Пол Боулз - Замерзшие поля
— А еще есть?
— Нету. — сказал Ничо и подумал о конверте, спокойно лежащем в его дереве, там, в дождливой ночи.
Сеньор Ха стал выкручивать ему руку, но он думал о своей тайне, и эта мысль подкрепляла его; боль и ненависть придавали ему силу. Он застыл и терпел стойко. Выждав немного, сеньор Ха отпустил его и подтолкнул так, что он пролетел полкомнаты.
— Марш в постель, — сказал он.
Когда Ничо вышел и закрыл дверь, сеньор Ха повернулся к тетке.
— Завтра вернусь с вещами, — объявил он. — Нечего мальчишке шататься по дому без дела — ничего путного из этого не выйдет. Теперь пускай сам разносит товар, а в дом никто ходить не будет.
— А если его схватит полиция… — возразила она.
— С ними проблем не будет. Все улажено. К счастью, у меня при себе оказалось почти три тысячи песо. — Он подхватил портфель и пошел к двери. Она посмотрела ему вслед с нескрываемым восхищением и глубоко вздохнула.
— Может, у нас и переночуете? — робко предложила она, и в ее словах проскользнуло странное кокетство.
— Нет. Машина ждет. Завтра. — Он открыл дверь. Поднявшись, она подошла к нему, взяла за руку и с чувством сжала ее в ладонях. — Завтра, — повторил он.
Лишь когда машина уехала и звук ее растаял, тетка заперла дверь, потушила свет и вышла в патио — там она забралась в гамак и улеглась, тихо покачиваясь.
«Вот умный человек, — сказала она себе. — Какая удача! — На секунду она перестала качаться. — Удача! Ну конечно! Дионисио должен снова привести ее к нам, да поскорее».
Поселок по-прежнему процветал, индейцы все так же спускались с гор с деньгами, джунгли вдоль дороги на Мапастенанго вырубали, дорога расширялась и улучшалась. Ничо купил пачку конвертиков. Вдалеке от дома, у реки, он присмотрел еще одно дуплистое дерево. Там он и стал хранить свое богатство, понемногу прибывавшее; за первый же месяц он скопил на стороне достаточно денег, чтобы купить Лус помаду и темные очки с оправой, усыпанной красными и зелеными камушками.
(1950)
Четвертый день из Санта-Круса
перевод Э. Штайнблата
Рамон нанялся в Кадисе. Первым портом был Санта-Крус-де-Тенерифе, в полутора днях ходу. Они встали на рейд вечером, когда уже стемнело. Прожектора вокруг гавани освещали безжизненные отроги гор, на фоне черного неба казавшиеся травянисто-зелеными. Рамон стоял у поручней, смотрел.
— Видать, дождливо здесь, — сказал он стоявшему рядом моряку. Тот хмыкнул, разглядывая не зеленые склоны, неестественно яркие в электрическом сиянии, а огни городка впереди. — Очень уж зелено, — не столь уверенно пояснил Рамон; на это матрос даже не хмыкнул.
Едва бросили якорь, на борт повалили торговцы-индусы с кружевами и вышивками для пассажиров, которые не собирались на берег. Торговцы разбрелись по палубе первого класса, не утруждаясь спускаться в третий, где Рамон мыл посуду на пассажирской cotind.[30] Работа его пока не утомляла — в Кадисе ему случалось заниматься вещами куда более муторными и скучными. Еды было вдоволь, хоть и не очень вкусной, но все лучше, чем у пассажиров третьего класса. Рамону никогда не хотелось жить в уединении, так что необходимость спать в одном кубрике с десятком, а то и больше моряков его не смущала. И все же после выхода из Кадиса душа у него была не на месте. Не считая распоряжений, что давали ему на кухне, моряки вообще его не замечали. На его шконку сваливали грязную одежду, а вечером, когда он уже хотел спать, ложились на нее покурить. С ним не разговаривали, и до сих пор никто ни единым намеком, даже обидным, не дал понять, что подозревает о его присутствии. Для них его словно не было. Даже самого кроткого человека такое положение выведет из себя. За шестнадцать лет жизни Рамон ни разу не попадал в подобную ситуацию: бывало, с ним дурно обращались, но нигде не игнорировали вовсе.
Почти вся команда собралась на баке, моряки курили и показывали друг другу бары на берегу. Отчасти из упрямства, порожденного обидой, отчасти оттого, что хотелось побыть одному, Рамон перешел на корму и, навалившись на поручни, стал смотреть вниз, в черноту. Он слышал, как надрывается клаксон автомобиля, проезжающего по набережной. Горы позади отражали звук и усиливали его, запуская над водой. С друтой стороны слышался глухой рокот моря, бьющего о мол. Рамона мучила тоска по дому, и, пока он стоял, к ней добавился гнев. Невозможно, чтобы так продолжалось и дальше. Полтора дня — это уже слишком долго; пора немедленно что-то менять, и в его непослушном юном сознании замелькали смутные сцены потасовки — огромной драки со всей командой, из которой он чудесным образом вышел единственным победителем.
Приятно вечером прогуляться по набережной незнакомого порта, когда осенний ветерок мягко подталкивает тебя в спину. Рамон не спешил — он останавливался у каждого кафе, слушал гитары и выкрики, при этом не позволяя себе замедлять шаг, когда женщины окликали его из темных дверных проемов. Поскольку нужно было прибрать на камбузе после того, как во внеурочный час накормили шестьдесят рабочих, взятых на борт здесь, в Санта-Крусе, до Южной Америки, он сошел на берег последним и теперь пытался разыскать друтих матросов со своего судна. Несколько человек он обнаружил в «Кафе-дель-Тейде» — они сидели вместе, распивая бутылку рома. Они заметили, что он вошел, но не подали вида. Свободного стула у них не было. Он направился к ним, у стола чуть замедлил шаг, но потом двинулся дальше, вглубь кафе. Человек за стойкой окликнул его:
— Ищешь кого?
Рамон обернулся и вдруг уселся за маленький столик. Подошел официант и обслужил его, но Рамон едва разобрал, что пьет. Он не сводил глаз со стола, где сидели шестеро с его судна. Как зачарованный, провожал взглядом каждое движение: наполняются стопки, их опрокидывают в рот, тыльная сторона руки вытирает губы. И вслушивался в их разговор, который перемежался громким хохотом. Раздражение набухало в нем — еще немного и он просто взорвется. Отшвырнув стул, Рамон вскочил и театрально выбежал на улицу. Никто его ухода не заметил.
Быстрым шагом он двинулся по городу, не разбирая, куда его несут ноги. Пересек площадь, прошел по широкой Пасео-де-Ронда и углубился в улочки за собором. Чем дальше Рамон уходил от центра, тем больше становилось людей на улицах, и когда он выбрался на окраину, где вместо магазинов были уличные лотки, ему пришлось фланировать вместе с толпой. Он сбавил шаг и почувствовал себя не таким нервным. Постепенно он стал замечать выставленные на продажу товары и людей вокруг. Ему вдруг захотелось купить себе большой платок. Возле некоторых киосков была натянута проволока с подвешенными за уголки квадратами материи, — их яркие краски сияли в резком свете карбидных фонарей. Остановившись выбрать платок, Рамон заметил, что у соседнего киоска девушка с веселым лицом тоже покупает бандану. Дождавшись, когда она выберет, он подскочил к торговцу и, показывая на сверток, который тот перевязывал, спросил:
— У вас есть точно такой же платок?
Девушка не обратила на него внимания и убрала сдачу в сумочку.
— Есть, — сказал торговец, перегнувшись через прилавок, чтобы выбрать нужный платок. Девушка взяла покупку, завернутую в газету, повернулась и зашагала по улице.
— Нет у вас такого! — крикнул Рамон и поспешил за девушкой, чтобы не потерять ее в толпе. Какое-то время он шел за ней в отдалении по оживленной улице, потом девушка свернула в переулок, поднимавшийся в гору. Здесь пахло нечистотами, и было довольно мало света. Рамон прибавил шагу, опасаясь, что девушка войдет в какой-нибудь дом, а он так и не успеет с ней заговорить. В глубине души он надеялся уговорить ее пойти в «Кафе-дель-Тейде». Нагнав ее, он тихо, не поворачивая головы, произнес:
— Сеньорита.
К его удивлению, она остановилась и застыла на мостовой. Хотя она была совсем близко, он почти не различал ее лицо.
— Чего тебе?
— Хотел поговорить.
— Чего вдруг?
Он не знал, что ответить.
— Да вот подумал… — Тут он запнулся.
— Что?
Повисла пауза, а потом, когда она рассмеялась, Рамон вспомнил ее лицо — открытое, веселое, но не детское. Хотя возникший в памяти образ обнадежил его, он спросил:
— Чего смеешься?
— Ты какой-то чокнутый.
Он тронул ее за руку и храбро сказал:
— Увидишь, чокнутый я или нет.
— Ничего я не увижу. Ты моряк. А я живу тут. — Она показала на другую сторону улицы. — Если попадешься на глаза моему отцу, до корабля тебе придется драпать без оглядки. — Она снова рассмеялась. Рамону смех ее показался музыкой — слегка тревожной.
— Я не собираюсь к тебе приставать. Просто хотел поговорить, — сказал он, снова оробев.
— Ладно. Вот и поговорили. Adios.
Она пошла дальше. Рамон поплелся за ней. Она молчала. Минуту спустя он торжествующе заметил:
