Владимир Соколовский - Старик Мазунин
12
Обратно в эту часть Мазунин уже не попал, а в составе артдивизиона был направлен на Юго-Западный фронт, где летом сорок второго стоял с батареей насмерть, прикрывая отходящие к Сталинграду части, оставшись из всей батареи вдвоем со взводным, тащил к своим, раненого, топкими донскими плавнями. Выйдя в расположение отступающего полка, прибился к нему и, став снова пехотинцем, делал свою солдатскую работу: ходил в разведку, рыл окопы, бросал гранаты, стрелял, хоронил товарищей… Вернувшись волей судьбы снова в артиллерию, получил под команду уже не одну, а две пушки и в звании старшины стал командовать огневым взводом. С обязанностями своими он справлялся, после прибытия на Воронежский фронт боевых действий они почти не вели, и Мазунин совсем уж было привык к полумирному, позиционному житью, пока не произошел тот случай в июне 1943 года.
…Выстрела он не слышал. Просто увидал, как сидящий впереди Ефим Голдобин вдруг дернулся, выпустил вожжи и, нелепо хватаясь руками за разорванное горло, головой вперед повалился между колесами.
В таких ситуациях Мазунин действовал быстрее, чем соображал. Мигом спрыгнув с телеги, он пригнулся и попытался нырнуть под живот лошади, чтобы перехватить вожжи и, стегнув, попытаться уйти. Но Серко уже валился набок, тоскливо крича, и переворачивалась старая армейская фура…
С треском опрокинувшейся подводы слились короткий болезненный вскрик чернявого капитана из поарма и хриплый мат старшины Никифорука.
— Ложись! — крикнул Мазунин и, ползком обогнув околевшего мерина, скользнул за подводу. Стреляли, конечно, из леска, метрах в двухстах проходил его край. По обеим сторонам дороги когда-то было поле, но его давно уж не засеивали, потому заросло оно бурной сорнячной порослью. Лес тоже стоял с обеих сторон, и с одной был даже ближе к дороге метров так на тридцать. Но стреляли все-таки не оттуда — чутье Мазунина редко обманывало. Телега перевернулась на повороте, и в поворот этот вписывался край леска, который тянулся за дорогой, повторяя издали ее прихотливые изгибы. Любой мало-мальски смыслящий солдат избрал бы для нападения именно этот лесной мысок — с передних его рубежей дорога просматривалась в обоих направлениях. Зато лес, со стороны которого залег Мазунин с товарищами, шел под углом к дороге, потом заворачивал и уходил вдаль, почти перпендикулярно к ней, и с любой его точки виден был только один рукав пыльного, избитого ухабами, иссеченного танковыми траками пути. Возник он случайно — просто пустил во время наступления какой-нибудь отчаюга-комбат свою танковую колонну напролом, по полям-буеракам, чтобы успеть поскорее туда, где захлебывалась от жестоких атак пехота-матушка… По образовавшимся колеям пошли еще, еще… А весной путь до того разбили, что движение по нему пришлось закрыть.
Теперь в тылы ездили по новенькой, хорошей дороге, перед которой у старой было только одно преимущество: она была в полтора раза короче. Собственно, это обстоятельство и стало решающим, когда Мазунин обсуждал вопрос, по какой дороге ехать на армейские склады со старшиной батареи Никофоруком — костлявым молчаливым мужиком. Дело в том, что вечером всю батарейную «знать» приглашал в свою землянку Петя Цвирко — командир третьего взвода. Причины не объяснял — без боевых действий жилось скучновато, и так, между собой, собирались частенько. Никифорук особо печалился, что может не достаться трофейного коньяку, который обещали притащить разведчики. «Оставят!» — успокаивал его Мазунин. «Та! Оставят! Його там усего — трохи ма!» — раздражался старшина батареи. Он и предложил ехать по заброшенной дороге — только так они успевали обернуться за день. Мазунин тоже был приглашен и спорить поэтому не стал.
Поездка была следствием знакомства, сведенного хитрым Никофоруком с начальником одного из армейских оружейных складов. Когда слухи об этом дошли до комбата Инкина, тот вызвал старшину батареи к себе. Никифорук сначала только многозначительно хмыкал и отмалчивался, но когда старший лейтенант поднажал, он признался нехотя, что да, мол, можно кой-чего пошукать… И тогда Инкин приказал Мазунину отправляться на склад вместе со старшиной батареи, «пошариться в закромах». Пушки были старые, выходило из строя то, другое — у одной разбило панораму, еще одна стояла на позициях только так, для счету, — отказало откатное устройство, у третьей заедало замок. «Грузите что можно! — приказал Инкин. — Чтобы запас был!»
Четвертым на подводе, кроме ездового Голдобина, Мазунина и Никифорука, был кривоногий чернявый капитан из политотдела армии — этот напросился сам. В ответ на его просьбу Мазунин сказал осторожно, что будь он сам при таких должностях, то раскатывал бы не меньше, чем на дивизионном «виллисе». Капитан расхохотался: «А я, старшина, лошадь любому „виллису“ предпочту! Всю действительную в кавалерии отмахал. „Виллис“! Скажешь тоже».
Теперь он лежал на боку в неглубоком кюветике и отрывисто стонал, держась за ногу. Из леса били автоматы короткими очередями — пули визжали, с треском впивались в дошатое дно лежащей на боку фуры. Улучив момент, когда стрельба чуть ослабла, Мазунин просунулся между колесами телеги и, ухватив подмышки, дернул на себя труп Ефима. Снял карабин, сунул его Никифоруку, заглянул в подсумок запасливого ездового и обнаружил шесть обойм. Затем, пристроясь между тушей Серка и передком телеги, начал методично бить из своего карабина по шевелящимся невдалеке кустам. Из-за другого конца подводы стрелял старшина батареи. «Эхма, и оружия-то — всего ничего! — подумал Мазунин. — С двумя карабинами — рази выстоять?» Он подполз к капитану.
— Что с ногой-то?
— У-мм… Вывихнул. Или сломал, — корчился офицер.
— Может, дернуть?
— Ну, дергай.
Мазунин рванул капитанов сапог. Капитан дико закричал, бледнея, — лицо мгновенно усеялось потом. В это время захрипел Никифорук — ноги его, торчавшие перед лицом Мазунина, потянулись вверх, и, подняв голову, тот увидел, как в смертной тоске старшина медленно переворачивался на спину.
— Митька! — выдохнул Мазунин. — Помер ведь ты, Мить…
Теперь, когда стрельба притихла, фашисты решились на атаку. Несколько одетых в маскхалаты человек выскочили из леса и, прижав к бедрам автоматы, кинулись к дороге. Мазунин выстрелил — бегущий посередине рыжий с откинутым капюшоном споткнулся и грохнулся навзничь. Остальные залегли. «Сейчас поползут, — подумал Мазунин. И вдруг испугался. — Да ить это передовой дозор! — стукнуло в голове. — Десант или… прорвались? Вот твою мать-ту!»
И почти зрительно представилось, как немцы (сколько их — батальон, полк, дивизия?) — перерезают дорогу, движутся к боевым порядкам и ураганом проносятся по ним сзади, открывая путь своим частям для наступления и охвата.
Что же делать? Когда его окликнул капитан, Мазунин вздрогнул и отозвался не сразу. Выстрелил еще несколько раз, отцепил от ремня фляжку и протянул, обернувшись, лежащему на спине офицеру. Тот глотнул, захлебнулся, закашлялся.
— Ну, теперь все, — негромко сказал Мазунин. — Наган ваш заряженный? Хоть пару фрицев снимете, как окружать начнут. Эхма, гранаты нету, а то рванул бы я…
— Нельзя! — произнес капитан. — Ну, рванешь, не станет нас с тобой и пары гадов, а толку? Вот их боевую задачу на нет свести — это другое дело.
— Это как же? — усомнился старшина. Он даже позволил себе усмехнуться: дрогнул рот, полез вверх кончик рыжего прокуренного уха. — С карабином и наганишком рази мы их всех истребим? Одно осталось — помереть с честью!
— Дурак! — хрипло выкрикнул капитан. — Дурак ты! А если они в тылы выйдут да нападут врасплох, сзади? Подумай, что говоришь!
Мазунин перевалился на живот, приладил карабин; выстрелил два раза, тщательно целясь. Снова обернулся, сказал тускло:
— Не вижу выхода…
— Уходи! — Капитан с трудом подтянулся ближе. — Слушай приказ: добраться до своих, сообщить о десанте! Иди! Я прикрою. И сумку мою возьми — там бланки партбилетов, протоколы собраний.
— А вы-то как же? — растерялся старшина.
— А! Чего я! — капитан махнул рукой и замолк, трудно дыша. — Иди давай.
— Не пойдет такое дело. — Мазунин снова приник к карабину. — Не пойдет такое дело…
Капитан завозился, снимая сумку. Снял, перевалился на бок, расстегнул кобуру. Деловито оттянул затвор, отпустил и вдруг быстрым движением сунул ТТ к виску. Мазунин рванулся к офицеру, но не успел. Хлопнул выстрел — капитан дернулся, вытянулся. Зарычав, старшина схватил карабин и наугад выпустил по кустам всю обойму. Опомнился, ощупал карманы свои и Никифорука. Патронов больше не было. Тогда вытащил из нагрудного кармана старшины документы. Затем, ползая между трупами, собрал документы остальных, сунул их в сумку капитана и, подхватив карабин, пригибаясь, бросился к лесу.
