Шань Са - Конспираторы

В обед, отоварив свои талоны, Джонатан, окутанный дымом сигар и сигарет, засыпает в гомоне столовой, но глаза его открыты. Его коллеги, гордые своей родословной потомки Декарта, Руссо, Вольтера и Сартра, высказываются во всеуслышание. За час они успевают перестроить мир: терроризм и клонирование, гомосексуальный брак и социальное обеспечение, президентские выборы. Европейская конституция, поляк-водопроводчик, китайская угроза, и отпуск.

Игра постепенно стала жизнью. Роль пустила в нем корни. Как близорукий человек забывает, что у него на носу очки, так и Джонатан больше не следит за собой, растягивая рот в глуповатой улыбке, глотая слова, услужливо источая мед. Это уже автоматизм. Он слышит, не слушая, подает реплики, думая о другом. Он уединяется, никуда не уходя, отсутствует, продолжая играть.

Вечер, снова площадь Эдмона Ростана. На выходе с линии В RER[1] он поднимает голову и смотрит на фасад дома № 21. Окна Аямэй светятся. О чем она думает сейчас? Что делает? Силы, растраченные в метро, возвращаются к нему. Оцепенение проходит. Он просыпается.

Поворачивается ключ в замке. Люксембургский сад за окнами словно окутанные тьмой джунгли.

Ждать никогда не бывает скучно.

Ждать — наслаждение игроков.

Отмычка входит в замочную скважину. Джонатан полагается на свои «умные» пальцы в перчатках. Каждый замок — это лабиринт в миниатюре, мозг философа, лоно женщины.

Дверь открылась. Он аккуратно затворяет ее за собой. Миновав коридор, входит в гостиную. Осторожно выглядывает в окно. Аямэй в Люксембургском саду, как всегда, дает урок. Он отворачивается и окидывает взглядом помещение: три бывшие комнатушки для прислуги превращены в однокомнатную квартиру.

Субботним утром, в четверть девятого, хозяйка успела навести порядок, перед тем как покинуть квартиру. Газеты, бумаги, счета методично разложены на маленьком письменном столе. Одну стену целиком закрывают книжные полки. Книги, не меньше сотни книг, на китайском, французском, английском, расставленные по языкам и жанрам, стоят ровненько, по ранжиру, как солдаты в строю. В ванной одна зубная щетка. Кафель вокруг раковины девственно чист, брызги воды тщательно вытерли. Кремы и косметика разложены по ящичкам, рассортированы по размеру баночек и частоте использования. Белые мокрые полотенца висят на хромированной перекладине, безупречно расправленные. Профессиональный глаз Джонатана не подмечает ни малейшего беспорядка, кроме пузырьков на еще влажном куске мыла и белого пятнышка зубной пасты на кране.

Он заглядывает за дверь. Короткий шелковый халатик — такие легко найти в пекинском магазине «Дружба» — висит на крючке. Джонатан утыкается в него носом. Запах женщины помогает отойти от шока, вызванного видом этой квартиры с голыми белыми стенами, без единой безделушки, без цветов, без занавесок, украшенной лишь небом — бескрайним океаном, по которому плывут крыши Парижа. Он зарывается лицом в шелк и глубоко вдыхает. Этот аромат не навевает воспоминаний о знакомом ему Китае. Не сандал, не жасмин, не белый мускус его традиционной женственности, но и не «Шанель № 5», не «Энджел», не «Этернити», маскарад современных китаянок. Он не напоминает ни о бурно развивающихся городах, ни о пыльной опустевшей глубинке. Это просто запах женщины, сдержанный и очень личный.

Снова гостиная. Еще один взгляд в окно, на Люксембургский сад. Она по-прежнему там. Быстрый осмотр содержимого ящиков письменного стола. В них тоже царит образцовый порядок. Бумага, конверты, марки, ручки, ластики, большие и маленькие скрепки, резинки лежат в предназначенных для них углублениях. Документы ее ассоциации, счета за квартиру, за электричество и газ, выписки из банковского счета, страховка, копии налоговых деклараций в разноцветных пластиковых папочках, подписанных и сложенных в хронологическом порядке. В двух нижних ящиках Джонатан обнаруживает фотографии, несколько пачек. Он отмечает, что ни на одной она не снята с мужчиной.

Кухонька почти пугает своей чистотой. Ни жирных пятен, ни копоти, никаких следов, характерных для китайской кухни, где жарят мясо и овощи в кипящем масле. Коридорчик по другую сторону ведет в ванную. Пара домашних туфель на полу — значит, где-то рядом гардероб. Одна за другой открываются раздвижные двери шкафов-купе. Черный цвет, почти сплошь черный. Пальто, жакеты, платья висят на плечиках; свитера, блузки, трусики и бюстгальтеры аккуратно сложены. Полотенца, коврики для ванной, постельное белье — все только белое. Обувь разложена по коробкам, на каждой имеется описание на китайском.

Отодвинув последнюю дверь, он обнаруживает наконец нечто необычное: коробки, набитые подшивками газет, криво вырезанными или просто вырванными из журналов страницами: здесь пресса на французском, английском, китайском; конспекты лекций; письма со всего мира; снова фотографии, сделанные в Париже, Вашингтоне, Риме, на них и китайцы, и европейцы, очевидно, борцы за права человека. Газеты пожелтевшие, страницы из журналов измятые, факсы полустертые. Почему аккуратная во всем диссидентка сознательно допустила такую небрежность?

Он смотрит на часы. Без пяти девять. Снова выглядывает в окно и направляется к двери. Убедившись, что на лестнице никого нет, на цыпочках идет вниз.

У себя он устало опускается на диван. Из Люксембургского сада на него веет красотой — красотой беспорядочного буйства и праздных толп. Сад отогревает его глаза, в которых еще стоят ледяные видения. Откуда эта болезненная одержимость? Порядок и чистота успокаивают; чувствуешь себя в безопасности, защищенным от хаоса внешнего мира. Уборка — символ очищения. Уже лишенная семьи, дома, корней — от чего еще она хочет отмыться? Или эта маниакальная аккуратность говорит о другом — ведь будущее легче строить на обузданном, усмиренном, упорядоченном настоящем? Без профессии, без любви, она так и осталась китаянкой с Тяньаньмынь. Ее жизнь здесь — нечто временное, просто долгое ожидание, она вернется, но когда? Это не в ее власти, она зависит от правительства, от политиков, которых в глаза не видела. Как же истолковать беспорядок в «досье Тяньаньмынь» — бумагах, кое-как сваленных в коробки? Желание закрыть глаза на прошлое? Но ведь и по сей день это прошлое — ее лицо. Весь мир знает Аямэй с Тяньаньмынь, никто не знает Аямэй — просто женщину, у которой есть своя история. Какой она была в детстве — веселой или капризной? Пережила ли в тринадцать лет «трудный возраст»? С кем дружила? Как пришла к ней первая любовь? Что она делала, покончив с домашними заданиями, — читала, рисовала, мечтала, глядя на облака? Она посмеялась над Джонатаном, человеком с множеством лиц, не позволяющим себе почти никаких личных воспоминаний. На самом деле она в таком же положении: не увезла с собой из своего родного Китая ничего, кроме этого ярлыка героини.

Людям нет дела друг до друга, с грустью думает Джонатан. Много ли таких, кто, как он, дают себе труд побольше узнать о ближних?

Из прихожей слышится какой-то шорох. Вздрогнув, Джонатан вскакивает. На полу лежит конверт, кто-то только что подсунул его под дверь. Он смотрит в глазок. Двери лифта закрываются, мигает красная лампочка.

Джонатан вскрывает письмо. Сразу бросается в глаза твердый мужской почерк:

«Вы не забыли о моем приглашении?

Сможете зайти сегодня ко мне на огонек? В шесть часов.

Тренькает звонок.

Кто-то идет быстрым шагом. Скрип половиц под ногами. Лязг замка.

— Добрый вечер!

— Добрый вечер! Это вам. — Он протягивает ей бутылку шампанского.

— Спасибо! Входите.

— Какой у вас порядок! Знал бы, не пригласил вас к себе, мне стыдно за свою берлогу.

— У вас почти нет мебели. Вам не нужно наводить порядок, — отвечает она.

Джонатан пропускает ее провокацию мимо ушей. Толкнув застекленную створку, он выходит на балкон.

— Какой вид! Весь Париж у ваших ног. Обсерватория, Монпарнасская башня, Пантеон, Эйфелева башня. Но… но есть один недостаток: ваш Люксембургский сад кажется меньше.

Не оценив его юмора, она говорит:

— Девчонкой, когда мне было грустно, я забиралась на верхушку большого дерева. Я могла сидеть там часами. Считала облака в небе, смотрела на птиц, слушала ветер. Здесь у меня то же чувство, что в детстве: мир далеко внизу, его все равно что нет. Я в небесах.

— Мы в небесах, — уточняет Джонатан.

Аямэй молча внимательно смотрит на него.

— Пойдемте выпьем, — говорит она наконец. — Чокнемся за эту правду в нашем лживом мире. Вы и я — мы в небесах.

Открывается шампанское, хлопает пробка. Она наполняет один бокал и протягивает его Джонатану. Он отстраняет его.

— Нет, спасибо, я вообще не пью. Это вам.

— Я тоже не пью.

— Почему же?