Алексей Серов - Обеднённый уран. Рассказы и повесть
— Завтра нам рано вставать, Тихон.
Утро было солнечное, но туманное. Они вышли в поле, и их глазам предстала чудесная картина, которую довелось однажды видеть Тишке в прошлом году, когда он ещё сидел на цепи. Туман в той стороне, где поднималось солнышко, был словно из хрусталя. Траву покрывал серебристый иней. В двадцати шагах уже ничего нельзя было разглядеть, так ярко сияло солнце, расходясь по мельчайшим капиллярам влаги, пронизывающим воздух. Свет шёл по этому оптоволокну и словно заряжал своей энергией всё вокруг. Бесконечное сияние и блеск, какие-то многомерные нимбы стояли вокруг человека и собаки, когда они вышли в путь.
Сбылась мечта Тишки.
Он неторопливой побежкой двигался чуть впереди хозяина, разведывая дорогу. Дмитрий Иванович шёл за ним с рюкзаком, наброшенным на плечо. Иногда он подносил правую ладонь козырьком к глазам, пытаясь разглядеть что-нибудь впереди. Но это было бесполезно. Их путь лежал прямо в сторону восходящего солнца.
Бабушка, у которой квартировал Сухарев, проследила, как он неторопливо исчез, рассеялся в этом солнечном океане. И больше никто не видел Дмитрия Ивановича Сухарева и его пса Тишку.
Потом, после всего
Они влезли в автобус мокрые до нитки и почти весёлые. А так и бывает на похоронах: закопали человека, и, вроде, легче стало.
По крыше автобуса грохотал сильный ливень, такой нечасто выпадает в жизни, тем более при смерти.
У всех ботинки ещё были жёлтые. Не отмытые от кладбищенской глины и песка.
Ливень смял прощание, всё пришлось делать быстро. спешно вынимали из автобуса гроб, тащили через узкие проходы среди могил к той, свежеоткопанной. С севера заходила тяжкая туча, страшно становилось, удастся ли всё сделать по-человечески.
Но успели, сказали несколько прощальных слов, и тут на лицо лежащего упали первые крупные капли. Словно тёмная краска легла на розовое — вода начала смывать грим, сын лежащего почти закричал: «Закрывайте!»
Закрыли, аккуратно опустили на верёвках. ливень в это время разошёлся во всю силу, люди бросили в могилу по горсти земли, помолчали минуту, ушли в автобус. Только могильщики стояли под дождём спокойно, как лошади, никуда не торопились, ждали конца прощания.
Тот, кто скомандовал закрывать, вошёл в автобус последним. Пропустил вперёд мать, оглянулся на то место, где навсегда был теперь его отец. Пересчитал могильные ограды, чтобы потом не путаться. И взошёл в салон. Лицо у него было всё мокрое, с волос текло, не поймёшь, плакал или нет. Автобус тронулся, люди начали заговаривать громко и оживлённо, как после второй стопки.
Потом, конечно, была и водка, и много полагающихся слов. В самом деле, стало уже как бы легче. Не то, что в предыдущие три дня, когда всё это внезапно обрушилось на них каменной глыбой, придавило, едва не расплющив абсолютно равнодушной несправедливостью.
Нет, на кладбище он не плакал.
В тот первый день, когда никто ничего и не ждал, мать вдруг истерически прокричала в трубку: «Санька, отец-то умер!» Он сначала не поверил этому, этого не должно было быть, чушь; потом сел на пол, каким-то неизвестным способом уяснив, что она говорит правду. Уяснив, но до конца не поняв, понять это было нельзя — если поймёшь, окажется, что так оно и есть, а этого не должно было быть. тогда он не мог выдавить ни слезинки.
Нужно было срочно ехать в деревню, туда, где всё случилось; у него не было денег, он вышел на окружное шоссе, поднял руку, и первая же машина тормознула. «Слушай, подбрось тут недалеко.» «Да садись, садись!» — сказал водитель, весёлый молодой парень. «Только у меня денег нет совсем.» «Ну и что, садись.» Он сел, минуты три они ехали молча, а потом он сказал: «Горе у меня, отец умер.» И как только он это сказал, слёзы пошли сами собой, сильно, без рыданий, никак нельзя было их унять. «Ох ты.» — сказал водитель и прибавил газу.
Вот тогда он выплакался на несколько дней вперёд, на кладбище это были не слёзы, а дождь. Мать плакала, и все родственники, а он нет.
Было уже вроде легче, но всё равно страшно. Только время могло тут чем-то помочь, но время ещё не прошло. Тянулось, как в тюрьме.
Мать в эти дни боялась оставаться одна. Он спал в своей детской комнате, вернее, тяжело лежал без сна, всё думал, вспоминал. Мысли и воспоминания причиняли боль, несли беспокойство. Ночью встал попить воды, вышел на кухню, там за столом сидела мать, подперев щёку рукой. Она почти спала, но зачем-то вскочила ему навстречу. «Что?» — спросила с мучительным затаённым страхом. Он налил воды из кувшина, неторопливо выпил, глядя в тёмное окно на собственное отражение. Погладил мать по затылку, ушёл в комнату, лёг, быстро заснул. Снилось, как тридцать лет назад отец сделал ему первый лук, выстругал стрелу. «Не направляй в человека, бей лучше в небо. Туда и промахнуться не страшно.» Стрела уходила вверх с тугим гудением, быстро исчезала. Потом нужно было ждать, когда она снова появится, уже развёрнутая лёгким деревянным набалдашником вниз; под неё лучше было не попадать.
Он встретился со своим другом в один из этих тяжёлых дней. Медленно шли по улице. Сане было плохо, он пил крепкое пиво прямо из бутылки. Друг посматривал на него неодобрительно.
— Ты бы лучше водки выпил.
— Есть разница? — спросил Саня, глотнув последний раз. Бутылка улетела в пустую урну и грохнулась о железное дно.
— Конечно, — серьёзно сказал друг. — Вот выпил ты бутылку крепкого пива — и стал развязным дураком. Тебе хочется схватить за жопу каждую девку или заорать какую-нибудь глупость. И тому подобное. А вот выпил бы ты сто пятьдесят граммов чистой водки — и все острые углы сразу сгладились, ты весел, совершенно трезв и всё соображаешь. Уважай себя. Пей водку.
— По-твоему, я себя, что, не уважаю?
— Не уважаешь, — кивнул друг. — До сих пор не можешь поставить на своём. Со всеми соглашаешься, поддакиваешь. Не хочешь спорить. Лишь бы тихо. А у тебя должно быть собственное мнение. Право на конфликт. Уважай себя. Отругай кого-нибудь. Дай запросто в морду.
Саня развернулся, дал другу в морду. Обхватил кулак другой ладонью, зашипел от боли, затряс. Друг, неловко упавший в лужу, сказал, утирая кровавые сопли:
— Вот теперь молодец.
Все эти дни он не виделся со своей женщиной, было не до неё, она позвонила первая, сказала, что, может быть, больше им не надо встречаться. Он бросил трубку на середине её фразы. Дура. Хватит с него её тупых выходок. Вот и ладно. Очень хорошо. Давно пора было.
Утром его разбудили вороны. Они расселись на дереве возле окна, стали орать. Хотел прогнать их, открыл окно, махнул рукой, но твари не испугались, только посмотрели на него насмешливо.
Он позавтракал, пошёл на работу.
Его отправили на другой конец города, нужно было долго ехать на автобусе. Прождал чуть не полчаса, едва не взбесился, но надо, надо. На ступеньках передней площадки автобуса сидел пьяненький мужичок слегка бомжеватого вида, он почти спал, в руках у него была полупустая бутылка водки. Иногда он открывал глаза, делал из бутылки глоток. Люди посматривали на него с неодобрением, подозрительно.
К мужичку подошла строгая кондукторша, спросила:
— Мужчина, а вы, вообще-то, куда едете?
Он медленно взглянул на нее, негромко ответил:
— К брату.
— А где живет ваш брат?
Мужичок ещё помедлил, хлебнул водки, сказал:
— Он не живёт.
Кондукторша или не расслышала, или ничего не поняла, да стала ругать его, что он едет, сам не зная куда, пьяный.
Саня решил не ночевать больше у матери. Пусть как-то привыкает, приспосабливается. Не может же он переселиться к ней опять.
Мать позвонила поздно, спросила, будет ли он сегодня. Он спокойно сказал: нет. Дела. Спокойной ночи.
Ему нечего было делать в своей одинокой холостяцкой квартире. И не спалось. Возникла даже мысль позвонить своей женщине, поговорить, что-то исправить.
Курил на кухне, смотрел в тёмное окно. Достал из холодильника купленную сегодня бутылку водки, выпил стопку, потом другую. Стало смутно, успокоение не приходило. Время тянулось по-прежнему. Тогда он лёг в постель, надел наушники, стал слушать длинный скучный рассказ. Не заметил, как заснул.
На следующий день мать позвонила ему, сказала, что не спала всю ночь, удалось задремать только под утро, и тут снова заорали вороны. А у неё голова болит уж неделю. Если так будет и завтра, она с ума сойдёт.
А что делать, спросил он. Я не знаю, раздражённо сказала мать. Ты же мужчина, придумай что-нибудь.
Ладно, я приду сегодня вечером, сказал он.
Вечером пришел к ней со всеми необходимыми вещами. Что это такое, спросила мать, зачем это? Грязь тут разводить.
Он не обратил на её слова никакого внимания.
До поздней ночи делал лук. Испытать его на улице не было возможности. Но вроде бы лук получился. Он взялся пальцами за тетиву, натянул. Лук пружинно согнулся. Отпущенная тетива зазвенела, метнув в пространство чистую, тонкую ноту. Ну, хорошо.
