Василе Василаке - На исходе четвертого дня

«Что правда, то правда, был он человек не без сердца. Да будет земля ему пухом», – подумал про себя Никанор, а вслух совсем другое сказал:

– Ну, что за характер? Заставил ребенка плакать, а потом приласкал…

А тесть на его слова жестко заметил:

– Жизнь, конечно, пестрая штука. Сегодня ты хороший, а завтра плохой. Но если уж обижаешь другого – обижай, доброе дело делаешь – делай. Только вот одного с другим путать не следует… – А про себя подумал: «Тоже мне, сделал доброе дело, оно ему ни копейки не стоило!»

А жена Никанора что думала, то и сказала:

– Тебе еще повезло, дорогой… Должно быть, ты ему в святую минуту попался!

И каждый был по-своему прав, ибо, когда речь шла о том, что Кручану был «груб», или же, что он был «не без сердца», слова эти не означали «грубость» и не означали «сердечность» в обычном их смысле, ведь это каждому из нас случается в жизни бывать и сердитым и добрым, а слово и сердце Кручану ни с чем не сравнишь; сразу же, как, бывало, откроет глаза и скажет «доброе утро» – даже в эти два слова, которые каждый из нас выучился говорить еще до того, как на него впервые надевают рубашку, – эти два слова звучали у живого Кручану, как пара костяшек на игральной доске: и было ему глубоко наплевать, что там выпадет – две шестерки или две единицы, будто его вовсе не интересовала игра…

– Так все же как, был добрым или недобрым Кручану?… – не унимался жених.

А гости пожимали плечами, вздыхали: «Куда ты торопишься, парень?… И что ты знаешь о жизни? Был ты ребенком… и жизнь тебе казалась веселой игрой, а взрослые, когда угощали конфетой или просто гладили по голове, были – все сплошь – добрыми дядями. Вот только теперь жить начинаешь и, охо-хо, сколько всего насмотришься!..» И поднимали стаканы, и чокались, желая молодым здоровья и счастья, полям – урожая, людям – взаимопонимания и мира, сиротам – сердечности. Хорошей погоды и попутного ветра – всем, кто в пути…

И только жена Никанора Бостана ответила на вопрос жениха без всяких уверток:

– Ты у его родичей расспроси, какой он был добрый… Ведь у него, бывало, зимой и снега не выпросишь! Всю свою родню отвадил от дома: «Я, дескать, ни в ком не нуждаюсь, и вам ко мне ходить незачем». Думаешь, зачем это он перебрался на выселки из центра села?!

– А и правда, зачем перебрался? – задал с кривой усмешкой жених наивный вопрос, хотя внутренне весь кипел, его возмущал чих хитрый обычай не называть вещи своими именами.

И тут теща вмешалась, ее буквально распирало желание самой ответить на вопрос жениха, но, по обыкновению, она сперва указала на мужа:

– Пусть мой вам расскажет!..

Тесть, слушавший уже давно жениха с нескрываемым любопытством, а пожалуй, даже с любовью (как-никак, но с настоящего дня он – отец невесты и тесть – приходился этому взрослому парню чем-то вроде родного отца, как самый старший и близкий мужчина в семье), сделал вид, что понятия не имеет об этой давней истории: «Переехать-то он переехал, а почему – откуда я знаю?»

Зато теща все доподлинно знала, наконец ее прорвало и она разразилась, однако все еще продолжая на мужа кивать:

– Мой знает, почему тот перебрался, мой знает! Скажи им, муженек дорогой… Ведь у нас с тобой столько разговоров-то было!.. Я ведь первая попросила тебя: давай, муженек, продадим наш дом в центре села… давай его продадим и переберемся на выселки! Вот где раздолье и птице, и свинье, и овце… Ведь край села – это край, пастбище близко, и никому не мешаешь. И травы можно кое-где накосить, и колхозная ферма под боком, а уж доярки всегда тебя снабдят комбикормом… И колхозное поле у тебя под рукой, надо только со сторожами сойтись покороче… И что же мне ответил мой, вы только послушайте! «Большой соблазн!..» – говорит. А я уж думала, что уломала его… И всегда-то он так: мягко стелет, а спать – жестко. Долго соглашался, да коротко отказал! «Да, – говорит, – женушка, решено… Малость пообождем, покуда все на край переедут, тогда и мы, глядишь, в центре превратимся в окраину». Вот и разговаривай с ним…

– Вы спросите-ка лучше, сколько у покойного стало соток на приусадебном, когда он перебрался в долину! – воскликнула жена Никанора.

– Да, но что досталось ему под конец?… Три аршина на вершине холма!.. – прозорливо заметила бабушка жениха, которую не покидала мысль о предстоящих похоронах.

Бабушкино вмешательство обезоружило женщин, и разговор как-то сам собой перешел на другое: «И для чего, скажите на милость, понадобилось докторам сердце усопшего? Что им может сказать мертвое сердце?… Теперь они его, конечно, разрежут на сорок кусков, на то они доктора, чтобы учиться на мертвых… Но как же похоронить человека без сердца?! И кто только позволяет такое?…»

А жених сидел в стороне и думал невеселую думу: «Трава… честное слово, трава, а не люди! Только б им местечко под солнцем занять… Цветут и пахнут – и все им на пользу!.. Рассуждают о мертвом Кручану, и он в их понимании такой же… трава, как и они сами. Хотя бы уж молчали, по древней пословице: „De mortuis aut bene“ aut nihil».[3] Что же остается после тебя на земле? Разговоры за стаканом вина, дети и внуки… дела, о которых опять же судят со слов твоих недругов?… На что человеку надеяться в этой жизни? Время одинаково равнодушно стирает память о победителе и побежденном, равняет высокое с низким, мешает горечь со сладостью. Старики рассказывают, будто бы жил когда-то в соседнем местечке веселый кондитер. У самого щеки лоснились от жира8 жена его, пугало огородное, в дверь уже не пролазила, а вскоре и вовсе разучилась с кровати вставать, а он потирал от удовольствия короткие ручки и приговаривал, отпуская пирожные: «Мои клиенты – наивные люди! Им кажется, что они кушают сладости, а на самом-то дели они желчь свою пожирают, ха-ха…»

И тут жених услыхал поговорку, полюбившуюся ему с детства: «Воевода хочет, а Хынку – нет», – и он прислушался к общему разговору. Женщины как раз рассуждали на тему о том:

– Кому теперь заботиться о детях покойного: Захарии, Ефтении, Алексею, Костаке, Кирикэ, Иону?… Ведь все они Кручану, не так ли… кем они ему доводились?

В таких делах, конечно, никто не превзойдет женщину! Она терпеливо распутает самые запутанные родственные связи и отношения, как привыкла разматывать шерсть, сматывая нить в клубок… Действительно, и Костаке, и Захария, и Ефтения, и Кирикэ, и Ион с Алексеем – все они родные и двоюродные братья, дядья и племянники Георге Кручану, но здесь всплывает новое обстоятельство… Когда они добрались до их общего корня, до прапрапрадеда, который первым носил имя Кручану, то вдруг выяснилось, что поначалу его будто бы звали Хынку. И однажды, в летописные времена, когда напали на нас бесчисленные полчища турок, а господарь знамена свои опустил перед этой угрозой, тот общий их предок – он тоже был вспыльчивым человеком – впервые в здешних местах выругался страшным ругательством «в креста его господа душу» (за точность, конечно, поручиться нельзя, ибо летописи об этом умалчивают, но старики вспоминают…). Слова эти возымели столь сильное действие на окрестных сельчан, что они тут же восстали против владык, и земных и небесных, укрывшись в соседнем лесу, а своего предводителя Хынку переименовали в Кручану, памятуя о крестной муке Иисуса Христа, давшего миру новое откровение… Так или иначе, но до нынешних дней благодарное человечество прославляет имя Хынку крестьянской пословицей: «Воевода хочет, а Хынку – нет!»

– Так вот, значит, где собака зарыта?! – воскликнул изумленный жених. А был он непростительно молод и не очень-то умел самостоятельно мыслить. Вот ведь в чем дело, в голове его впервые складывались вместе два разнородных явления: народная мудрость, которую он вспоминал в трудные для себя дни, и живой, симпатичный ему односельчанин Кручану, нежданно-негаданно умерший третьего дня. И к тому же представь, где, когда сделал он для себя это открытие? У себя на свадебном сговоре! Нет, здесь следовало основательно разобраться. С одной стороны, простой смертный, колхозник Кручану. С другой – победы или горькие поражения – неизгладимые свидетельства славы былой. И все же что-то общее есть между ними! Кто из нас с малолетства не мечтает о славе и подвигах? А живем мы чаще всего в наивной и мелкой суете повседневности, ненавидя или любя ближних своих: соседа, жену, любовницу, милиционера или какого-нибудь там Василе Кофэела… И помираем мы, как правило, тоже примиренные с прожитой нами жизнью и с мыслью примерно такой: «Какая там к черту слава? Живешь как трава, так же увядаешь…»

Но вот помирает Кручану, и что-то их заставляет, всех их – близко его знавших людей – поднатужиться мыслью (да-да, поднатужиться, я бы даже сказал, с каким-то настырным азартном), чтобы непременно уразуметь намерения и поступки покойного. Вроде бы дальнейшая жизнь и само понятие об их собственном земном назначении от этого во многом зависят! Вот Кручану морочил село своей дурью, спать спокойно не давал. И теперь, даже уже мертвый, он их не оставляет в покое, в эти святые часы семейной радости он вроде бы здесь же, с ними рядом сидит, на самом почетном месте, да вроде бы еще и кукиш держит в кармане… А что в его жизни было такого особенного: ну, разрушил дом в центре села и перебрался на выселки (стало быть, мужик был хозяйственный!); ну, полюбили его две женщины вместо одной – и жена и любовница (подумаешь, великое дело?); и вот, наконец, помер (тоже, с кем не случается?) – и все?… Может, они чего-то самого главного недоговаривают? Или мечты человека, мотивы поступков иногда бывают важнее реально прожитой жизни?…