Михаил Мамаев - Босфор

— Это тебе, — протянула свечу. — Вот так, смотри…

Зажгла свечку и приладила на блюдце.

В России я не ходил в храм. Не верилось, что бог живет, где пасутся ненавидящие друг друга попрошайки. А еще думал — если бог такой беспомощный, значит, нуждается в нас не меньше, чем мы в нем. И ему тоже есть о чем каждого из нас попросить. Тогда зачем посещать все эти напыщенные места?

— Помолись, — сказала Наташа. — Нам надо, чтобы он услышал.

Не хотелось ее огорчать.

Поставил в блюдце свечу.

Взял Наташу за плечи.

— Бог, прошу тебя…

И замолчал. Не знал, о чем просить.

Ничто не давалось просто так. У всего была своя цена. Только надо было уметь торговаться.

Собрался с духом.

— Не мешай, бог. Не вставай на пути с красным флажком, как старшина, когда взвод переходит шоссе. Не подсылай приторных проповедников. Я сам…

— Ты сейчас шутишь? — Наташа напряглась.

— Нет, молюсь. Как умею…

Обнял ее.

Я очень хотел, чтобы она была счастлива. Ради этого готов был молиться кому угодно…

Наташа не знала правды. В Москве я попал в скверную историю… За подкладкой чемодана на всякий случай лежал пистолет.

С площадки открывался вид на море и соседний остров. Сели на перила и, болтая ногами, наблюдали за ярким парусом виндсерфинга. Белый гребешок пены под ним улыбался. Человек изогнулся и местами касался спиной воды. На крутых волнах доска взлетала ввысь! Тогда хотелось крикнуть «Ура!» и спеть турецкий гимн.

— Здорово! — прошептала Наташа.

— Надо научиться ходить под парусом, — сдержанно заметил я. — Пошли купаться!

Пляж был пуст. Кусты по-птичьи свиристели. Солнце, отраженное от беспокойной воды, слепило.

Взявшись за руки, бросились в воду.

— Я люблю тебя! — крикнул под водой. Крик улетел вверх, закупоренный в пузыри.

— Какая теплая вода! — крикнула Наташа, когда заплыли далеко-далеко.

Берег елозил за тугими гребнями.

Пришлось поднапрячься, чтобы вернуться назад.

— Хорошо! — промурлыкал, растянувшись на горячих камнях. — Если б так было всегда!

— Так всегда и будет, — счастливо вздохнула Наташа.

— Ты веришь?

— Конечно. А ты?

Хотелось, чтобы все хорошее, что мы говорили друг другу, сбывалось. Только я знал — одно и тоже прикосновение, если оно повторяется каждый день, приносит все меньше радости. И одна и та же фраза, произносимая часто, входит в привычку и теряет первоначальный смысл.

Пока в наших отношениях не было привычек и не все предметы получили названия. Мы продолжали открывать мир, достраивая под себя, чтобы удобнее было жить. Это казалось легко и естественно, как дышать, ходить, целоваться и улыбаться друг другу без повода. Но иногда я боялся этой легкости и, что все так хорошо. Догадывался — бывают другие времена, и они приходят без предупреждения.

Перед обедом осмотрели дом Эсры. Оказалось, полдома снимает другая семья.

— Раньше брать постояльцев не требовалось, — сказала Жале. — Я была богата, у меня был хороший автомобиль, платья из Парижа…

— И что? — осторожно поинтересовалась Наташа.

— Любовь, девочка, любовь, — вздохнула Жале. — Никогда не выходи замуж за актеров. Они все проматывают и калечат тебе жизнь…

Я корректно промолчал.

— Вы еще наслушаетесь любовных историй мамы, — перебила Эсра. — Давайте обедать.

Майонез, приготовленный Жале, произвел фурор! Наташа оценила рецепт. А я поклялся, что после такого майонеза с понедельника запишусь в турецкую армию, чтобы защищать Жале от всех врагов.

— Кстати, когда вы возвращаетесь в Россию? — вдруг спросила Эсра.

— Не знаем, — уклончиво ответил я. — А что?

— В сентябре нам понадобится наша стамбульская квартира. Появились квартиранты, готовые платить в полтора раза больше.

Это было сюрпризом.

— Вообще-то я заплатил за два месяца вперед.

— Понимаю. Но и вы поймите. Жизнь в Стамбуле очень дорогая, приходится экономить каждую копейку. Я давно собиралась поднять аренду…

— Вы взяли деньги, — еще раз напомнил я. — Два месяца квартира наша.

— Насколько мне известно, у вас истекает виза, — сказала Эсра. — Вы пытаетесь здесь работать, хотя не имеете разрешения. Если в полиции узнают, у вас будут неприятности. А деньги я верну.

— Если хотите, переезжайте ко мне, — предложила Жале. — Я могу сдать комнату.

— Спасибо, Жале, — сказала Наташа. — Мы подумаем.

— Подумайте, — оживилась Жале. — Снимать отдельную квартиру дорого. А я с вас много не возьму.

Закончился месяц в Турции. Истекла виза. У Наташи виза кончилась еще раньше. Теперь, выходя из дома, мы прятали паспорта.

Дениз не давал мне работу. Приходилось искать. Обычно это была съемка в каталогах для мелких магазинов. Платили гроши, но сразу. Агентство Дениза не выплатило ни копейки, ссылаясь, что деньги до сих пор не переведены.

Наташа подрабатывала, как и я. Мы делали это осторожно — агентство запрещало моделям работать самостоятельно.

Стал учить турецкий. В квартире откопал учебник английского для турецких студентов. Выписывал новые слова и шел к Босфору.

Мне нравилось гулять, где набережная делала крутой изгиб, образуя заводь, и на якорях дремали яхты. Вокруг резвились чайки, привлеченные обилием легкой добычи.

Заглядывался на парусники из темного дерева, с длинными бугшпритами, миниатюрными перилами на корме и огромными, проморенными до чертей штурвалами. Они напоминали о временах великого морского разбойника Моргана и будоражили желание хлебнуть стаканчик рома, названного в его честь.

Здесь всегда кипела жизнь! Корабельные люди мастерили, чистили, протягивали провода и канаты, заколачивали гвозди и фишки домино, прогревали и охлаждали двигатели…

Они появлялись из трюма, спускались в трюм, снова поднимались на свет Божий, держа в руках молотки, плоскогубцы, связки огромных поплавков, бутылки с вином…

Эти морские волки часами высматривали что-то за бортом, перебрасываясь короткими грубыми возгласами и тыча в глубину промасленными указательными пальцами.

Перебирали рыбацкие снасти, брились, коптили на кокпите кефаль, кормили с кормы крачек, яростно раскуривали трубки, вливали в глотку вино, смотрели телевизор.

Среди них были голодранцы, нанятые за харчи в занюханном духане за Гранд-базаром,[16] и беззаветно завернутые на море миллионеры, годами не знающие твердой земли. И с берега, было абсолютно не понятно, кто из них — кто.

Я садился на скамейку, доставал листок со словами и повторял, наблюдая, что происходит на яхтах.

Потом брел мимо яхт, мимо лодочной станции, где, привязанные к полусгнившему деревянному пирсу, покачивались жизнерадостные лодчонки, мимо редких рыбаков…

За лодочной станцией начинались грошовые ресторанчики. Здесь можно было заказать душистый черный кофе, сваренный в раскаленной золе, и сидеть, сколько хочешь, положив ноги на соседний стул.

По Босфору проходили большие суда. Когда они видели друг друга на встречных курсах, то гулко гудели, здороваясь.

Звучала трогательная турецкая тема. С кухни пахло коптящейся рыбой и мидиями. Официант и хозяин в одном лице не ел тебя глазами в ожидании дорогого заказа, но ловил взгляд, чтобы просто улыбнуться, чем вызывал симпатию не только к себе, но и ко всему мусульманскому миру.

Как-то за соседним столом посетитель ловко управлялся с мидиями. За ушами у него трещало.

— Богатый опыт — на яхте обогнул полмира, — заметив мой респект, улыбнулся он. — Эти мидии любили прилепиться к килю. Тогда я брал акваланг…

Мы коптили их на корме, на открытом воздухе, невзирая на качку и правила пожарной безопасности.

Познакомились.

— Вы моряк, Жан?

— О, нет, что вы — архитектор! Он махнул рукой, словно речь шла не о проектировании домов, а об уборке мусора… — Море хобби. Не могу подолгу сидеть на суше.

— Как же здорово, наверное, каждое утро просыпаться в пути, мгновенно забывая о том, что было… — не удержался я. — Чтобы лишь компас давал надежду, что где-то впереди земля. Заходить в порты, ночи напролет бродить по забытым зыбким улочкам, уходящим из-под ног. Вглядываться в темные окна и считать звезды в проемах между крышами… По-хорошему завидую вам!

— Это романтика, Никита, — засмеялся Жан. — Жизнь жестче. Если мы подружимся, покажу тебе, какое море на самом деле…

— Хочешь посмотреть картины? — вдруг спросил он.

Сели в машину и рванули к Таксиму.[17] Там некоторое время блуждали по переулкам, помнящим, вероятно, еще русских времен белой эмиграции.

— Сюда, — сказал Жан, пропуская в неосвещенный подъезд.

Пахнуло сыростью. Лифта не было.