Феликс Кандель - Зона отдыха

С большими делами, конечно, хуже.

С большими делами через форточку не управиться.

В бараке 300 человек. Под завязку – 350.

На всё про всё – один туалет. Четыре очка да четыре писсуара.

Очки вечно забиты: диаметры труб не справляются с эдакой прорвой, смывная вода не в силах столкнуть громоздкую тяжесть.

Писсуары вечно засорены: зловонная жижа стекает по стенам и хлюпает на полу, под ногами. Отсюда ее разносят на подошвах по коридору, по камерам, в столовую.

Толпа гудит в туалете, густая, нетерпеливая толпа. Один сидит на корточках – пятеро ждут, поторапливают. Один стоит у писсуара – еще пятеро подталкивают в спину.

Не у всякого и получится, когда зрители стоят над душой, наблюдают и советуют. Не всякий и сумеет, когда дышат ему в затылок, уже изготовившись для малого дела.

О, туалеты наши! Городские и сельские, уличные и станционные, ресторанные и вокзальные, большие и малые, тесные и убогие, омерзительные и не очень, со служителями и без! Одни избегают вас, с содроганием вспоминая редкие свои посещения. Другие притерпелись, свыклись с неизбежным, стремясь укоротить неприятные свидания. А третьим уже всё равно, еще всё равно, всегда всё равно. О, туалеты наши! Примета быта нашего, равнодушия, терпеливости и безразличия. Вдуматься бы, понять бы, отчего вы такие, отчего мы такие, отчего всё такое... Но не болят этим наши головы. Болят наши животы.

Здесь, в бараке, нет выбора.

Хочешь – не хочешь, а надо идти.

350 человек и один туалет.

В нем не засидишься.

А порой хочется.

И как еще хочется!

Помереть можно...

Девки, ой, девки, ой,

Милый помирает.

Я хотела зареветь,

Мама заругает.

Ой, мать, моя мать,

Куда горюшко девать?

То ли по полю развеять,

То ли в землю закопать?

Небылица третья

Это еще что, мужики! Это всё ништо. Были бы бумажки, будут и милашки. Есть чем звякнуть, так можно и крякнуть.

Утром бегу с автобуса – Полуторка топает. Он – шаг, я – три. Он – другой, я – пять. Догнал, гляжу – жених! В черном костюме. При галстуке. Ботинки начищены. Морда помыта. Шею, и ту оттёр. Будто наждаком драил.

– Эй, – ору, – здорово! Васёк, я тебя засек!

– Володя! – запел. – Милай! Дело-то какое! Дело-то такое! Верка-кладовщица в гости поманила.

– Чего, – говорю, – делать?

– Чаво, чаво – ничаво... Плясать до упаду.

– Тебе, – говорю, – Кланька твоя попляшет. Каблуками по ребрышкам.

– Володя! Друг! Да она во вторую смену. Пойду пока, погужуюсь, не то завянешь без практики.

А Верка у нас – баба известная. У Верки в инструменталке чего хошь бывает. Никто, вроде, не видал, а болтать болтают. Летом в цеху жара – не вздохнуть, так она одежку с себя скинет, халат наголо наденет, поясом перетянется: всё наружу, а не придерешься. Бабы наши на Верку лютуют, а мужики за Верку горой.

– Смотри, – говорю, – Кланька тебя прихватит. Ишь, вырядился.

– Володя! Милай! Я уж и то сказал: фотографировать будут. На доску почета.

– Это тебя-то?

– Меня. А чаво?

– Ничаво. В зеркало погляди. Там только тебя не хватает, на доске на этой.

– Володя! Друг! Обижаешь. Кланька моя поверила.

– Будто бы?

– Точно.

– Ну, гляди, говорю. Добра, Васёк, не будет.

– Нормально, Володя! Всё путём! Отвяжись, худая жизнь, привяжись, хорошая.

Ну, ладно... После смены мы его провожаем. Будто на подвиг. Колюня, Серёга, Иван да я.

– Васёк, – кричим, – не осрами! Не опозорь, Васёк, механический цех! Будь на высоте, Васёк! Ты у нас разведчик, ты у нас первач! Сегодня ты, Васёк, завтра мы!

– Эй, – орут чужие, – вы чего?

– Через плечо. Не ваше дело. Полуторка воевать идет. Амбразуру затыкать.

Скинулись мы, влили в него стакан для храбрости, и пошел Полуторка шаги отмерять. Кому три, а ему шаг. Кому десять, а ему другой.

Ребята мои притихли: вижу, завидуют.

– Эй, – говорю, – чего киснете? Может, там и радости-то на донышке. Верка, Верка, а что Верка? Это еще надо проверить.

– Не тебе, – говорят, – проверять, не тебе и вякать. А и на донышке тоже годится. Другим и того нет.

– Кому нет, а кому и навалом.

– Дерьма у тебя навалом. Не разгребешь.

Утром Полуторки еще нет, а мы уж стоим, ждём. Всякому интересно, как оно да что.

Глядь, Верка бежит. Веселая. Резвая. С каблука на каблук перескакивает. Баба, я вам скажу, в норме. На что хошь годится.

– Здрасьте, мальчики.

– Здорово, Веруха.

И топ-топ-топ, топ-топ-топ... Перемигнулись мы: вроде, порядок. Вроде, не осрамил Полуторка механический цех.

Тут сам идет. Весь из себя сытый, важный, только что не облизывается.

– Ну! Рассказывай!

– Чаво вам рассказывать?

– Чаво, чаво... Ваньку-то не валяй!

– Ребяты! – запел. – Володя! Серёга! Иван! И не поверите. И не угадаете, чего было. Как оно да что...

А было всё, как положено. Пришел к Верке: бутылка, огурчики, пивка для рывка и плясать. Полуторка у нас тоже не фантик. Дело своё знает туго. Кому три, а ему – шаг. Кому десять, ему – другой. Бой в Крыму, Крым в дыму.

Попрощался с Веркой за ручку, обещался заходить – и домой. В метро едет – одна мысль: поспать. Кланьки нет: придет, завалится и до утра.

Открывает дверь – Кланька в кровати лежит. В новой, между прочим, рубахе. В ненадеванной.

– Здравствуй, – говорит, – Вася. Отчего, – говорит, – Вася, да так поздно?

А Полуторка к полу пристыл и молчит.

– Ах, Вася, Вася, – говорит ласково, – да что же это такое с тобой?

А сама, баба хитрющая, всё понимает. Глазом его так и сверлит, так и буравит. Без эмульсии в душу лезет.

– Понимаешь, Кланя... Фотографировали долго.

– Конечно, Вася, конечно. Твое лицо, Вася, сразу не сфотографируешь. Надо по частям.

– По частям, Кланя, и делали. Потому и долго.

– Ой, Вася, Вася, – говорит. – Ничего-то ты, Вася, не можешь, а врать и того меньше. По частям, Вася, только рентген делают. А рентген твой, Вася, на доску почета не годится. Скелет не тот.

Тут он совсем запутался и говорит:

– Кланя! Чего ты думаешь, того не было...

– Я, Вася, ничего такого не думаю. А желаю я, Вася, с тобою поспать.

Тут он протрезвел сразу:

– Как это – поспать?

– А вот так. На законном основании.

– Не часто ли, Кланя?

– Не часто. Раз в месяц.

Вот те на! Влип Полуторка: с одних танцев да на другие. Да без перерыва! Чего делать – неизвестно. Вот он и спрашивает, ласково да заботливо:

– А тебе, Кланя, разве уже можно?

– Можно, Вася. Нынче можно.

– А тебе, Кланя, разве еще нужно?

– Нужно, Вася. Всегда нужно.

Лежит себе в кровати, стерва толстозадая, и ухмыляется. Прижучила мужика – не отвертеться.

Вот он и виляет, время тянет:

– Я, Кланя, чайку попью. В горле першит.

– Потом и попьёшь. Заварю тебе свеженького, с вареньицем.

– Я, Кланя, покурю пока. Давно не курил.

– Потом и покуришь. С устатку.

– Я, Кланя...

– Раздевайся, – велит. – Завтра говорить будем.

Начал он раздеваться. Пуговку отстегнет – постоит. Другую отстегнет – походит. Авось, передумает. Авось, расхочется. А она будто мысли читает:

– Не расхочется, Вася, нет, не расхочется.

– Ой, – говорит, – Кланя! – Будто вспомнил чего. – Надо бы погоду послушать. На завтра.

– Слушала, Вася, я слушала. Облачно, Вася, временами дождь.

– Видала... – говорит.– Пора плащ доставать. Срочно. А то позабудем.

– Достала, Вася. Вон, на вешалке висит. – И уже с угрозой: – Чего это ты, Вася, уклоняешься? Или не желаешь? Или еще чего?

– Чаво это – не желаю... Когда это я не желал? Желаю, и даже очень.

– Тогда иди, сокол, ко мне. Заждалася.

– Счас, Кланя, ополоснусь с дороги.

– Ополоснись, сокол, ополоснись.

Стоит Полуторка в ванной, голову опустил, молит – заклинает:

– Голубь, вставай! Голубь, подымайся! Не подведи, голубь!

А голубь у него спит, умаявшись. Голубю не до него. У голубя самый сон – не добудишься.

Кланька из комнаты:

– Вася, я жду.

– Иду, Кланя, иду!

И снова:

– Голубь, проснись! Голубь, очнись! Не подведи, голубь, будь другом!

А голубь глаз приоткрыл, будто сердится спросонья: чего ты меня тревожишь не по делу? Было бы для кого! Хватит на сегодня, наработался, тоже, небось, не каторжный.

Кланька опять из комнаты:

– Вася! Нет моей мочи!..

– Иду, Кланя, вот он я.

А сам чуть не на колени:

– Голубь! Сизокрылый ты мой! Век не забуду! Подымайся, отец! Потом отоспишься!..

Тут мы на него навалились, на Полуторку:

– Дальше-то что? Дальше?!

– Ребяты! – запел. – Милаи! Ведь не продал, не осрамил, голубь мой! Что ба я без него делал! Как ба я жил! Вот это друг, ребяты! Друг – он не подведет! Кланька-то моя так потом и ластилась, так и стелилась... Извини, говорит, Вася, за мысли за черные. Она мне и чаю, она мне вареньица, бутылку выставила припрятанную. Ох, говорит, Васенька, ты у меня орел! Сокол! Ястреб с коршуном! Желаю я, Васенька, с тобою спать. Как это, говорю, спать? Только что спали. Желаю я, Васенька, еще. Ах, ты, говорю, толстозадая, что ж ты, говорю, о других-то не думаешь? Другие с работы, другие с фотографирования, другим отдых положен... Это тебе удовольствие, а другим знаешь чаво? Чаво, Васенька? Чаво, чаво – ничаво... Проехало.