Василина Орлова - Больная
Всё-таки хорошо, сказала мать, что они приехали ночью. Днем этот вывод с заломленными руками видел бы двор. Соседи. Я позвонила Жене, они с Тоней не спали. Мы долго разговаривали, дико хохоча, о разных пустяках и случаях. Потом с матерью пили чай со смородиной. Судя по всему, она испытывала облегчение. Только пробормотала:
— Теперь он нас возненавидит.
Утром я поехала в Кащенку, как назвал ее Женя, в «Третьяковскую галерею». Действительно, похоже: красное здание, построенное довольно затейливо, с переходами, украшениями. Я страшно устала, но доплелась до ворот и там, прислонившись виском к железной решетке, постояла, пока не откроют дверь. На сей раз я не забыла бахилы, как тогда, и мне не пришлось искать по району ближайшую аптеку. Меня пустили. В больничной пижаме его худоба еще резче была заметна, глаза злые и белые, полузакатившиеся, смотрит дико, исподлобья, почти и не смотрит.
Спросила, видел ли он врача. Да, сказал он, и врач отвратительный. А теперь убирайся. Ну, нет. Я же знаю, что кроме меня у него никого нет.
Глава 3. Крымская история
C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaLivejournal
Ballerina.doc
Это было осенью, в Севастополе.
Квартира, которую я сняла, обыкновенная, двухкомнатная, правда, ухоженная лучше, чем обычно бывает курортное жилье — чистая, без тараканов, с горячей водой, даже кафельным полом на кухне и в ванной. На подоконнике фарфоровая статуэтка: балерина, изогнувшись, тянула белые фарфоровые руки к белой фарфоровой ноге. Ей было не меньше полусотни лет, этой балерине. Она была юна и хороша собой, и я невольно подумала, что балерина переживет меня, если, конечно, жильцы будут обращаться с ней, как подобает. То есть смотреть и не трогать.
К окну наклонялся платан, раздвигая пальцами веток кучерявые кудри винограда, застилающего стекло. Лучше всего было на балконе. Он отличался от всей квартиры тем, что был белый, скрипучий. Его не коснулся ремонт, в шкафчике тут стояли трехлитровые пустые банки. На нитке висели обычно пляжные полотенца, купальники.
Я выходила на балкон курить, сушила соленые волосы, перебирая их в руке и стряхивая капли с пальцев. Когда темнело, наблюдала за своим отражением в окне застекленной лоджии, оно тоже курило.
C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum
Nohrin.doc
Сергей Нохрин свалился, как снег на голову. Нет, сначала позвонил:
— Думаю прибыть. Ни в коем случае не буду навязываться.
Буду или не буду — когда приезжаешь в южный город, где плещется в море, прогуливается по променадам и сушит полотенца твоя, пусть неблизкая, знакомая, вы просто не можете не общаться. Валентина обрадовалась. Или не обрадовалась? Она не знала. Спросите ее адвоката.
Пришла эсэмэска: «Но ты встретишь меня?»
Она нервно собирала каштаны под деревьями, усеявшими площадь у вокзала. Поезд прибывал с опозданием. Подали на дальнюю платформу — бежала, каштаны, их было так много, что они выпрыгивали из глубоких карманов плаща, повязанного вокруг пояса, брызгали под ноги провожающим и путешественникам, пугали голубей. Вслед ей несся и ширился смех, как за катерком, идущим на большой скорости, несутся и расширяются белые волны.
— Здравствуй.
Он сразу поцеловал Валентину в губы, как будто бы так и надо, как будто бы только так и принято. Ошеломленная, она отстранилась.
— Не надо истерик! — предупредил он, и она совсем растерялась. Стояла столбом. Не знала, что сказать.
Если он думает, что она встречала его потому что… бежала к нему, потому что… Он просто плохо представляет себе… Она сделала бы это для всякого… Просто потому, что таковы нормы человеческого общения… Дружбы — и просто вежливости…
Они отправились в кассу — лицо у нее было красное, заметила отражение в стекле — и сдали ее билет на завтра. Купили два — на понедельник. В общем-то, им совершенно нечего было делать в Москве. Там начиналась осень. Здесь продолжалось лето и обещало длиться вечно. Или, по крайней мере, еще два дня.
Море с ночных холмов дышало прохладой. Валентина не видела лица Сергея — оно пряталось, как луна. Высоко над обыкновенным морем плыли обыкновенные рваные облака. На темной безбрежной глади светились огни двух-трех кораблей. Тихая, но раздольная бухта. Здесь можно было не думать о квартире, деньгах, работе. Какое-то время. Не слишком продолжительное.
Сидели на развалинах. На белых камнях. Он говорил.
— Горечь. Здесь пахнет горечью. Она полынная. Но мне кажется, что она во мне. Как будто это я так пахну. Хотя наверное, от меня идет не такой уж приятный запах. Я даже не успел помыться с поезда.
— Почему, нормальный запах, — возразила неуверенно Валентина.
Она курила, неглубоко затягиваясь. В других условиях они могли бы вести другие разговоры. Более содержательные. Более глубокие. Наполненные каким-то смыслом. Какими-то планами.
Море шумело и мешало разговаривать. Он привлек ее, придавил к белеющему камню. Камень остыл. Осенью ночью даже в Крыму остывают камни, жарко нагретые. Они целовались, содрогаясь от холода. И от рвущейся затаенной нежности, не находящей выхода.
Что раньше, там, в Москве, связывало Валентину и Сергея? Ничего.
C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaLivejournal
August.doc
Совершенно ничего. Я хотела тут скоротать время, как могу, раз уж не научилась сучить нитку за какой-нибудь производительной прялкой.
В августе я влюбилась. Влюбилась горячо, хоть, как выяснилось, и в высшей степени ненадолго — собственно, на один только август. Но не было у меня августа бредовей и слаще: я бродила по аллеям города, который с детства люблю, в отсутствие моего предмета — если учитывать, что мы едва познакомились, так, виделись несколько раз, все произошло по классической женской схеме, по классической моей схеме: ничем не спровоцированный с его стороны мой эмоциональный всплеск, куча писем, две трети из которых не было отправлено, а еще сотни эсэмэсок, походы на неизвестные заштатные серверы по поисковой фразе-имени, ревность к репликам особ неопределенно-женского пола, комментариям в интернете, которые я с трепетом прочитывала, бегство под те аллеи, и еще более мучительная ревность в удалении, в ситуации отсутствия, которую никак нельзя было поправить.
Ну, что я за измученное существо, а. Я вовсе не такая, какой хотела бы видеть сама себя. Я не очень счастливая и не слишком устроенная в жизни (но я люблю свою работу) обыкновенная тридцатилетняя баба среднерусских пространств, не слишком красивая, но и не безобразная, почти образованная, хотя и недостаточно, таскающая всюду с собой в сумочке мобильник, сигареты и молитвослов.
C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum
Basilica.doc
Итак, она считала себя влюбленной. В другого. Валентина отводила руку Сергея от молнии на джинсах — можно подумать, им по девятнадцать лет. Да и в девятнадцать навряд ли ведут себя так. Она не могла решиться на близость. Но ей уже казалось, что она любит его, а тот, другой, всего лишь приснился.
— Как быстро все происходит в Москве, правда? — проговорила она.
Он сразу понял, о чем она говорит:
— Быстро. Но у нас все совсем не так, как происходит обычно.
— Ну конечно! Все и всегда это говорят друг другу. Потому что если не думать так, то что же остается?
— То, что происходит внезапно, и происходит. А что не внезапно — лишь делает вид, что происходит. Это хорошо, что сначала у нас любовь, а потом мы знакомимся. Когда наоборот — тускло.
— Но мы виделись всего пару раз.
— Четыре раза. А если считать сегодня, то — пять.
— И я тебя совсем не знаю.
— Спрашивай, что захочешь, я тебе расскажу.
— Например… Например, где ты работаешь?
Сергей устало потер рукой лоб. Сутки в поезде, ночное сидение на развалинах херсонесской базилики — они пролезли сюда через дырку в заборе, изнурительные поцелуи, теперь еще этот разговор.
— Женщина часто превращает счастье в несчастье.
Нет бы ей сейчас дышать шумящим морем, слизывать с губ долетающие брызги, столь мелкие, что их и брызгами уже нельзя назвать: просто соленый влажный ветер, морская взвесь в воздухе. Море, как одна большая темно-синяя медуза, вложенная в каменную чашу берега, колыхалось и жило своей непонятной, медузьей жизнью.
И вдруг дневная степь заслонила от взгляда ночное море, и она почувствовала, как лицо овевает ветер сухой, прогретый солнцем, в солнечной пыли, несущий обломки стрекозиных крыльев, лепестки и песок. Острая трава колола босые ступни, но она держалась тропинки, и степь все стелилась перед ней, как скатерть-самобранка, разворачивая все новые и новые соцветия, и белый город приближался с каждым шагом — уже из-за горизонта появился отблеск: то горел в солнечной славе самый высокий золотой крест — крест на Софийском соборе.