Эли Визель - Время неприкаянных

В приемном покое больницы за мной украдкой наблюдает неопрятный мужчина с черной редеющей бородой, тяжелыми веками и обширной лысиной. Он стоит за женщиной в розовой косынке, и, как только я устремляю на него взгляд, тут же отводит глаза. Я его не знаю, никогда с ним не встречался — почему же он рассматривает меня с таким назойливым любопытством? Кого пришел он судить, развлекать или мучить? Вот он уже приветливо кивает. Я на это не реагирую: не ради него я выбрал жизнь. Он улыбается и вдруг кажется мне знакомым: неужели тот самый нищий, первый безумец моего детства? Едва появившись, эта мысль исчезает. Неизвестный отвернулся.

Что ж, тем хуже. Насколько мне известно, свидание у меня не с ним, а с искалеченной, почти немой женщиной, которая, видимо, изъясняется только по-венгерски. Она моя знакомая? Это желает знать тип, ведущий учет посетителей. Похоже, для него это дело, от которого зависит его профессиональное будущее. Он допрашивает меня так, будто я только что опустошил сейф в дирекции. Чудная страна Америка, помешанная на всем, что имеет отношение к безопасности. Без фотографии в паспорте самого Господа Бога выставят вон. Здесь, перед узкой дверью в рай — или в ад — кто угодно имеет право задавать вам любые вопросы. Скоро вас начнут спрашивать, верите ли вы в бессмертие души, ставите ли вы Моцарта выше Шуберта, изменяет ли вам любовница со своим вторым мужем?

— Ну? — властно произносит служащий. — Вы посетитель?

— Да.

— Пришли навестить больного?

— Да. Одну венгерку. Ее зовут…

— Удостоверение личности?

Я шарю в карманах. Черт, в них пусто. Кредитная карта? Библиотечный билет? Я все оставил на своем письменном столе. Быть может, водительские права? У меня нет машины, и я разлюбил сидеть за рулем… Что ответить? Служащий начинает терять терпение:

— Ну так ваше удостоверение личности?

Я шевелю рукой в кармане. Он пуст по-прежнему.

— Мне очень жаль, — говорю я тоном, способным тронуть черствое сердце самого жестокого тюремщика. — Я забыл бумажник в другом костюме.

Служащий презирает меня, это очевидно. Недоверие его ко мне становится почти осязаемым. Можно подумать, что я внушаю ему отвращение или страх. За кого он меня принимает? За сумасшедшего, возможно, опасного террориста, который явился, чтобы похитить богатую больную или отомстить неумелому врачу? Неужели его смущает моя не слишком официальная манера одеваться? Старый костюм, который я ношу, нравится мне больше всех — куплен он во времена Колетт, моей первой, а также последней жены. Одной пуговицы не хватает, и выглядит он так, будто я в нем спал. В праздничные дни, как сегодня, я надеваю свежую сорочку, и только. Неужели я похож на цыгана, жалкого бездомного? Я предпочитаю роль рассеянного профессора.

— Сожалею, сэр, — заявляет невозмутимый служащий, второе лицо после Господа Бога. — Нам нужно удостоверение личности. Таковы правила. Вы должны нас понять…

— Кого это — нас?

— …сейчас такое время, что нам надлежит…

Стоящий за мной незнакомец приходит мне на помощь:

— Я знаю этого господина. Я за него ручаюсь. Он почти свой человек в этом заведении.

Я забываю дышать. Неужели это и есть мой ангел-хранитель? Не его ли встречал я по дороге в Венгрию, в одной австрийской гостинице, в пункте приема беженцев во Франции? Неужели он, как и я, бывший апатрид, завидующий всем, кто является счастливым обладателем удостоверения личности, кто входит в число граждан, принадлежит к нации, оказывающей покровительство своим, заботливой к их мечтам относительно собственной жизни? Неужели существует интернационал старых беженцев, подобный союзу старых бойцов?

— Как зовут больную? — ворчливо осведомляется служащий.

— Я же сказал вам. Она венгерка.

Я умолкаю, чтобы перевести дух и порыться в памяти.

— Лили. Лили Розенкранц.

Это имя назвал мне Болек, передав послание, которое стало причиной моего прихода сюда.

— Такого имени в списке нет.

— Я ее знаю, — вмешивается мой покровитель.

— Но как же имя…

— Не беспокойтесь, я этим займусь. У вас достаточно своей работы.

— Да уж, работы нам хватает, — говорит служащий.

Он смотрит на меня. Этот инквизиторский вид останется с ним навсегда?

— Эта больная… Она ваша родственница?

Что ответить? Незнакомец вновь приходит мне на выручку:

— Да. Это его тетка.

Служащий протягивает мне бирку:

— Четвертый корпус. Палата номер три.

Я вхожу в коридор, ведущий во двор. Дальше начинается парк. Погода хорошая. Тихое утро. Весна приходит с улыбкой. Спешат по своим делам врачи. Два санитара несут больного, беседуя между собой: у того измученный вид, заострившиеся черты лица. Он так долго кричал в тишине, что, казалось, стал глух к гулу и шумам внешнего мира.

Я оглядываюсь в поисках своего благодетеля. Он исчез. Но появился вовремя. Как если бы жил для того, чтобы возникать за моей спиной каждый раз, когда мне нужна помощь. Перст судьбы? Циники ошибаются, Давид Юм и Никос Казандзакис правы: во вселенной людей все события всегда таинственным образом связаны между собой.

«Отчего внезапно всплывает прошлое? И отчего сердце мое начинает бешено колотиться», — спрашивает себя Гамлиэль, сидя на скамье в безмятежном парке, ожидая назначенной встречи.

…Маленький испуганный еврейский мальчик цепляется за юбку несчастной женщины, своей матери. В комнате, где они прячутся, царит мрак. «Мама, — шепчет мальчик, который обожает истории, — расскажи мне что-нибудь, пусть я даже это знаю. Твой голос, вот что важно, да, мне не история нужна, я хочу слышать твой голос». — «Не сейчас», — отвечает его мама. «Когда же? Завтра? Завтра, это когда? Ты уверена, что после сейчас наступит завтра?» Тихо, очень тихо, чтобы не привлечь внимания подозрительного соседа или какого-нибудь ночного прохожего, мама плачет, плачет без слез. «Будь умницей, родной. Завтра наступит, ночь длится не вечно». Маленький мальчик силится сдержать рыдания. «Но тебя завтра не будет!» — «Я вернусь, обещаю тебе». — «Когда? Я хочу знать, когда ты вернешься!» — «Скоро, родной, скоро. Но ты должен быть умницей». Он хочет быть умницей, но отказывается расставаться со своей мамой. Она гладит его голову, брови, губы. «Когда-нибудь ты поймешь, сокровище мое. У нас нет выбора. Мир жесток, он нас изгоняет, отвергает нас. Приговаривает». Маленький мальчик шепчет маме на ухо: «Мир — это что? Где он начинается?» — «Мир — это история». — «Расскажи мне ее». — «Сначала ее надо найти». — «Где она?» — «На улице, — отвечает мама. — В доме напротив. В прохожем, который смотрит на тебя искоса. Она всегда в сердце… Она прекрасна, если сердце доброе. Но она может стать отравленной, если сердце дурное. И тогда…» Ребенок не понимает слов, но сознает угрозу. «До мира мне нет дела. Я не хочу, чтобы он любил меня, я только тебя хочу. Мой мир, это ты». — «А ты, сердце мое, ты моя жизнь. Без тебя мир был бы холодным». — «А я не хочу в нем жить, если ты будешь далеко». Покрывая его поцелуями, она безнадежно пытается объяснить ему: войны жестоки для всех людей, а эта война худшая из всех, особенно для евреев. «Ты должен понять, родной. Постарайся. Я знаю, что тебе только восемь лет, но ты еврей, а сейчас евреи, даже восьмилетние, когда их подстерегает смерть, так же мудры, как старики, которым трижды по тридцать три года. Ты слушаешь меня?» Он слушает, но по-прежнему не понимает. Она продолжает: «Вместе мы погибнем. В разлуке мы получаем шанс». Он упрямится: «Нет». Она спрашивает: «Нет?» Он повторяет: «Нет». Он никогда не говорил нет своей матери. Это происходит с ним в первый раз: и чувство стыда усугубляется угрызениями совести. Он глотает слезы. «Ты говоришь, что я не понимаю? Это ты не понимаешь. Если ты меня бросишь, я умру». Она обхватывает голову ребенка руками: «Ты такой умный, мой большой мальчик, моя единственная любовь, ты такой развитый. Ты говоришь вещи, которых не понимаешь. Что нам делать, скажи? Что нам делать в это проклятое, жестокое время?»

Какой-то глухой шум прерывает их шепот. И мать, и сын застывают от ужаса. Крепко обнявшись, они не смеют даже дышать. Если это враг, лучше умереть. В дверь стучат. Несколько еле слышных ударов повторяются трижды. «Все в порядке, — шепчет мать, — успокойся. Благословение Господу! Это Илонка».

Она открывает дверь. Ее маленький мальчик закрывает глаза, чтобы не видеть вошедшую молодую женщину. Он решает, что ему не нравится ее голос, хотя она произнесла только одну короткую обыденную фразу: «Ну и мерзкая же погода». Ему не нравится и ее запах: слишком приторный. Он должен сдерживаться, чтобы не чихнуть или кашлянуть. Его мама говорит: «Это мой малыш. Вы позаботитесь о нем, правда? Я вас никогда не забуду». Илонка отвечает, но он, в отчаянии от близкой разлуки, ничего не слышит. Снова мама: «Поздоровайся с Илонкой». Не открывая глаз, он подчиняется. Следует долгая пауза. Молчание прерывает чужая женщина: «Будьте покойны, дорогая мадам. Я позабочусь о вашем сыне. Какой он красивый! И у него очень умный вид. Я его уже люблю. Я для него все сделаю, клянусь вам. Война скоро кончится. Мы снова увидимся здесь. И станем счастливы. И будем смеяться, правда же, ведь мы будем смеяться?»