Александр Попов - Человек с горы
Иван Степанов за рукав усадил жену на стул:
– Детей разбудишь. Пущай спят.
Но на кухню заглянул сын Николай:
– А-а! Мои старики уже в сборе.
9
Иван Степанович чуть было не сказал своему собственному сыну "здравствуйте" в вежливо-поклонительной форме подчиненного человека. Вовремя спохватился, крепко сжал в приветствии широкую и твердую ладонь сына, а левой рукой обнял его плотную и неохватную для него спину. И почувствовалось Ивану Степановичу то всегда неприятно удивлявшее и пугавшее его – будто бы он подчинен сыну. И было отчего так думать: Николай Иванович широкий, грузно-солидный мужчина, а его отец – низкий, невзрачный, худощавый, щелчком, говорят о таких деревенские, зашибешь; сын образованный, учился в институте, а теперь занимает немаленькую, уважаемую должность директора предприятия, а отец – малограмотный, работал то плотником, то грузчиком, то кладовщиком.
Николай Иванович перед своими близкими, чаще перед матерью, иногда высказывался, узнавая о жизни и выходках отца:
– Я живу по-людски, для общества и семьи, а вот батю всю жизнь черти дерут: то один фокус выкинет, то, вот вам нате, второй…
Как встретит отца Николай Иванович, так и говорит ему своим солидным, отточенным и закаленным на собраниях и совещаниях голосом:
– Что ты, батя, сумасбродишь? Живи как все: идет строй – левой, левой, а зачем же ты все – правой, правой. Этак соседям поотшибаешь пятки, да и тебе, чего доброго, ноги покалечат.
Отец угрюмился, выслушивая сына.
Николай Иванович долго обливался под рукомойником, шумно плескался холодной водой, всхрапывал. Потом сказал отцу, вытираясь полотенцем:
– Какой-то ты у меня, батя, стал серый – загорел или не мылся… там, на своей горке? – Сын улыбчиво подмигнул матери, сел за накрытый стол, широко расставив локти.
– У-гу, не мылся, – ответил отец, не взглянув на сына. – Да и есть с чего посереть – старый уже.
– Старый, а чудишь, как юнец. Все на своей бородавке живешь?
Отец молчал, громко, даже как-то вызывающе громко хрустел соленым огурцом.
Ольга Федоровна притворилась, будто бы ей не интересно, о чем говорят отец с сыном, чистила картошку.
Сын помолчал, посматривая на отца, наморщил свой широкий лоб и солидно, громко сказал:
– Неправильно ты, отец, живешь. От людей бежишь, а они ведь разные: один – пьянчуга, тунеядец и воришка, от такого не грех удрать, а другой -труженик, ни капли за всю жизнь не принял, ни соломинки не украл. Чем же второй перед тобой виновен?
Отец, не отводя взгляда от столешницы, ответил:
– Ничем, сын, не виноватый: ведь я не знаю его. А своих, новопашенских, распрекрасно знаю. В том и разница.
Николай Иванович громко кашлянул в кулак, потом как бы задумался и посмотрел на мать, – Ольга Федоровна тайком от мужа пожала плечами и вздохнула.
Сын и мать были в семейном сговоре: они условились – в эти дни во что бы то ни стало вернут Ивана Степановича в дом. "Чтобы жил он по-людски, а не как бездомный пес и бич", – сказал сын матери.
Как старый человек, Ольга Федоровна ждала смерть и сокрушалась в себе: как же без Ванечки помирать, всю жизнь вместе, как два голубка, а на тот свет, что же, без его ласкового слова уходить?
Сын по другой причине хотел вернуть отца в дом. Ему представлялось, что отец пятнает его доброе, уважаемое имя. В городе он, Николай Иванович Сухотин, известный, ценимый человек; еще до перестройки честно заработал два ордена, лет десять на его пиджаке по заслугам сверкает депутатский значок. О Николае Ивановиче пишут в газетах, журналах, по радио, телевидению говорят. Много раз поднимался сын к отцу на гору и уговаривал: "Кончай, батя, чудачить!"
Но отец отмалчивался и жил по-своему, и уходил сын с горы один.
Позавтракали отец и сын, изредка роняя холодные камешки слов. Сын еще раз убедился: не сломить старика словом, убеждением. Может быть, спалить хижину? Куда после податься старику? В тайгу? Но в преклонных летах не очень-то разгонишься. Одна останется дорога – домой, в Новопашенный. Отец еще раз убедился: не сочувствует ему сын, а потому пусть каждый по-своему живет, под своим небом ходит, своими дорогами и тропами. Поняла Ольга Федоровна: сын не отступит и на шаг, а отец – и подавно, каждый за свое держится, на своем крепко стоит – быть, кто знает, бою. Беда, как туча, может пройти над домом, и чего ждать? Вчера, когда сын сказал, что спалит отцову конуру, слабеньким огоньком дрожал в сердце матери испуг – думала, а может, все обойдется, может, Иван Степанович все же поддастся на сыновние уговоры. А старик вон что – даже разговаривать с сыном не желает!
Иван Степанович поблагодарил жену за вкусный завтрак и направился в сарай – отремонтировать надломившиеся полозья на санках, вообще по хозяйству мужской рукой пройтись. А вечером хотел уйти на гору, истопив баню, подкупив продуктов и прихватив кое-чего из скарба.
Сын долго и сутуло сидел за столом. Мать сказала ему:
– Уж не надо бы, сынок, на такое дело идти. Доживем мы, старые, свой век как есть…
Но сын прервал ее:
– Нет, мама, не могу терпеть его издевательства. Тебя позорит, меня… Хватит!
Мать присела рядом с сыном и склонила свою маленькую седую голову на его сильное, твердое плечо.
10
Иван Степанович вышел на крыльцо – ласково посмотрело в его глаза солнце. День задавался теплый и влажный. Как над парным молоком, вилась над молодым, но уже по-настоящему зимним снегом дымка дневной оттепели. Сияли и сверкали новопашенские улицы волглым снегом. Его с напряжением держали на своих ветвях, как на плечах, ели и сосны, но вспархивал на ветку снегирь или воробей – снег падал на землю тяжелым комом. Старик жмурился на солнце и снег, таил улыбку в щетинке подбородка и на губах. Но увидел покосившиеся, почерневшие заборы, – отвернулся. Понимал – от скота загораживал человек огороды, однако как ни урезонивал себя – в сердце стало неуютно: казалось ему, что односельчане нарушили красоту, как-то грубо вклинились в природный строй.
– Маленькую, аккуратную огорожу смастерили бы – и хва, – ворчливо разговаривал старик сам с собой, протискиваясь через узкий проход в сарай. -Так нет же – из горбыля метра в полтора-два наворотят! Где тут корове пройти? Самолет, пролетая над Новопашенным, зацепится. Почернел забор -тюрьма тюрьмой, и выглядывает из-за него или подсматривает в щелку осторожный хозяин вот с такой собакой: что в мире делается? Тьфу!
И старик так рассердился на своих, как ему представлялось, скрывающихся за заборами односельчан, что, взявшись было налаживать сани, бросил, откинул молоток и сел на пустую бочку. Заболела ушибленная голова.
– Все кругом не так, все не этак, – горестно прошептал он и вспомнил о сыне. – И с ним не так да не этак. Глупо живет! – произнес он отчаянные слова и склонил сивую голову.
Вспомнил о поездке к сыну год или полтора назад, после которой и решил, что Николай живет неправильно.
Тогда старик не хотел ехать – боялся, что сорвется и в открытую осудит сына за дурную, как ему представлялось, жизнь, за ложный в ней путь. Но Николай однажды забрался к отцу на гору и сказал себе: "Ни шагу отсюда, пока не увезу это упрямца и не покажу ему, как следует жить. Эх, стыдоба – сын должен учить отца!" И за два дня сыновнего наступления несговорчивая душа старика устала и уступила:
– Черт с тобой, – вези!
Повез Николай отца в Иркутск на "Москвиче". Старик раза два за свою жизнь сиживал в легковом автомобиле и потому долго не мог удобно усесться на заднем кожаном сиденье: то ему мнилось, что глубоко утопает или низко сползает по гладкому сиденью – цепко брался за кожу, но ослаблял руки – не порвать бы такую нежную и, казалось, тонкую кожу; то у него вдруг начинало покалывать в копчике или ломило в суставах ног. Он шевелился и кряхтел и в двухчасовой поездке устал, будто тяжело отработал день. Сын сосредоточенно смотрел на уносившуюся за спину дорогу и уверенно-щеголевато рулил: то на большой скорости выходил на поворот, то впритирку объезжал переднюю машину, то разгонялся на прямой и в этот момент закуривал или обращался к отцу. Поведение сына, его широкий затылок, маленькие, прижатые к вискам уши безмолвно говорили старику: "Смотри, смотри, вот какой я, Николай Иванович Сухотин, молодец – сильный, умный, ловкий, удачливый. Подумай, достоин ли ты быть моим отцом?"
Иван Степанович супился и, если нечаянно наталкивался взглядом на затылок сына, отворачивался к окну.
В молчании приехали в город. Не любил старик города: твердое все кругом, а земля, мягкая, пахучая, родящая, живая, – где она? Куда и зачем ты ее спрятал, человек? – про себя ворчал Иван Степанович, но никогда не говорил о городе плохо вслух: считал, что не совсем прав, что правда где-то на дне лежит, до которого он еще не добрался, не дотянулся ни глазом, ни рукой, ни сердцем.
Но более всего Иван Степанович не любил городские дома: высотой, раскраской кичатся друг перед другом, а нет чтобы маленький дом каждому человеку, чтобы хозяином он в нем был, – полагал старик. А тут что же? Живут люди в стене с дырами – ну, окнами, какая разница, все равно на дыры похожи! – по головам друг у друга ходят, не квартиры, а камеры – сами люди себя заключили. Хозяев сто, а толкового ни одного: грязно во дворе, мусорно в подъезде. Прошмыгнул человек по этой грязи в свою камеру и сидит, как зверек, выглядывает: кто бы убрал мусор, подмел да помыл.
