Карло Гадда - Рассказы
Парень работал послеполуденной порой, ибо в самый полдень на раскаленной черепице можно было свариться живьем, могли расплавиться мозги; его голову стягивала красно-желтая повязка, которая лучше чем что-либо иное держала густые, как овечье руно, волосы, припудренные известкой; как мы уже видели, парень был одет очень легко: в голубую выцветшую на спине майку из вискозы, прозрачную и сплошь дырявую; мокрая от пота, она казалась сделанной из папиросной бумаги. Его огромные ступни, широкие и мясистые, с короткими разлапистыми пальцами, торчащими врозь раскрытым веером, предлагали бисквитной пористости черепичной кровли свою шершавость, особо ценимую десятниками и исполнителями строительных работ Милана; да и во всей гильдии каменщиков не было лучше приспособленных для этого ступней, ну как тут не послать парня лазать привидением по скатам крыш за семь лир в день: ремонтировать печи, смело по-кошачьи балансировать по конькам, протискиваться по водосточным трубам. Следовательно, как сказал бы Вирджилио Брокки, «свое место под солнцем» парень заработал вполне заслуженно, и не благодаря связям и рекомендациям, а вполне законным путем. А добывая себе этот нелегкий хлеб, он беспрерывно терял четыре тесемки на лодыжках, наш Гермес из Чинизелло, крылышки на ступнях у которого очень даже могли бы рассучиться от жары на тесемки.
Перемазавший известкой усы и иссохшее морщинистое лицо под соцветием белых родинок, уже утомленный и сломленный оглушительными воплями каменщик жалобно звал подсобника из пугающей глубины лестничной шахты: «О, Джоанн! О, Джоанн!»[8], он, скуля, втолковывал всем этим исступленным женщинам в шарканцах, мечущимся в ужасе, отягощенным узлами и хныкающими детьми, что на крыше остался мальчуган, «подсобник, мой подсобник», что на чердаке должен быть «Джильдо, подсобник Балосси из Чинизелло», он снова и снова принимался «джоаннировать» в дымную трубу той адовой лестничной клетки снизу вверх, но его вопли заглушали крики толпы. Конечно, никто не ринулся назад при мысли о подсобнике, да и потом, большинство его даже не слышало. Пока на нижней площадке не явился он сам, обессиленный, красный, мокрый от пота, с красно-желтой повязкой на голове и с черным усом через всю щеку, держа на руках синьору Мальдифасси, причитающую «Ах, ах! моя нога! нога, нога! о Господи, о Мадонна! да помогите же вы оттуда сверху!» и цепко сжимающую в руке полотняный мешочек, очевидно, не желая расстаться с ним ни за что; парень был в исподнем, опустившемся до крайне низкого, уже такого тревожного положения, что чуть погодя его можно было бы счесть отсутствующим, с каждым шагом растопыренные пальцы его ног как бёрдо[9] придавливали завязки к ступеням. Парень взял и теперь держал женщину сзади подмышками, и на каждой ступеньке то одно, то другое его колено на мгновенье образовывало как бы временное сиденье под ее тощим задом, беспризорный отрок старался держать равновесие, чтобы не скатиться кубарем на площадку вместе с ношей. Так что позже, в День Конституции! его отметили похвальным словом за гражданскую доблесть, — бедный и бравый бытчик! — он это, право, заслужил.
И еще один бедняга, старый Дзаваттари, оказался на волосок от гибели. Он страдал астмой и бронхиальным катаром уже много лет. В тяжелой форме, так что даже миланский август не облегчал его страданий, все были более чем уверены, что это неизлечимый случай. Незначительное облегчение приносила постель, в которой он находился до полудня, а вплоть до шести вчера — стол, застеленный грязной скатертью, с большой фьяской «Барлетты» на нем, «моим лекарством», как он его называл, за которым он и сидел до самого вечера, не обращая внимания на пятна от вина, помидоров и кофе, ничуть не обеспокоенный всем тем хламом из сломанных пополам зубочисток и остатков еды: кусков горгондзолы и колбасок луганига. Сидя за столом, уперев локоть в скатерть, с которой свисала левая недействующая, старый Дзаваттари весь сонный, бездеятельный остаток дня потихоньку наполнял себе из фьяски один полустакан за другим, «раз пол стакана» и «еще полстакана», другой рукой, действующей, время от времени подносил стакан под усы; так нескончаемо длилось это неторопливое потягивание и смакование (долгие смакования и громкие щелканья о нёбо), как если бы нектаром и амброзией было то красное панероне[10], дозревшее до феррагосто в погребах Монтезаны, оставлявшее два миллиметра лиловой жижи на шепелявом языке, а крупные алые капли — на висячих усищах совсем одуревшего от катаральных выделений Белловезе[11]. Такие алые и живые, они походили на капли Святого Сердца или Мадонны-печальницы с картин Чиголи. А затуманенный и погрустневший взгляд старика в некоей головной размягченности устремлялся далеко-далеко в небеса косности двумя верхними половинками яблок, прикрытых спадающими веками, взгляд тоже несколько по-кеплеровски принимал некие тона Святого Сердца, но ведь оставалась еще Святая Фьяска, уж она-то трудилась усердно. Так долгими часами с локтем, упертым в отбросы на скатерти в помидорах и «Барлетте», со свисающей рукой и другой, которая когда не наливала и не смаковала, то почесывала колено, — так часами на протяжении всего склона дня он похрюкивал и похрапывал, потея в духоте и вони своей пропыленной комнаты с еще не проветренной постелью и наволочкой цвета летнего зайца, расстегнутой ширинкой, откуда выглядывал уголок ночной сорочки, двумя потрепанными тапками, натянутыми на босые бурые ступни; с коротким дыханием, похоже, катящимся по шарикам слизи, с любовью молодой мамочки лаская свой приглушенный катакомбный катар — бормочущий, медленно кипящий клей в забытом на огне котелке.
Этот самый Дзаваттари был партнером фирмы «Карабеллезе Паскуале» с виа Чиро Менотти, 23, на пару они практиковали торговлю недорогой атлантической рыбой фирмы «Дженепеска», выловленной моторизованными шаландами «Стефано Канцио» и «Гуалконда», временами еще и «Доралиндой»; держали на льду и устриц из Таранто, и дары моря с обоих побережий Италии — всё по очень сходной цене. Довольно неплохо шли дела и со штучной поставкой зеленых чудищ морских глубин ошеломленным домохозяйкам района Чиро Менотти, до наваждения зацикленным на мысли об экономии, но начисто лишенным малейших способностей для должной готовки подобных единорогов!
Но все это здесь ни при чем, а следует сказать вот что: едва поняв случившееся, при первых испуганных криках со двора и с лестницы старик Дзаваттари, уже достигший весьма утешительного помутнения и отупения, в некоей тревоге и оцепенелости членов сделал попытку направить себя к окну, дабы попробовать открыть его, поскольку в состоянии помрачения рассудка счел его закрытым, тогда как всю вторую половину дня окно оставалось распахнутым; но физический первобытный страх порхал вокруг него, как легкое пламя вокруг угасающего огарка его инстинкта самосохранения, единственное, что старику удалось, это опрокинуть наполовину опустошенную и тоже одуревшую фьяску «Барлетты»; а у него самого вдруг распахнулся бронхиальный катар и одновременно ослабились доблестные запорные кольца анального сфинктера, так что, сотрясаясь от сильного кашля (в то время как едкий черный дым начал просачиваться в комнату через замочную скважину и щель под дверью), охваченный страхом и неожиданной гиперемией, а также и ужасом одиночества, он почувствовал, что ноги стали ватными как раз в момент наибольшей в них нужды; все кончилось немедленным и решительным опорожнением прямо в ночные одежки, а затем выпуском из глубин легких такого количества доброй органики, какой, я уверен, точно не смогло бы выдать все море Таранто со всеми его устрицами, которых можно выловить и без партнерской фирмы. Его спасли пожарные в масках, выломав дверь ударами топора. «Видно, от огня его потянуло на блевотину», — заключил начальник отряда Бертолотти по завершении операции. Самым жалостным и, к сожалению, прискорбным оказался случай с кавалером Карло Гарбаньяти, ветераном-гарибальдийцем с шестого этажа, одним из «тысячи» Марсалы[12] и одним из пятидесяти тысяч пятидесятилетия Марсалы. А все потому, что, несмотря на крики домработницы Чезиры Паготти, он, настоятельно пренебрегая другими очевидными возможностями, захотел спасти свои медали и даже дагерротипы и два небольших портрета маслом, изображающих его самого в молодости, то есть в эпоху битвы при Калатафими. Но переноска медального собрания гарибальдийца в обстоятельствах всеобщей паники, а они таковыми и были, — это не совсем простая задача, как могло бы показаться на первый взгляд. В итоге ветерана тоже подстерегла асфиксия или что-то в этом роде, так что пожарникам пришлось унести и его, дабы спасти его шкуру с риском потерять свою. Но, к несчастью, судьба поторопилась, да и возраст — восемьдесят восемь! плюс сердечная недостаточность и болезненное мочеиспускание от сужения канала, которыми он страдал уже много лет. Так что санитарная карета Зеленого Креста, еще не доехав своим пятым рейсом до пункта срочной помощи на виа Паоло Сарпи, скоро была вынуждена повернуть назад, к моргу университетской клиники в глубине студенческого городка, что позади нового Политехнического, да на какую виа Боттичелли! дальше, дальше! по виа Джузеппе Тротти, вот-вот, молодцы, минуя виа Челория и виа Манджагалли, потом виа Полли, виа Джачинто Таллина, за Пьером Гаэтано Черадини, а за Пьером Паоло Мотта — прямехонько к приемной дьявола.
