Джала Джада - Сократ и афиняне
В мунихион дожди резко уменьшались, все расцветало в полную силу. В фаргелион дожди совсем редкие. В конце этого месяца и в начале следующего — скирофориона — афиняне начинали уборку урожая. В гекатомбеон и метагейтнион дождей не бывает. Жара обычно такая, что не только мелкие ручейки высыхают, но даже по руслу Иллиса можно ходить. Траву в долинах сжигала жара. Стада угоняли в горы. Люди прятались в тени деревьев и домов. Защитить от жары может еще стоя[10]. Прохладу и дожди приносил боедромион. Скот возвращался на равнины. Начинали дуть холодные ветры. Осенью пашут и сеют. С середины пианепсиона корабли ставили на прикол, пока не стихнут в море ветры, шторма и бури. В мемактерион и посейдеон афиняне сучили козью шерсть, пряли лен, занимались хозяйственными и общественными делами.
Грозовая туча, клубясь, быстро росла. Резко потемнело и похолодало. Люди удивленно смотрели, когда жирное и обвислое черное брюхо тучи вдруг лопнуло, из шва и множества боковых трещин брызнул и тут же исчез ослепительно яркий свет, после чего наступившая тьма показалась мраком. Тут же раздался такой грохот, что все и всё: люди, дома, животные, деревья — казалось, невольно вздрогнули; задрожала земля, затряслись здания, деревья, статуи. Раздался треск, будто распороли небо по всем швам сразу. Никогда ранее не виданная старожилами Афин огромная туча, пришедшая с моря, накрыла великий город. Исчез не только сверкающий белизной пентелийского мрамора Парфенон, исчез весь Акрополь. Еще остававшиеся видимыми ступеньки Пропилеи[11] как будто вели в скрытые клубящимися облаками небеса. Забрали в небо боги гордое творение Мнесикла, Калликрата и Иктина[12]. В темной туче, во мраке стихии исчез труд гения Фидия[13] и воли Перикла[14]. И стала земля мрачной и холодной, как до огня Прометея. И люди стали выглядеть в тени грозной тучи такими же жалкими, беспомощными, неразумными и грязными, как и весь этот мир. Черное небо упало на замершую землю и накрыло темным покрывалом людей, животных и растения. Вслед за тьмой рухнуло на землю море воды. Не потоком, а плотной стеной упал дождь, заставляя прогибаться под тяжестью струй все на этом белом свете: люди бежали, полусогнутые, под плащами и накидками; обвисли, прижавшись к стволам, мокрые ветки деревьев; прогнулись под тяжестью воды, а кое-где и обвалились крыши домов, вызвав вопли перепуганных людей и рев животных. В мгновение ока агора опустела. Лишь несколько человек замешкались, укрывая свои товары, и теперь, скользя по жидкой грязи разъезжающимися в разные стороны ногами, растерянно бежали под кровлю ближайшей двойной стои, разделенной стеной надвое и имеющей с обеих сторон два ряда колонн. Не раз под кровлей этой стои Пойкиле Сократ вел оживленные беседы с софистами, со своими учениками, с другими гражданами. Был он свидетелем и того, как необычайно рыжий художник Полигиот изобразил на стене, разделявшей стою на две части, сцену взятия Трои, а Микон — сцену битвы афинян под предводительством Тезея с амазонками. Художники шутливо отгоняли Сократа, чтобы тот отошел в сторону — подальше от позировавшей Микону для вождя амазонок гетеры Амфросии, угрожая в противном случае изобразить его на картине в виде козлоногого сатира. Сцену Марафонского сражения в разное время дорисовывали Полигиот, Микон и брат Фидия — Пэоний.
Сократ закрыл глаза, и было у него видение: почудилось, что сидит он в железном ящике с окошками, летящем среди редких и жидких облаков, сквозь которые внизу видны высокие дома из белого и красного кирпича, поля, речки и озера. Но это не Аттика.
— Надо будет рассказать Платону, — Сократ вдруг с удивлением вспомнил слова своего ученика о том, что душа людей до рождения живет на седьмом небе, где видит многое из того, чего люди уже не могут потом вспомнить, — что и моя душа вспоминала и видела то, что она знала, когда витала на небесах выше облаков!
Вдруг аэролет (Сократ удивился неизвестно откуда пришедшему в голову слову «аэролет») резко пошел вниз, видение стало более отчетливым, будто смотрит он на Афины с высоты птичьего полета. При вспышках молний и раскатах грома вид города сверху был неестественным: он казался каким-то игрушечным и в то же время грандиозным и пугающим. Мимо пролетела большая мокрая сова, высматривающая в темноте — внизу, на земле — свою добычу. И почудилось Сократу, что рядом с ним появились два непонятных существа. Первое — чем-то очень похожее на Марсия: такое же колченогое и с копытами, но, правда, с хвостом, с рогами и с мохнатым свиным рылом вместо лица. Второе было облачено в какие-то странные одежды, каких Сократ никогда раньше не видел. Но больше всего его удивило то, как странно и по-разному они на него смотрели: первое — улыбалось ему, как старому знакомому, давнему приятелю, второе — взирало так, словно Сократ показывал ему невероятный фокус. Сократ открыл глаза — и видение испарилось: исчезли и город, и сова, и странные существа.
— Если бы дождь мог смыть пороки с людских душ! — с сожалением произнес Сократ в наступившей тишине, неизвестно к кому обращаясь. — Нужна гроза, способная потрясти закостеневшие в страхе и жадности души. Смыть налет черной усталости жизни, чтобы снова засверкала слава Афин и афинян. И прав педотриб Эвфранор, утверждавший: «Какие граждане — такое и государство». Сначала нужен сильный ветер, чтобы согнать облака в одно место в узком пространстве, а потом…
И, словно подтверждая слова Сократа, с моря подул сильный ветер. Поблекший остаток избавившейся от своего груза тучи он разорвал в клочья и разогнал по небу в разные стороны. Над Акрополем, вернувшимся на свое привычное место над Афинами, заиграла всеми красками огромная разноцветная дуга радуги. Ирида — вестница богов простерла длани над крепостью. Когда гроза начиналась, люди повернулись в сторону Пирея, на запад. Теперь, как по команде развернувшись кругом, на восток, они любовались самым прекрасным Акрополем на свете.
Очистительная гроза смыла пыль и грязь с листьев деревьев и крыш строений. Все засверкало чистотой и засияло богатством красок, словно заново возродившись к жизни.
Вместе со вспышками молний и грохотом грома пришло Сократу не только странное видение, но и озарение: он как-то вдруг и сразу понял то, что его заставляло непрерывно страдать. Ответ на мучительный вопрос оказался таким простым, что Сократ невольно вскрикнул, удивив посетителей цирюльни.
Понимая, что сегодня здесь ему делать уже больше нечего, он вышел. Ему надо было побыть одному, чтобы успокоить учащенные удары сердца, перевести дух от волнения, вызванного странным видением и неожиданным озарением.
— Это же ясно и просто, клянусь собакой: чтобы очистить души афинян от пыли, грязи и других наносов войны, чумы, поражений, голода, эпидемий, злобы, зависти, вражды, корысти — от всех духовных пороков, нужна очистительная гроза. Не природная, а духовная, в умах!
И теперь Сократ знал, как это сделать. Ответ пришел только что, это и было тем самым озарением, так взволновавшим старого философа. И ответ умещался в одном слове — «СМЕРТЬ», которое было каким-то непонятным образом связано с видением странных существ, не похожих на людей. И почему-то в голове назойливо вертелось неизвестное и неприятное слово, услышанное от Зопира, привезенное им с Востока, — «распятие».
Погруженный в раздумья, Сократ не замечал никого вокруг. Навстречу ему шел Анит — кожевник, который неожиданно возвысился в Афинах, опустевших после войны, эпидемий, массовых казней тридцати тиранов, когда лучшие умы полиса оказались в изгнании, умерли или были убиты и казнены. И хотя обычно каждый встречный возбуждал у Сократа желание завести с ним беседу, встреча с Анитом вызвала непонятную тоску. При виде этого самодовольного нувориша, возомнившего себя политиком, который, не стесняясь, кричал во время чрезмерных возлияний, что он-де «не хуже, а, может быть, даже лучше, чем Перикл!», у Сократа возникло редкое желание уклониться от встречи, а тем более — от беседы, отложив задуманное на потом, до другого случая. Только не сейчас! Но Анит, сопровождаемый своими прихлебателями и рабами, уже шел прямо на Сократа.
— Хайре, Сократ!
Не в правилах Сократа было не отвечать на приветствие людей, даже тех, которых он глубоко не уважал или даже презирал. Поэтому он остановился и, повернувшись к приближающемуся Аниту, ответил:
— Хайре, Анит!
— Удивлен, что ты один, без твоих молодых учеников, которые, говорят, даже ночью не оставляют тебя одного. Будто не хватает дня болтать, так они своими пустопорожними и бесполезными разговорами даже отдохнуть тебе не дают!
— Спасибо, любезный Анит, что печешься о моем здоровье. Но я не жалуюсь ни на учеников, ни на правителей, что не дают людям отдыхать или спокойно работать. Судя же по виду твоих сопровождающих, вероятно, тоже учеников, они по ночам не разговаривают, а молча пьют. Мои же ученики по ночам спят, как и я, и как все нормальные люди. Отдыхают, чтобы набраться сил жить в такое нелегкое время. С утра они занимаются своим хозяйством, у кого какое есть. А эти пустые разговоры, что они со мной целыми днями бездельничают, — распространяются неизвестно кем и зачем вот уже лет эдак двадцать и более! Не верь всяким слухам, любезный Анит. Верь своим глазам, что видят тех, кто каждый день с тобою рядом. Может, среди них есть такие, что днем бездельничают больше, чем мои ученики рядом со мной.
