Аврахам Суцкевер - Зеленый аквариум
Стена, серая, волнистая, как если бы в ней утопились волки, выплывает из-за колонн дождя.
— Монастырь святого Павла.
Здесь, в монастыре, в сводчатой красно-кирпичной келье сестры Уршульи, встречаются лесные люди. Иногда сюда ускользает приговоренный с пулями в теле, которые раскаялись посредине полета… Иногда — тифозный больной в солдатской шинели, изорванной, словно расстрелянное знамя. Знамя, которое все еще вздымает своими солнечными крыльями маленький орел на единственной пуговице.
Здесь, в монастыре, Уршулья его спасала. Позже она стала связной, и он, мужчина с мешком, приходил сюда из лесу за известиями.
Он помнит, что слева, у растрепанного леска, тянется вдоль стены канава, заросшая жгучей крапивой. По ней пробираются внутрь двора.
Сейчас ему очень хотелось бы, чтоб крапива жалила его и обжигала. Ноги, руки, память — лишь бы болело. Но именно сейчас ее стеклистые иголочки упрятаны от дождя… Ой, братец, как порой хочется боли! Истинной, сладостной боли! Это может понять только тот, кто пропитан глиной, у кого ногти как бы растянулись от кончиков пальцев на все тело.
Седьмое окошко. Шесть. Семь. И стучать сестре Уршулье надо семь раз.
Медленно отворяется свинцовая дверь.
Желтая пугливая свеча с восковым пламенем — воскрешенная пчелка выбралась из вязкой ячейки улья — бредет, зажатая в тонких, нежных пальцах радостно испуганной женщины и, отступая, намечает на красных кирпичах коридора зыбкую извилистую тропку.
Молодая женщина, его спасительница, пятясь и не сводя глаз с гостя, парит в своей ночной рубахе с волнистыми складками, напоминая во мгле русалку в жемчугах, которая ныряет, плывет и манит к себе, в тускло загорающиеся волны. А он с мешком на спине — рыбак с сетью…
Он оставляет мешок в нише коридора, и узкая дверь Уршульиной кельи, крышка дубового гроба, захлопывается за обоими.
— Коля, что случилось? Ты выглядишь собственным дедом!
Коля, или Копл, как звали его дома, растягивается на полу, в углу, волосатые руки — на голове, чтоб она, голова, не сбежала.
— Ты права, Уршулья, я выгляжу дедом потому, что вечная молодость поселилась в тебе.
Она приносит полотенце, узел с одеждой.
— Переоденься. Одежда — твоя. Ты оставил ее здесь год тому назад.
— Уршулья, который час?
— Два.
— Спасибо, не стоит менять одежду. Через час я двину дальше. Вот если бы стакан молока…
Когда Уршулья возвращается с молоком, Копл уже спит, окованный сладкими цепями.
Она обвивает его безвольные руки вокруг своей обнаженной шеи и тащит, словно тонущего, к островку своей кровати.
Ее губы, пряно-теплые, прыгают по его костлявому лицу, как еще не умеющие летать птенцы — по шипам.
Ночная рубаха сползает с нее. Солнечное тело пьет с его одежды дождевую влагу.
— Коля, я видела тебя и во сне. Ты един или двоишься? Нет, ты един; лишь тогда, когда тебя нет, ты двоишься.
Пламя свечи — карлик с горящим горбом — все глубже погружается в свою восковую могилу.
— Лишь когда тебя нет, ты двоишься…
Дождь ударяет в окно свинцовыми кулаками.
Ударяет по Коплу.
Его веки разлепляются.
Кто приник к нему? Кто отсасывает яд из тела его? Ой, ведь он так может и опоздать!
Копл стряхивает с себя ее солнечные чары, вскакивает с кровати, приносит мешок, оставленный в коридоре, и стремительно кладет на постель.
Уршулья с плачем падает к его ногам:
— Мой мешок грехов, мешок моих прегрешений!
— Уршулья, не твои это грехи, можешь убедиться.
На фоне красных кирпичей при старом, седом от гари золоте коптящей свечи молодая обнаженная женщина, захлебываясь от слез, развязывает на кровати землистый комковатый мешок, и вдруг он отбрасывает ее от себя, как электрический разряд, и в комнату; ударяет трупный запах.
Мертвый мальчик. Повергнутая статуя из прозрачного голубого мрамора. Волосы — лавровый венок, оплетающий лоб, а нижняя губа — лежащий вопросительный знак. Мертвый смотрит из мешка замогильным взглядом на двух живых.
— Коля, кто этот мальчик, этот мертвый ангел?
Он натягивает мешок на статую и рассказывает:
— Кто этот мертвый ангел? Это Юлик, мой десятилетний друг. На дубу, в снежном гнезде, я увидел у озера Нароч заметенного мальчика. Раны его вспыхивали в снегу, как здесь, в комнате, молнии сквозь стекло. Вокруг дуба вертелся волк с обглоданной тенью. Едва я приблизился к дубу, волк с тенью в зубах исчез.
Я снял мальчика с дерева. Он выглядел, как замерзшая сова. И представь себе, Уршулья, мы узнали друг друга: та, которая блуждала в теле моем, словно иголка, была его сестрой. И знаешь, кто в городе, перед тем как он добрался до леса, спас его? Не поверишь — собаколов! Когда орда двуногих огней гналась за ребенком, собаколов накинул на его шею аркан и спрятал меж выловленных собак в своем возке.
С тех пор как я нашел мальчика, он стал мне пуще глаз.
Месяц тому назад, когда первые лиловые цапли весенней улыбкой потянулись над лесом, враг подковой оцепил наших людей. По всему получалось, что оставался лишь один выход: объединиться с лесными людьми командира Чарногуза по другую сторону Нарочи.
Была фосфорическая лунная ночь.
Длинной цепочкой, словно муравьи, тащимся мы по льду через озеро.
Я несу Юлика на спине. Живую молитву. На дубу он обморозил ноги, а лечение бабок мало помогло. Его дыхание и мое — одно дыхание. Нет, мы обменялись дыханием.
Посредине озера из-за холмиков внезапно поднялся противник. Ночь — лиловый пожар среди льда — охватила огнем наши лица. Я омыл свои глаза кровью, чтоб не притупилась гибельность снега и огня, и побежал с живой молитвой на спине. Ноги — словно звери в них вселились. Бегу под пулями, все ближе, ближе к елям на берегу. И тут — волк, зеленый искрометный волк с тенью своей в зубах. Он гонится, гонится за нами и прыжком — на мальчика, обвившего мою шею. Но в тот самый миг (это звучит как библейское чудо), когда волк повис в воздухе, его голову пронзила вражеская пуля.
Спустя несколько дней после сражения (оно запечатлено на ледяном свитке) Юлик сбежал. Каким образом? Он ведь едва стоял на ногах! Я не могу объяснить. Долго-долго разыскивал его и наконец нашел — рядом с мертвым волком.
Юлик оплакивал своего спасителя. Я не мог увести его от мертвого волка.
— Это не волк, — твердил он, — собака это, собака!
Одна звезда защитила животное и ребенка в тот час, когда собаколов сжалился над мальчиком и упрятал в своем возке. Впоследствии мальчик добрался до леса вместе с отпущенной на волю собакой.
Ночью, когда Юлик на озере уснул, прижавшись к заледенелой шерсти, я забрал от него животное и где-то похоронил. Но мальчик не переставал всхлипывать:
— Я хочу к ней, которая вошла в луну…
С тех пор он не ел. Только глотал лед. И сам стал льдом. Замерзший напев.
Скажи сама: мог я захоронить Юлика в топи? Оставить в ржавой бесприютности его тело? Месяц я носил своего мертвого братика на спине. Я хочу предать его земле в его родном городе. Уршулья, который час?
— Три.
— Не опоздал. Все успею в срок.
— Коля, в городе полно военных. На Зеленом мосту повешены товарищи.
— Дождь — хороший панцирь. Небесное воинство разгонит земное. Маленькая лопатка найдется?
Уршулья надевает одежду, которую Копл оставил год тому назад. Приходит с лопаткой и становится у кровати.
— Коля, панцирь защитит нас обоих!
Копл взваливает мешок на спину. Снова в своей согбенности он похож на черный полумесяц, обрамленный тлеющей каймой.
Уршулья отворяет двери. И перед тем, как они выбираются из комнаты, она срывает простыню с кровати и прячет под пальто.
А свеча — карлик с горящим горбом — своей последней восковой слезой провожает похороны в дождь.
ШКАТУЛКА ИЗ КРАСНОГО ДЕРЕВА
Он и сам уже не помнит, кто доверил ему тайну. Быть может, сон.
Карлик из сна на ртутных ножках вкрался в его душу сквозь такое окошечко, которое он забыл запереть изнутри, и поведал ему секрет.
А может статься, размышляет он, что старик, прятавшийся на кладбище в шатре и ждавший, пока его пурпурная длинная борода не врастет, как куст рябины, в землю и не привьет его к покойникам, рассказал ему это своими шамкающими губами.
Но возможно, — поклясться, что нет, он не может — тайну напричитала ему на его родном языке кукушка.
Он не помнит кто, но кто-то ему в те времена нашептал, что там-то и там-то, на Татарской улице в колодце, спрятана шкатулка из красного дерева, полная драгоценнейших бриллиантов — единственных мире.
Огненный хвост войны еще тащился по мертвому городу, словно гигантское доисторическое животное.
