Збинек Кованда - Палец на спуске
В коробке лежали пять тысяч крон, а под ними рулон листовок, напечатанных мелким шрифтом на тонкой бумаге.
Лойза схватил письмо:
«Уважаемый пан Машин! Пусть прошлое останется прошлым. Придет время, когда мы эти дела устроим надлежащим образом. Сегодня мы должны делать все для того, чтобы это время пришло как можно быстрее. Распространите листовки там, где сочтете удобным, и будьте при этом осторожны. Приложенная сумма денег пусть послужит скромным началом дальнейших возможных выплат за прошлое и будущее. Об остальном узнаете в нужное время от соответствующих людей. Ваш граф Чернин. Мюнхен».
Это было весной 1949 года. Когда в нескольких местах в округе появились первые листовки, Лойзу снова посетил тот самый неизвестный человек. Он даже посидел с ним какое-то время на кухне. Потом он приходил еще дважды, а сам Лойза спустя восемь месяцев после того, как взял в дрожащие руки первую посылку, исчез на три года.
Во втором ряду поднялся пожилой человек и, прежде чем начать речь, представился:
— Меня зовут Зденек Беранек. Я бывший учитель, сегодня — член районного комитета.
Он говорил спокойно, с оттенком снисходительности, которая, однако, с каждым словом перерастала в самонадеянное презрение.
— Судопроизводство пятидесятых годов — это настоящее искусство. Оно предъявляло такие обвинения, которые едва бы мог придумать сам Вальтер Скотт с его безграничной фантазией. Я находился в тюрьме с паном Машином все эти три года. Только мое заключение было вдвое длиннее. Я могу со всей ответственностью заявить, что единственной виной пана Машина тогда было, то, что он является сыном графа Чернина и носит в себе, таким образом, некоторую часть голубой крови. Это большой грех. Кровь должна быть только красной. Не так ли, пан Пешек?
Якуб окинул этого человека холодным взглядом, заметил, как он садится, шепчет что-то соседу, тот отвечает ему, а пан Зденек Беранек самодовольно кивает и прищуривает глаза.
С каких это пор товарищи по заключению решают, виновен или не виновен кто-либо?
Якуб решил, что не скажет в ответ Беранеку ни слова.
Он посмотрел на Ярослава. Тот сначала постарался выдержать его взгляд, но потом отвел глаза и посмотрел на часы.
— А как с твоей кровью, Ярослав? У тебя должно быть голубой крови по меньшей мере на четверть. Тебе это никогда не мешало?
В зале было достаточно много людей, которые поразились тому, как фамильярно этот твердолобый старик, сидящий впереди за столиком, обращается к одному из ведущих и солидных редакторов на радио. Этих людей пригласили сюда только поприсутствовать на спектакле, но времени на обстоятельный инструктаж у организаторов этого спектакля, очевидно, не было. Однако пришедшие сразу поняли, что этот старик, сидящий впереди, задел всех за живое и устроил таким образом большую дисгармонию в их концерте.
Всем стало ясно, что надо что-нибудь сказать и Ярославу Машину, хотя, в плане это было предусмотрено на случай крайней необходимости и на более позднем этапе. Несколько поднятых рук и несколько брошенных слов, которые не давали ясного представления, принадлежат ли они всему залу или только узкому кругу, имели задачу спасти сценарий. Но такой легкой победы Ярослав не хотел.
Ярослав Машин, сын Алоиса и муж Марии, дочери Якуба, уважаемый редактор, поднялся и надолго задумался, прежде чем сказать первое слово. Он уже давно привык к такой паузе в тот момент, когда глаза слушателей следят за его губами. Он уже давно усвоил, что мысль, которая имеет достаточный вес и силу, пока мы сидим и готовимся к ее публичному высказыванию, меняет свою окраску, как только мы встанем, меняет настолько, что мы можем от нее даже отказаться. В такой ситуации необходимо еще раз все быстренько взвесить. Ярослав Машин давно заметил и то, что такие паузы хорошо влияют и на слушателей. Он знает, что крикуны, которые высказывают то, что в данный момент пришло им в голову, не вызывают доверия, если даже и говорят чистую правду.
Однако сегодняшнее раздумье Ярослава Машина перед первым словом совершенно не похоже на все предыдущие. В его голове нет никаких серьезных мыслей. Там только хаос.
— Пан учитель Беранек за одну остроумную реплику пожертвовал серьезным содержанием нашей беседы… — сказал он.
Но в голове его еще стоял шум; беспорядок в мыслях не давал возможности найти точку, вокруг которой можно было бы создавать стройную систему. Да и вообще, идет ли речь о серьезной беседе?
— Не понимаю, почему здесь вообще нужно говорить о крови?..
Странный звук. Как будто завибрировал нож циркового артиста, вонзившийся в доску рядом с виском неподвижно стоящей красавицы. 1949 год, август. Нет, об этом сейчас думать нельзя.
Ярослав провел ладонью левой руки по лбу и кончиками пальцев потер глаза. Сейчас об этом не думать!
Он обвел глазами только ту часть зала, которая находилась в поле его зрения, боясь повернуть голову, чтобы осмотреть весь зал. Никто не возражал против его первых слов. Однако прищуренные глаза присутствующих говорили о том, что с ним не согласны. Все вдруг стали походить на сонных сов. Их как будто не касалось происходящее.
— Позвольте мне высказать сомнение относительно вопроса вступления в партию. Это нереально…
Якуб внимательно слушал Ярослава. Он полагал, что знает Ярослава достаточно хорошо. Ведь тот рос у него на глазах с самого рождения. А кроме того, Якуб познавал его и глазами своей дочери Марии. Он был уверен, что если, здесь и можно с кем дискутировать, так это с Ярославом. Но он чувствовал, что Ярослав в этом обществе, которое теперь притихло, как вода в грязном омуте, как-то странно выделяется. Что случилось?
— Это нереально, потому что в нашу задачу входит то, чтобы выяснить наши позиции и установить, не стоит ли между нами барьер в виде различия терминологии…
Только теперь на некоторых лицах появились ухмылочки. Ярослав, однако, их не видел. Он поймал мысль и искал путь для ее развития. Теперь он сосредоточенно обдумывал предложение.
— Позвольте мне вкратце коснуться самого существенного. При этом я постараюсь не обходить факты, которые здесь уже были сообщены…
Усмехнулся и Якуб. Он уже понял, что скажет Ярослав дальше. Этот добрый человек Ярослав. Этот вечный примиритель.
— Товарищ Пешек — человек из народа. Всю жизнь он был в партии и подвергался за это в свое время гонениям. Сегодня, когда он уже несколько лет находится на пенсии, а мир, как известно, не стоит на месте, товарищ Пешек полагает, что наши стремления после Января не являются правильными. Это одна сторона дела…
Наверное, только две или три головы чуть-чуть приподнялись, чтобы выслушать слова, которые их заинтересовали. Остальные продолжали выжидать.
— Другая сторона… Мы все живем и работаем для социализма и отдали этому уже немало сил. Никто из вас не мечтает, чтобы фабрики и заводы были снова возвращены капиталистам. В этом наши взгляды полностью совпадают со взглядами товарища Пешека. Чем же тогда они отличаются?
Ярослав поднял глаза и осмотрелся. Он уже настолько растворился в своих мыслях, что считал интерес слушателей само собой разумеющимся делом. Почему бы и нет? Ведь в течение многих лет уже своими первыми предложениями ему удается привлекать внимание слушателей всех возрастов. Он достигал этого не только логической простотой фраз, особой и тонкой связью между ними, но и спокойным глубоким голосом.
Однако то, что он обнаружил на лицах и в глазах, которые искоса поглядывали на него равнодушным взглядом, ужасало Ярослава. Еще ни разу не были такими лица его слушателей. Его слушали как будто равнодушно, но глаза говорили прямо и ясно: «Ну давай поговори, поговори еще, послушаем твое выступление, но ты уже говоришь не от нашего имени, ты вычеркнут из наших рядов». А в некоторых глазах мелькнул даже откровенно злобный огонек: «Думай, о чем ты говоришь, иначе мы с тобой расправимся».
Подобные ощущения посещали Ярослава уже в течение нескольких месяцев. Началось это примерно в апреле — мае. Он объяснял все собственной реакцией на огромную ответственность. Одновременно он признавал, что могут быть люди, и они есть на самом деле, лелеющие откровенно враждебные замыслы. Однако уверенность в своих силах не покидала его. Он верил себе. Вместе с тем он не хотел так просто оттолкнуть те идеи, о которых услышал недавно. Они, эти идеи, не давали ему покоя, овладевали им полностью.
Особенно навязчивыми такие настроения стали в последние дни. Ярослав поговорил об этом с дружками, а среди них были и директор, и его заместитель. Так в чем же было дело сейчас?
У Ярослава вдруг возникло ощущение, что он что-то пропустил, что он проспал несколько длинных дней и ночей и люди за это время изменились. Или с них спала какая-то завеса. Он сейчас с радостью ушел бы куда-нибудь, где нет людей. Но он по инерции продолжал говорить.
