Анатолий Лернер - Тремпиада
Он смеялся, рабочий злился, пожилой инженер заваривал чай, а я казнил себя, становясь безжалостным прокурором. Но как только мои мысли приближались к моменту определения меры наказания, как мой внутренний прокурор превращался в изощреннейшего адвоката, и уводил высокий суд в дебри спасительной — во имя души — схоластики.
… — Вот так я попал в театр, — смеюсь я вместе с моими гостями, всплывшими, Бог весть, откуда, в канун Песаха, попутчиками и героями моего настоящего сюжета.
Во дворе все того же домика, снимаемого мною за двести двадцать долларов, на бетонной площадке среди буйной травы, ухоженных кустов розы, нескольких стрелочек льна, и маленького душистого кустика конопли, готовилось пиршество.
Все та же весна, звала нас куда–то, а полная луна месяца нисана, взывала к осознанию.
И приходила какая–то уверенность, что, не взирая ни на что — это случилось!
Мы сделали это. Мы вышли из своего Египта.
Каждый вышел по–своему. Кто как умел. И потому — в пасхальный седер заповедано молодым евреям слушать рассказы своих отцов.
Но до начала праздника еще ночь осознания и весь день. И не кому–то, а самому себе, хочется устало, но не без гордости сказать: парень, ты вышел из своего Египта… По крайней мере, ты повернулся к нему спиной…
Я оглянулся. Жены рядом не было.
Ну что ж… ей тоже, есть о чем подумать на кануне. Таков уж этот день.
А точнее — ночь новолуния. Каждый там, где он должен быть.
И не надо пытаться понять почему: так надо. И если кто–то еще пребывал мыслями в своем Египте, то я оказался среди людей, которые везде чувствовали себя дома.
Последним предпраздничным ужином занимался, непонятно как, и из каких миров, явившийся гость.
И привезенная моим гостем Шаем из арабского, бывшего русского магазина «Книги», баранина, готовится на раскаленных огнем углях. И купленная им водка «Абсолют» стынет в морозильнике.
Сегодня я гость на его ужине. И я гляжу в слезящиеся глаза кавказского шамана, в чьих жилах течет кровь мудрецов Иудеи, и вижу то, как он священнодействует над жертвенным бараном, тем самым бараном, чью плоть вот–вот поглотит огонь наших желудков.
Но прежде Шай насыплет много перца, соли и польет мясо уксусом — да помогут они желудку принять эту жертву…
Дым разъедает глаза и заполняет собою дом.
— Как тихо тут у вас! — удивляется Шай, на мгновение, прерывая свой магический процесс.
— Мне нравится, — говорит он с сильным кавказским акцентом. — Я грешник и места тихие люблю.
Я смотрю на этого грешника с лицом разбойника, и мне он почему–то люб.
Может быть, его визит в мой дом потому и стал возможен, что встретились мы с ним не через парадный вход наших личностей.
В его руке оказывается маленькая бутылка с насыщенным солевым раствором, которым он сбрызгивает мясо.
Клубы дыма, сопровождаемые треском расколовшихся кристаллов соли, скрывают на какое–то время этого удивительного, странного, понятного и непредсказуемого человека.
А когда дым рассеивается, то я вижу себя в арабской деревне среди людей, сидящих в машине и терпеливо ждущих травы.
И пока один из них — Петя — ведет с кем–то переговоры по мобильнику, мы с Директором взираем на Шая.
— Смотри, как Петя хорошо сохранился! — кричит, слегка покашливая, Шай. И уже только для нас:
— Тринадцать лет за три ходки.
Петя слышит и оскаливает рот в улыбке. Золотая фикса вспыхивает дьявольским огнем. Петя поворачивается к нам спиной доходяги, продолжая односложно вести с кем–то переговоры: «НУ!».
— Тюрьма консервирует людей, — заключает Шай. — Внешне сохраняет, а изнутри разъедает совсем…
— Офигеть, — протяжно пропел мне на ухо Директор, — продюсер и русский писатель посреди арабской деревни в одиннадцать часов ночи в поисках отравы. Вы будете это описывать, Анатолий? Что скажешь, Шай?
— Мы у себя дома, — с сильным кавказским акцентом произносит Шай. — Это, Саша, моя территория.
— Вот он! — Петя захлопывает дверцу машины и обращается к Директору. — Езжай за тем пацаном.
Фары выхватывают из темноты сонную физиономию малолетки.
Деревня утонула во мраке. Редкое явление, когда в населенном пункте можно рассматривать звезды. Но не звезды рассматривать явились мы сюда. Нам сейчас важно, чтобы этот молодой араб не скрылся где–нибудь в сарае с нашими шекелями.
Фары пристально всматриваются в темноту, высвечивая перед нами фигуру подростка, прикрывающего глаза от слепящего света.
Подросток издали машет нам рукой с мобильником, и указывает направление движения.
Когда машина выехала на погребенный мраком пустырь, арапчонок снова возник в лучах фар.
— Са ахора, — произнес он, и Директор стал сдавать назад. — Од, од, од типа. Ацор! — Командовал подросток.
Машина оказалась у одиночного куста, в который ткнул рукой арапчонок, извлекая огромный веник, обернутый посредине газетой.
— Беседер? — спрашивает малолетка у Пети. А тот перенимает в свои руки конопляный веник, и свирепый оскал перетекает в некое подобие улыбки.
— Беседер, — отпускает малолетку Петя, сверкнув для острастки зубом. — Но смотри!.. Паам аба!
— Ийе беседер! — весело заверяет Петю арапчонок, нисколько не боящийся ни Пети, ни его угроз. — Ийе тов!
А веник уже гуляет по машине. Каждый оценивает количество и внешний вид товара.
Веник огромен. Не менее килограмма. Хранился, и это видно по перьям и помету, в курятнике.
— Я его маму жевал! — Восклицает Петя. — Такой херни еще не было ни разу.
— Да, — соглашается Директор, — шесть часов потратили, чтобы накуриться отравы. А еще назад выбираться.
— Едем ко мне, — говорит веско Петя, и мы едем к нему, нам всем необходим праздник.
Вот и арабская деревня уже за спиною, а наше приключение еще только начинается.
В предбаннике, отделяющем входную дверь от салона, работает телевизор. Но никого сейчас особо не интересуют российские новости.
Рывок за травой оказался таким резким, что даже перезнакомиться не успели. Просто, заскочив за травой в этот город, мы с Директором были вовлечены в жизнь Шая.
Несколько часов мы мотались по городу в надежде накуриться. И очень разборчивая судьба капризно подбирала участников этого события.
Судьбе угодно было, чтобы я сегодня покурил в кругу именно этих людей, собранных Шаем. И теперь, отвалившись от трех банок, я молча улегся на полу. Впервые за несколько дней меня отпустила боль.
— Спина не держит, — пояснил я Пете, и он сочувственно кивнул, подкидывая от себя несколько хороших конопляных головок в мой пакетик.
— Ухудшение после операции на позвоночник, — заученно, как приговор, произнес я и добавил, — Боржом пить поздно.
— Анатолий писатель, — говорит Директор своему дворовому товарищу по Баку Шаю. Шай и Петя молча переглянулись.
— Это мы из Цфата все никак не доедем, объясняет Директор, а в это время Петя весьма пристально рассматривает его светлую рубашку и темные брюки на поясе.
Дорогие туфли. Модная прическа. Гладко выбрит, — словно сканирует Директора опытный Петин глаз и, признав за своего, перекинулся на меня.
— Анатолий подавал документы на инвалидность в Битуах Леуми. — Продолжает Директор. — По дороге несколько раз останавливались. Он вставал, разминался, прохаживался, лежал… Ахуеть!
Петя набивает баночку и протягивает ее мне.
— Нет, — говорю я. — Мне хватит. Уже хорошо.
Я встаю с пола свежим, отдохнувшим человеком и улыбаюсь Пете. И Петя перенимает мою улыбку, и кивает на меня Шаю, и говорит: «Вот это люди. Не то, что мы».
Он кивает головой и поясняет мне:
— Эти не разойдутся, пока пятьдесят грамм не скурят. Шай согласно кивал, основательно набивая травой длинную, как кларнет папиросную гильзу.
В дверь постучали. В комнату вошел какой–то марокканец.
— Ну?! — Спросил у него Петя и протянул мне мой пакет с травой. Я спрятал пакет под рубашку и вышел на улицу. Следом за мной вышел и Директор. Вы довольны, Писатель? Едем домой?
— Едем, — вздохнул я облегченно, и включил мобильник. Тут же раздалась трель. Звонила жена.
— Ты собираешься домой или нет? — спросила она. — И вообще: у тебя есть совесть?
Что я мог ответить ей? «Не волнуйся, мне хорошо»?
Или: «у меня не болит спина, потому что я покурил травы, на розыск которой ушел целый день, а теперь, судя по твоему тону, накрылась медным тазом и предназначенная для любви ночь»?
А может быть, нужно было рассказать ей о нашем наскоке на арабскую деревню?
Нет, она всего лишь хотела знать: есть ли у меня совесть? И я сказал что есть.
Но она не поверила.
— Есть шансон? — спрашивает меня Шай, и я киваю, ставя диски с французами, но Шай смотрит на меня непонимающе и снова просит: — Поставь шансон, а?! Кричевский есть?
