Марго Па - Проникновение
Смена кадров. Ты, конечно, узнала размытый голубой фон? Если солнце находится за спиной, море и небо сливаются на фотографиях. Гряда Дельфина. Азорские острова. Канары и пик Тенерифе. Вулканический остров Тира на Средиземноморье. Извержение вулкана было столь сокрушительным, что учёные обнаружили пепел в осадочных породах в дельте Нила. Арно искал везде. Где находили чёрные и красные камни вулканического происхождения, могли найти и камни атлантов.
— Он стал опасен, и цепь перерождений пришлось прервать. Одно дело историки роют, и совсем другое — сумасшедший фанатик, проникший в тайны алхимии.
— Но тогда зачем он со мной… если знал, что Спираль, что я…
— Не знал. Он искал Атлантиду в разных местах, но не там. Искал землю, но сила не остаётся в земле, только в человеке. Твой любимый искал Атлантиду, не подозревая, что потомок её ночь за ночью засыпает у него на плече. Рано плачешь, мы не всё тебе показали.
Он шёл по пустыне к оазису, но дюны петляли. Усталый продолжал тащить тяжёлый рюкзак на спине. Хотел пить, но вокруг были пески. Упал без сил на горячий песок, а из рюкзака выпали жезл и чаша, ромб и меч. Он не знал, зачем хранит их связанными в рюкзаке, но не мог с ними расстаться. Безумный! Умер от жажды, и лицо стало маской Фокусника. Фокусник в маске жонглировал жезлом и чашей, ромбом и мечом — символами первоэлементов. Он был ловок, но ловкость некому оценить по заслугам. В пустыне нет зрителей. В пустыне зритель — он сам. Фокусник снял маску и исчез, растворился в нас. А в пустыне начался дождь.
— Нельзя стать Фокусником, не вынимая фигуры из рюкзака. Не научишься жонглировать своей природой, если боишься себя потерять. Безумный предпочёл умереть от жажды, но не открывать рюкзак. Вынул бы чашу из рюкзака, наполнилась бы водой. Понять суть вещей — значит превратить их в идеи. Чашу — в утоление жажды. Идею не выронишь из рук, чаш много и все они — чаши, одна заменит другую. В одних и тех же условиях можно быть как счастливым, так и несчастным. Дело не в сложившейся ситуации, а в отношении к ней. Несчастье — слепота, неверное восприятие счастья. Жизнь даёт ровно то, что нам нужно, а мы переворачиваем картинку. Познание начинается с потери любимых, а заканчивается потерей себя. Кажется, потеряла самое дорогое, но для кочевника дом — вся Земля. Временный дом. Мы — дети звёзд. Свет даёт жизнь и отнимает. Человеческая душа как аккумулятор накапливает энергию и возвращает обогащённой источнику бытия. Твой наставник, обучив тебя всему, тоже уйдёт в свет…
…потом. А пока выхожу из тени в центр Храма, шагаю в горящих факелов круг.
— Аморген. Последний рождённый. Выбрал Суд в качестве перехода.
— Суд? Зачем?
— Суд выбирают не все. Тот мир в переходе предстаёт таким, каким способен его постичь наш разум прежде, чем растворится в свете. Последний рождённый выбирает исповедь отрицания, чтобы прожить все земные воплощения ещё раз. Пересмотреть как фильм.
— И навсегда раствориться! Как можно жить, зная всё это, и не сойти с ума?
— Он всему научит тебя, не торопись с выводами.
— Да, но у обычных людей есть религия, она даёт веру в земной порядок, в бессмертие. Уверовав, они спят спокойно.
— Все религии родом из снов. Во сне человек уходит из материального мира. Как думаешь, куда? То-то. Мы не земная церковь, мы — братство. Нас не волнует, во что там играют смертные. Их религия — утешение слабых, притча для тех, кого согнули бы знания. Они способны лишь слепо верить или, будучи атеистами, влачить полуживотное существование. Мы же храним давно утраченные миром знания. Учёному не хватает образности языка поэта, и доктрины не находят понимания в массах. Поэту и философу не хватает доказательств и фактов учёного. Алхимики не брезгуют никакими идеями, если они приоткрывают завесу истины. Вместе они изобретают язык познания. Братство не нуждается в толпе последователей. Необходимо сохранить преемственность, как у древних: египтяне приняли мудрость от атлантов, греки от египтян, христианские обряды воскрешения унаследовали таинство элевсинских мистерий и далее по цепочке времён, пока люди не откроются восприятию мира над ними. Пока не станут Фокусниками, проливающими спасительный дождь над пустыней, вместо того, чтобы внимать притчам и умирать от жажды.
— Но кто определит тот момент, когда они будут готовы? Вы?
— Вечность. Когда получит всех отступников. Когда взломщики отрекутся от себя и покинут лабиринт за ненадобностью. Когда рухнет Храм Сириуса. Когда…
— Понятно, что никогда.
— «Никогда» вне времени не существует. В «Текстах пирамид» говорится о двух его ипостасях: нехех — земном времени действия и джет — завершённом времени вечности. Сами часы придумали египтяне, как и календарь. Каждый час отображал то или иное действие. На древних печатях Египта изображён змей, глотающий хвост, или уроборос — «тот, кто закрывает часы». Замкнутый круг предопределённости земного пути. В джет хранятся результаты деяний, «никогда» же подразумевает событие, которое не случится, действие, которое невозможно завершить. «Никогда» — иллюзия времени. Но до тех пор, пока не узнаем, что закрыл уроборос, нам нужна будет помощь ловца.
Первый аркан пройден. Но твоё посвящение не завершено, на двадцать два аркана не хватит жизни.
Выход из лабиринта снов — там же, где вход, достаточно погасить факел. Одиннадцать факелов перед нами исчезают в темноте. Адепты просыпаются в своих постелях. На разных концах Земли заправляют постель, принимают душ, заваривают кофе, одеваются, идут на работу по мокрым улицам Лондона, брусчатке Праги, пыльному асфальту Каира, мосту над Сеной, парковой аллее вдоль Афинского акрополя… Обыкновенное утро.
Ты просыпаешься с мыслью: «Чушь собачья!». Долго всматриваешься в пустоты трещин на потолке и произносишь: «Собаки! — это ругательство. Моё подсознание во сне пытается избавиться от чувства вины, переложить её с моих плеч на пёсьи спины». Думаешь, все тайные общества и братства — помешанные сектанты. Но тебе некуда больше идти. И ты любишь собак. Не раз наблюдал в кафе, как складываешь половину обеда в бумажный пакет и отправляешься кормить облезлых бродячих псов. Чувствуешь необъяснимую солидарность: они такие же беспризорники, как и ты. В следующий раз поразмышляй по дороге над тем, что люди чаще всего верят в невероятное, а я дам тебе перочинный ножик во сне. Маленькая ранка на запястье убеждает лучше седовласого жреца. Слова его звучат коряво зачитанной глиняной табличкой язычников, да и всё в Храме выглядит каким-то затхлым, вырождающимся ритуалом. А видеть сквозь стену из слов тебя не учили. Мне многое предстоит тебе рассказать. Ты сразу меня узнаешь. Почувствуешь северный ветер.
* * *Выиграть у несчастья и смерти способен человек талантливый. Видеть сны — тоже талант. И как любой другой он шлифуется, совершенствуется. В новом сне медленно продвигаешься вперёд, уходя на несколько шагов дальше в лабиринт. Первый поворот, второй, третий… Пока кто-нибудь не даст по затылку, не протолкнёт в глубину, и по возвращении перестаёшь понимать, где сон, а где реальность.
— Ориентируйся по Пёсьей звезде.
Понять бы, какая из них Пёсья? Над головой — мириады звёзд. И шагаю по звёздам и планетам необъятной галактики, высеченным на каменном полу зала с колоннами. Меня окружают изящные черноволосые женщины: одни из них с амфорами, полными вина, другие танцуют с зеркалами в руках или играют на арфах. Смуглые лица мужчин гладко выбриты и насторожены. Я — гость на чужом пиру. Я не такой, как они. В мелькающих овалах зеркал вижу жёсткие светлые волосы, зачёсанные назад, бороду и решительный взгляд. Воину следует походить на вулкан: если внутри закипает лава, отражённый двойник должен быть холоден, как скала.
Журчание арф сменяется странным звуком, словно пересыпают золотой песок или колышется на ветру поле солнечного тростника, нарисованное на стенах и колоннах. Вспоминаю, как называется инструмент в её руках — систр[7].
— Я несу свет.
Женщины с зеркалами и арфами исчезают за колоннами, и она остаётся в центре зала одна. Маленькая и гибкая. Белое полупрозрачное платье открывает плечи и руки с тяжёлыми браслетами на тонких запястьях. Систры выписывают в воздухе непонятные мне символы и знаки. Солнечный песок продолжает сыпаться, золотой тростник шелестит на ветру.
— Моя жизнь — танец, засевающий поля радости, где нет усталости.
Подносит мне чашу с вином. Тяжёлый браслет, звякнув, соскальзывает до локтя, обнажая запястье. Вижу шрамы от кошачьих царапин.
— Кошка — земное воплощение Луны, что отражает солнечный свет ночью, оберегая нас от псов Дуата[8], — улыбается она, — ради жизни пожертвуешь всем. Пей.
Пью из её рук. Жадно. Никогда не был так счастлив. Силы уходят с последним глотком вина. Чаша падает на пол, реальность разбивается на мелкие осколки.
