Ангелика Мехтель - Но в снах своих ты размышлял...
И все-таки Марнина мать купила ребенку к конфирмации волнистого попугайчика, в клетке, конечно.
— Я его выпустила, — сообщает Марни. — А после его заела соседская кошка. Живот ему прокусила.
Утром Марни нашла пичугу на подоконнике. Попугайчик был еще жив, и Марни сунула его себе за пазуху, под ночную рубашку.
Потом ей подарили хомячка. По ночам он шуршал.
— Я же не виновата, — говорит Марни, — что однажды утром клетка оказалась открыта, а хомяк исчез! Он прогрызся в отцовском кабинете под паркет.
В конце концов Марни притащила домой голубя, ей дали его в обществе защиты животных.
— Его в клетке держать нельзя, он слишком велик, — рассказывает Марни. — Вот и спал на карнизе в детской А наша прислуга все твердила, что ходит к нам убирать только ради мамы… Нет, все-таки хорошо, когда дома есть животные. После Ральф подарил мне другого попугайчика, самочку. Но самочки не разговаривают.
А еще до этого появилась Инга. Она присматривала за Марни и ее младшей сестрой, когда мать вечерами ходила на публичные лекции.
— Как только все уходили, Инга начинала с нами играть. Платили ей пять марок.
Инга была всего тремя годами старше Марни. Марнина мать говорила, что она очень толковая. Жила она с родителями, на первом этаже, в привратницкой.
Один раз Марни спросила у нее, как это бывает, когда женщины себя плохо чувствуют, и Инга ей объяснила.
— От нее пахло какой-то кислятиной, — говорит Марни.
Мать Марни ходила в университет слушать Гуардини[1].
— Эти пять марок были ей очень кстати, — добавляет Марни.
Всего два года назад Инга училась в школе, но выпускные экзамены так и не сдала.
А Марни пошла тогда с Ральфом просто потому, что им было по дороге.
— По-моему, — говорит Марни, — он не принимал меня всерьез. Однажды, — продолжает она, — мне тоже стало нехорошо, прямо на лестнице. Я как раз шла домой обедать. Правда-правда. Ни с того ни с сего голова ка-ак закружится!
«Быть не может!» — сказала Марнина мать.
А отец заметил: «С ума сойти».
— Мне было десять лет, — рассказывает Марни. — В тот день меня больше не пустили гулять.
Так она и сидела в четырех стенах, воображая, как другие ребята кувыркаются во дворе на стойке для выбивания ковров. Еще они собирались привязать одного из соседских мальчишек к пыточному столбу. Когда в дверь позвонила подружка, Марни открыла только щель почтового ящика. Сквозь нее был виден подружкин живот да ноги если посильнее скосить глаза вниз.
«Я не выйду. Нельзя, — сказала Марни. — У меня голова болит».
После голубя Марни завела себе лягушку в банке.
— Я ловила ей помойных мух, — рассказывает она. — А зимой она вся высохла и подохла.
— Тебе очень повезло, — говорит старшая, — что у тебя были животные.
— Папа сердился, — говорит Марни. — Хомячок по ночам бегал по нему.
— Мы запишем, что ты рано созрела физически.
Каждый вечер, когда Марни сидела в ванне, мать говорила отцу: «Ребенок растет как на дрожжах».
— Я росла не по дням, а по часам.
— Видишь ли, — говорит младшая, — к сожалению, мы хотели бы поговорить с тобой о другом. Вспомни, Марни, что ты должна нам сообщить.
Марни видит, что старшая смотрит на часы, украдкой, чтоб Марни не заметила; часы у нее повернуты внутрь запястья. Ручку она отложила в сторону.
Младшая сотрудница скрестила руки на груди и потирает плечи, будто замерзла.
— Что случилось? — спрашивает Марни.
— Мы, конечно, понимаем, у тебя свои заботы, деточка, — говорит старшая.
— Ага, — отзывается Марни.
— Знаешь, — предлагает молодая, — мы можем встретиться как-нибудь и после работы, если хочешь. Тогда ты, Марни, расскажешь мне обо всем. А сейчас нам нужно только узнать, что произошло во вторник три недели назад.
— Ты помнишь, Марни?
— Мне всегда невтерпеж, — говорит Марни.
— Может, съешь что-нибудь? — спрашивает старшая. Теперь она вертит в руках карандаш.
— Спасибо, — благодарит толстушка Марни. — Я никогда не переедаю.
Она отлично понимает, что обе стараются скрыть удивление.
— Скоро обед, — предупреждает старшая.
— Слушай, Марин, расскажи нам четко и ясно обо всем, что видела. Ты ведь уже рассказывала полицейскому, который приходил к вам домой.
— Да, — кивает Марни.
Она следит, чтобы выражение лица у нее не менялось.
Интересно, кто вытирает пыль с фикуса возле окна? Такое страшилище, думает Марни.
— Видите ли, — говорит она, — я все написала, а очки забыла дома.
— В наших документах нет ни слова о том, что ты носишь очки.
— В детстве, — объясняет Марни, — я косила. В скверные послевоенные годы у меня были зеленые волосы и косые глаза. Мама целых пять ведерок повидла отдала за оправу для очков. А я ее сломала, когда мама выволакивала меня из трамвая.
— А зачем она это сделала, Марни?
— Я не хотела выходить, — отвечает Марни.
Марнина мать любит рассказывать, как Марни в довершение всего улеглась на трамвайные рельсы. «И вы знаете, моя сестра наотрез отказалась погулять с Марни, когда я ее попросила: мол, с таким ребенком она ни за что гулять не станет».
— Ну хорошо, — говорит старшая. — Давай-ка вернемся к Инге Мозер.
Марни видит, как она резким движением — так получилось нечаянно — выхватывает из скоросшивателя лист бумаги и приподнимает его, чтобы прочитать.
— Дело в том, — говорит Марни, — что ребенком я несколько раз падала. С лестницы.
— Марни, — увещевает младшая, пытаясь придать своему голосу мягкость.
— Сейчас я тебе прочту, что мы выяснили, — говорит старшая.
Марни тоже говорит мягким голосом:
— Это все из-за глаз. Окулист сказал маме, что первые три года жизни я видела только расплывчатые контуры предметов.
— Ну ладно, хватит об этом, — перебивает сотрудница, сидящая за письменным столом.
— Это наследственное, — объясняет Марни. — От отца.
Молодая опускает руки, подходит к Марни и хочет обнять ее за плечи. Марни вздрагивает.
— Девочке холодно, — говорит та. — Ты устала, да Марни?
Она наклоняется, и Марни чувствует запах лака для волос, мыла и одеколона. Если скосить глаза, то видно воротник блузки, кусочек кожи, испещренный тоненькими бороздками и порами, и совсем чуть-чуть — темную ложбинку между грудей.
— Дело в том, что теперь я не ношу очков. С тех пор как Ральф обратил на меня внимание.
— «В среду, двадцать пятого апреля, — читает старшая, — у железнодорожной насыпи, на двадцать третьем километре, был обнаружен труп Инги Мозер».
— Без очков я вижу точно так же, как в очках.
— «Тогда влезай на „керосинку“», — сказал Ральф. Мы поехали к насыпи, — рассказывает Марни. — Ральф обратил на меня внимание, когда мне исполнилось одиннадцать.
Она села к нему за спину, обхватив коленками мотоцикл и упершись ступнями в педали.
«Держись крепче, очковая змея», — сказал Ральф.
Марни обеими руками ухватилась за его кожаную куртку.
«Не так». Ральф разжал ее пальцы и сцепил их у себя на груди.
— Я повисла на нем, как лягушка на стенке банки, — говорит Марни.
Она упиралась головой ему в лопатки, прижималась щекой к кожаной куртке, вдыхала запах ветра, кожи, бриолина и чувствовала, как напрягаются его мышцы.
— Мне было страшно, — говорит Марни. — А вдруг я упаду! Руки и ноги затекли, внутри все прямо огнем палит. Как на «американских горах»: в животе как будто что-то обрывается… Он был со мной очень ласков, — продолжает она, — а возле насыпи не было ни души.
Мы сидели на траве, изредка переговаривались.
Кругом раскиданы банки от кока-колы, а трава высокая, но уже пожелтевшая. Марни сидела на земле рядом с Ральфом; он прислонился к своему «кавасаки», вытянул ноги, закинул их друг на дружку и скрестил руки на груди, подставив лицо солнечным лучам. Черный шлем он повесил на руль.
— Свои потные руки я прикрыла юбкой, — говорит Марни.
Она видела, как Ральф дышит, волосы у него слиплись прядями и блестели. Зачесаны они были назад. А на подбородке у Ральфа торчали крохотные щетинки.
— Я почти что не дышала, — рассказывает Марни, — и сидела тихо-тихо. Главное — не шевелиться. Я старалась помалкивать, только на его вопросы отвечала.
«Тебе нравится у скаутов?» — спросил Ральф.
«С девчонками скучно, — сказала Марни. — Лучше бы я была с волчатами. Тогда можно было бы ночевать в лесу, у костра».
«Да брось ты! — сказал Ральф. — Ты ж сама девчонка».
— На мне были белые носочки и красные сандалии, — вспоминает Марни. — Как было здорово, — продолжает она. — Один раз он даже брал меня на речку купаться.
Он знал одно местечко за городом. Марни тем временем перестала бояться крутых виражей.
