Сухбат Афлатуни - Пенуэль
«А как тебе со мной было?» — спросил я. И получил сырую тишину вместо ответа.
И снова ее ладонь была на моих глазах — она уводила меня из своего дома. И дети громко прощались с балкона и кидали вслед какую-то дрянь. А я все пытался поцеловать эту ладонь.
Больше мы не виделись. Через день я заболел и врал родным, что наелся снега. Постепенно сам стал верить, что это я упал в снег и медленно его кусал, пережевывал и заглатывал. И снег таял во мне, превращаясь в весеннюю воду.
Я долго думал, что у всех мужчин первый раз это происходит так же. Троллейбус, постель, нож. Очень долго так думал.
Шла осень. Нам с Гулей нужно было где-то встречаться. Нужна была некая точка в мировом пространстве, желательно с кроватью. Я ломал голову; Гуля смотрела на меня и поднимала с земли листья. Наполовину желтые, наполовину — зеленые. Как будто борьба осени с летом шла внутри каждого листа.
«В Ташкенте надо создать специальный парк для влюбленных, — говорил я. — С кабинками. Назвать Садом радостей земных».
«Такие парки уже есть. Только называются не так красиво».
«Где? Ты знаешь адрес?»
«Не знаю, — отворачивалась Гуля. — Тебе надо, ты и узнавай. У меня до сих пор все болит».
Золотистый Ленин с укором глядел на меня с октябрятской звездочки.
И тогда я вспомнил о Якове.
У Якова в доме было четыре комнаты.
У Якова были глуховатые, забитые песком времени, уши.
Яков радовался моим редким приходам. Ему нравилось, как я пью с ним чай. Ему нравилось мое ухо, куда безболезненно укладывались его километровые рассказы.
Я хотел записать его на диктофон. Молодость Якова прошла под гул сражений и войны с тифом. Он писал на паровозах «да здравствует», прикладывая трафаретку. По вечерам он болтался с гармоникой, и кривоногие сарты глядели на него со смуглым любопытством.
Я привел к нему Гулю без предупреждения. Гуля стояла причесанная, блестя сразу двумя значками, пионерским и октябрятским.
Калитка была открыта. Мы вошли в грязный плодоносящий сад. На земле гнили и пузырились мухами яблоки. На смоковнице сидел соседский мальчик и объедался. Увидев нас, он с достоинством слез и удалился.
Его трусики мелькнули над забором и исчезли.
«Яков! — позвал я. — Яков!».
Тишина.
«Яков! Я-я-яков!»
«А какое у него отчество?» — спросила Гуля.
«Не знаю».
«Странно все-таки у русских. Придумываете всем отчества, а сами их не любите».
Во дворе потемнело. Погасли золотые Ильичи на груди.
«Может, уснул, — сказал я. — Уснул или…».
Я представил, как мы заходим и натыкаемся там на его опустевшее тело. Как я начинаю куда-то звонить, путая цифры.
«Какое у него все-таки отчество?» — сказала Гуля, оглядывая двор. Мальчик подсматривал из-за забора, чтобы снова вернуться на дерево, где ему было так хорошо и интересно.
Надо было войти в дом. Вместо этого я обнял Гулю. Ткнулся носом в ее щеку. У нее были какие-то новые духи: сухие, осенние, с запахом айвы.
Пра стоял на пороге и смотрел.
Мы отшатнулись друг от друга. Гуля спрятала лицо в ладони.
Яков подтянул брюки и стал искать в кармане инструмент речи.
Мы пили чай с тортом и сухарями. Торт принесли мы. Яков посмеялся над тортом, но на стол его допустил.
«Гостите, — смотрел на нас Яков. — Гостите и делайте, что вам там надо. Комната у меня о! — цыганочку плясать можно, а вы молодые. Только не прибрано, Клавдия вон обещает мне все субботник, а не дождешься. И крыша шалит, протекать стала».
Я махал руками: ничего, сойдет.
«Родился я одна тысяча восемьсот девяносто девятом году», — начал Яков, глядя на Гулю.
«Да, у меня дедушка тоже очень долго жил. Все из-за горного воздуха. Дышит и живет. Когда, ругается, я уже умру? А сам все горным воздухом дышит».
Яков слушал внимательно. Несколько раз подносил к губам чашку, но не пил.
«А вы видели Ленина?» — спросила Гуля.
«Я его голову на поездах рисовал. Хороший был вождь. За это Каплан в него палила из пушки. Все от бабской ревности».
Он снова посмотрел на Гулю.
И спросил ее что-то. Я не понял что. Это было на узбекском, который я не знал. Гуля улыбнулась и ответила. Еще вопрос. Ответ, улыбка. Вопрос. Они засмеялись.
«Пра, Гуля прекрасно говорит по-русски», — попробовал я проникнуть в их беседу.
Они не обращали на меня внимание. Они весело разговаривали.
В середине разговора Яков заснул.
Гуля стояла и рассматривала картинку. Картинка была вырезана из журнала и криво приклеена скотчем к стене. Часть скотча отошла и почернела.
Я с детства знал эту картину с желтым голым мальчиком на красном коне.
Раньше не понимал, почему конь такой красный, а мальчик такой голый и не стесняется. Мне казалось, что в трусах все было бы гораздо красивее. Потом я узнал, что и лошади могут быть красными, и мальчики — не такими, как нас заставляли быть с детства. Но я был обычным — раздевался только под шумящим душем, когда никто меня не видел, и никакие лошади не дышали в мое мокрое плечо.
«Ты на него чем-то похож», — сказала Гуля, проведя пальцем от уха мальчика до его впалого, напряженного живота.
Там, где прошел ее палец, краски стали ярче. На кончике Гулиного пальца застыл полумесяц пыли.
Мы бесшумно вышли из комнаты. Для нежности оставалось совсем мало времени.
Спальня состояла из динозавра железной кровати и двух книжных полок. На полках темнели банки с огурцами.
Кровать расстелена и горько пахла свежим бельем. Когда Яков успел постелить эти простыни? Простыни были наждачными от крахмала и брезгливо отталкивали человеческое тело. Я снял их. Они были не нужны.
Гуля стояла с простыней и смотрела, как я сдираю с себя рубашку и борюсь с рукавами.
В каких позициях мы с ней только не пробовали.
Сплетясь и перекатываясь по хрипло рыдавшей кровати.
Забравшись под потолок, где от нашего дыханья двигалась паутина.
Упершись пятками в подоконник, а ладонями — в полки с огурцами.
Сползая по стене вниз головой.
Раскачиваясь на оконных рамах.
В этой позиции нас увидел снова соседский мальчик на смоковнице. Смоква выпала из его рта и полетела на землю.
Яков проснулся от холода. Потрогал скатерть.
Где-то хлопали рамы. Надо включить телевизор. Глядя в телевизор, Яков немного согревался.
Правда, звук из телевизора давно исчез. Испарился куда-то, вытек. Яков пробовал принять меры; пару раз стукнул по нему кулаком. Когда Яков был нестарым и сильным, это помогало. Теперь телевизор плевал на его кулаки.
Тогда Яков притащил к телевизору радиоприемник и стал включать их вместе.
«Нет, это не дело, — сказал Яков, дрожа от холода. — Радио телевизору не товарищ. Попрошу этого… пусть он стукнет. Он молодой, кулаки свежие».
Мы стояли в дверях и смотрели, как он дует на пальцы, пытаясь их согреть. Хотя в комнате было тепло, изо рта у него шел пар.
Я бил по телевизору кулаками.
Не помогало. Мелькали кадры немого кино. Ползли и раздваивались какие-то рельсы.
«Молодежь, с техникой обращаться не умеет», — говорил Яков. Гуля сидела в шали, которую опустил на ее плечи Яков, и пила чай.
Внезапно прорезался звук.
«Вот теперь — другое дело. Айда последние новости слушать».
Шел прогноз погоды. Потом стали показывать фильм про человека, который ходил и охранял мосты. Человек дул в холодные руки, потом доставал из кармана маленького человечка и вел с ним разговоры.
«Такие фильмы делают для того, чтобы их не смотрели, — сказал Яков и потянулся к выключателю. — Все хочу написать им, чтобы комедии хорошие снимали».
Изображение исчезло, уступив место отражению комнатной лампы и отпечатку ладони посреди экрана. Потрескивало статическое электричество. «Пусть лучше кинокомедии делают».
Я нащупал Гулино колено под столом и сжал его.
Яков растянул гармошку.
«Нам пора идти», — сказал я.
Гуля кивнула: «Отец за опоздание ругать будет».
Я вспомнил золотые зубы.
«Что, отец гармонь не любит?» — нахмурился Яков.
«Любит», — неуверенно сказала Гуля.
«Тогда скажи ему, что тебе дедушка Яков на гармонике романсы пел».
Гармошка чихнула пылью; красный в прожилках глаз Якова подмигнул Гуле.
«Ты скажи мне, гармоника: где подруга моя?» — запел Яков.
Вставная челюсть вылетела из поющего рта и упала в остатки торта.
Соседские дети, подглядывавшие в окно, засмеялись.
«Провод на заборе намотаю и ток пропущу, — говорил через несколько минут Яков, вернув себе дар речи. — Леденцами кормить не буду!».
«Мы пойдем, наверное», — сказала Гуля, вставая.
«Куда — пойдем? — расстроился Яков. — Я вам главного не спел. Вы мне только ее, сукину дочь, придержите…»
