стефа стихотворение. О храбром пограничнике, темной ночью охранявшем границу. Этим пограничником вполне мог быть он, Хаймек, — именно поэтому он представлял себе все так ясно. Он ощутил вокруг себя непроглядную ночь. Это он, Хаймек, лежит на снегу, сжимая в руках винтовку. Кругом так темно, что не видно буквально ничего. Но в этом нет беды. Потому что рядом с ним — испытанный и верный друг. Сторожевая собака. Уши торчком. Нос ловит запахи. Она вся настороже. Враг не пройдет! Внезапно из темноты доносятся какие-то звуки. Это враги! Враги революции. Коварные и злые! Они хотят перейти границу… Как бы не так! Ведь Хаймек на посту!..
«Сдавайся!» — кричат ему враги. Но Хаймек не сдастся. Никогда! И тут из темноты раздается подлый вражеский выстрел. Что это? Хаймек ранен. Пуля попала смельчаку в грудь! Он падает. Из его раны течет кровь. Что это значит? Что враги перейдут границу? Нет, не бывать этому. Хаймек шепчет верному другу на ухо: «Беги на заставу, предупреди товарищей». С полуслова понимает его пес. Собака исчезает во тьме. Враги в растерянности, они не знают, что делать. Вдруг раздается громовое «Ура!». Это друзья Хаймека спешат ему на помощь. Он спасен, он будет жить. А врагам так и не удается свершить свое гнусное дело…
Сильно, трогательно до слез и вместе с тем гневно звучит голос Стефы, читающей заключительные строки стихотворения:
Когда чекисты прибежалиПомочь товарищу в бою,Бандиты-трусы все удралиВ страну позорную свою…
Вот это стихотворение! У Хаймека защипало в носу, и на глазах выступили слезы. Эта Стефа! Всегда она опережает его, Хаймека, вот как сегодня. Но не всегда так будет, дал себе он слово. Стефа, Стефа, Стефа… Какая она все-таки красивая… Был случай, когда она явилась к нему во сне. Снилось ему в тот раз, что стоит он на краю могилы, в которую опустили Ханночку. И вдруг он понимает, что вместо Ханночки в землю сейчас ляжет Стефа. Вы думаете, он огорчился? Ничуть не бывало. Наоборот. Потому что теперь-то (Хаймек ясно помнит, как он подумал об этом во сне) никогда больше эта Стефа не перебежит ему дорогу.
Но вопреки всем снам на следующее утро Стефа как ни в чем не бывало появилась в классе. И теперь, закончив читать стихотворение, гордо оглядывала класс своими синими глазами. Очень красивыми глазами — этого Хаймек не мог не признать.
А учительница, похвалив Стефу, повернулась спиной к доске и произнесла перед учениками пламенную речь о том дне, годовщину которого они вместе со всей страной сегодня отмечали. О дне Октябрьской революции, которая освободила человека труда от гнета капитализма, принеся впервые в человеческой истории свободу всемирному пролетариату.
И капиталистов, и всемирный пролетариат Хаймек представлял несколько смутно. Но учительница говорила так убедительно…
— …А потому, дети, после великой революции перед вами распахнулись широкие горизонты… — громко говорила она. — Все будущее сейчас, здесь расстилается перед вами. Вам очень повезло, дети, что вы попали сюда, в самую свободную страну на свете, в великий Советский Союз. Ведь только здесь завтрашний день полностью принадлежит вам! Кстати, — добавила она, вспомнив, уже другим будничным тоном, — завтра в школу вам приходить не надо. Праздник…
Из всего сказанного учительницей Хаймек ясно понял только это: по праздникам в этой стране не учатся и не работают. Из разговоров, которые повсеместно вели взрослые, он понял еще, что, кроме всего прочего, праздник будут отмечать. Говорили, что всех переселенцев соберут вечером в бараке-столовой и что якобы всех их накормят чем-то вкусным. Говорили также (и это звучало совсем уж невероятно), что на вечере раздадут самые настоящие конфеты. А пока что в подтверждение грядущих чудес учительница вышла из класса и через минуту вернулась с большим подносом пончиков. Настоящих! Пончики были круглые, с дыркой в середине и посыпаны белейшей сахарной пудрой. Учительница улыбнулась, и все вдруг отметили, что на щеках у нее чудеснейшие ямочки.
Осторожно, почти благоговейно учительница пошла между партами, останавливаясь на каждом ряду. Она ставила на парту поднос, и каждый мог взять себе тот пончик, который ему больше нравился.
Хаймеку нравились все. Он, если бы это было можно, съел бы, наверное, весь поднос. А пока что он решил, что возьмет с подноса три штуки — один себе, один маме и один папе. Конечно, он был уверен, что они скажут ему: «Ешь сам, сынок…» Он, скорее всего, откажется… но если они будут настаивать… И тогда он съест три… целых три замечательных, прекрасных, великолепных пончика с вареньем внутри и сахарной пудрой снаружи.
Так оно и вышло. Правда, не совсем так. Даже совершенно не так. Этим же вечером, испытывая чувство вины, поглядывал Хаймек на родителей, которые, к слову сказать, ни в чем его не упрекали. Но он-то! Сам-то он каков! С другой стороны, что он мог поделать, если в школе ему, как, впрочем, и всем остальным, разрешили взять с подноса только один пончик. Один! Хаймек даже не понял, куда он делся, этот пончик. И не только сам пончик исчез, не оставив следа, — не осталось следа даже от сахарной пудры, которая прилипла было к его пальцам. Он до конца урока еще облизывал их.
Нет, ничего он не помнил. Даже того, как этот пончик попал ему в рот. А он-то мечтал угостить маму и папу!
Рассказывая о случившемся он расплакался, и плакал так горько, что родителям пришлось его утешать. Есть из-за чего плакать! Пончик! Подумаешь, какое дело. Пусть он подождет до вечера, и тогда он своими глазами увидит в столовой, как такими же пончиками будут угощать всех. И маму, и папу. И, разумеется, самого Хаймека — еще раз. Вот увидишь!
Вечером в помещении барака-столовой состоялись торжественное собрание спецпереселенцев и праздничный концерт их же силами. Концерт начался сразу же после того, как закончил свою речь коротышка комендант. Не успел он произнести последнее слово, как на сцене появился ведущий — парикмахер Гиршель. При виде него все в зале заулыбались. Этот обязательно что-нибудь отмочит, можете не сомневаться! Ибо этот Гиршель… словом, это был тот еще парень. Палец в рот не клади… Неподражаемый и неисправимый балагур и шутник, таким надо родиться. В свое время он работал женским парикмахером в лучшем салоне Варшавы и, как утверждал его хозяин, мог рассмешить даже покойника. Его так и звали — «этот Гиршель». А когда упоминали в разговоре, то говорили так: «Тот самый парень из Варшавы». Вот именно — парень. Он успевал повсюду. Недаром его жена, Нехама, между делом уже успела разрешиться младенцем.
Вот и теперь никто не сомневался, что неугомонный парикмахер опять собрался что-то учудить. На сцене он пародировал коменданта Еленина. Даже раздобыл где-то сапоги до самых бедер, а на голову напялил ушанку. И даже вроде бы стал меньше ростом. Вот только щеки у него были не красные, как у коменданта, а, скорее, изжелта-белые, как у папы Хаймека. И время от времени он, как и папа, покашливал. Но в отличие от всегда серьезного папы какой же он был лихой! Он острил непрерывно — разумеется, на идиш. Его левый глаз постоянно подмигивал публике всякий раз, когда он заканчивал свой очередной опасный номер. Время от времени он обращался (опять же на идиш) прямо к коменданту Еленину, как если бы тот тоже был евреем и мог бы оценить его, Гиршеля, шутку. Ближе к концу своего выступления Гиршель сказал, обращаясь к залу:
