Ирина Мамаева - Земля Гай
Свела же их жизнь в начале девяностых. Заскочила случайно Михайловна к вечной своей сопернице по какому–то делу и обомлела. В бараке с мухами и кислой капустой сидела за столом белая, несуразная, худая, как из лагеря, старуха. И ни единой живой души рядом.
И страшная незнакомая старуха поднимает белые водянистые глаза на вошедшую. На лице, в бровках — испуг, удивление; и бесцветные губы неожиданно вытягиваются в светлую детскую улыбку, обнажающую пустые десны:
— А я зубы куда–то положила — и забыла. Хотела поисть — а без зубов никак, — и ладошки беспомощно разводит, чистые, розовые.
Так и сбежала Михайловна к Кузьминичне — не искать спасения, а спасать. Потому что так оно единственно и возможно.
— Кузьминична-а!
— Не сплю я!
— Иди фриштыкать!
Михайловна прислушалась к первым скованным шажкам в дальней комнате и сняла с плитки чайник.
— Бестолочь, ну что ты в ночнушке–то выперлась?
В дверном проеме стояла сонная, с глупой улыбочкой Кузьминична в ночнушке и одном шерстяном носке.
— Оденься пойди. Юбку, кофту, панталоны не забудь, чулки, носки теплые, тапки, — привычно перечислила Михайловна.
— Не буду я кофту надевать! — раскапризничалась Кузьминична на пустом месте.
Повздорили. Потом Михайловна прикрикнула, и Кузьминична послушно скрылась.
Она была не то чтоб не в своем уме… Склероз: ей бесполезно было смотреть сериалы — она не могла вспомнить не только самих героев, но временами, как вообще называется эта штука с мелькающими картинками. Каждое утро Кузьминична пыталась сообразить, что делать, что поесть и что надеть. И каждое утро Михайловна объясняла ей столь простые вещи. Стоило назвать чайник чайником, а платье
платьем — и мир для Кузьминичны снова начинал существовать.
Бывало, Кузьминична пыталась что–то делать сама. Иногда, в минуты просветления, у нее выходило. Но чаще она сбивалась: вроде бы что–то вспоминала, начинала это искать, забывала, что ищет, ложилась на кровать лицом к стене и тихо плакала от бессилия.
— Доброе утро, — улыбаясь, Кузьминична устроилась еще не за столом, за которым хлопотала Михайловна, а на кровати.
— Как спалось? Хлопцы–то снились? — хохотнула Михайловна, глядя на ее торжественный вид.
— А как же! Мы на них не только еще посмотрим, мы еще и на эту, как ее…
— Дискотеку.
— …дискотеку пойдем, да, Михайловна?! — это была их обычная шутка.
Неожиданно блаженная улыбка сползла с лица Кузьминичны, и губы сложились в мучительную гримасу. Так было всегда, по тысяче раз на дню, когда ей нужно было какое–то слово, она пыталась вспомнить. Но вместо слов в голове были сиреневые цветочки.
Михайловна это заметила:
— Гребешок свой забыла? Вон на трюмо. — И сама же сходила. — Кузьминична расчесала жидкий белый пушок на макушке. — Нужник слева, как выйдешь в коридор. Проводить?
— Сама.
Михайловна заварила чай, достала кружки, разлила. Вытащила печенье и конфетки–подушечки. Кузьминична удобно уселась напротив стены, а Михайловна — боком, у окна, и стали пить чай.
— А с кем–то ты? С мужиком своим? — Кузьминична шумно дула на блюдце, а сама между делом, скосив глаза, разглядывала фотографии на стене.
— Да, с Илюшенькой. Возьми вон вареньица. Помер он, помер, уже два десятка годков, как схоронила.
— А у меня мужик–то быв?
— И у тебя был. А как же? Все как у людей было. Да красивый был, зубы — в два ряда. Как песню затянет — все девки его были, а он тебя выбрал. Жаль, что помер, конечно.
Кузьминична заулыбалась.
«Зубы какие–то приплела, — про себя улыбнулась Михайловна. — Откуда там зубы–то у ее мужа: из ссыльных, до женитьбы семь лет здесь, в лагере, по 58‑й статье оттарабанил». Обычно, подметив, что у Кузьминичны «беспамятный» день, она особо не волновалась о том, чтобы говорить ей правду. Проще говоря — врала ей, не моргая.
— Или вот сейчас припомнила: была у него жена. Упала с высокого крыльца. Долго–долго катилась — все ступеньки башкой сосчитала!
Впечатлительная Кузьминична безмолвно ахнула.
— Вот–вот. Так вдарилась, што ребеночка потеряла.
— Вконец?..
— Совсем. И больше у нее детей не было. Вот он и переметнулся к тебе. Ах да, она еще окривела на один глаз. А ты такая красавица была, такая красавица — он и не стерпел: фуфайку под мышку и к тебе.
— Это шо ж, он жинку бросил — и ко мне? — испугалась Кузьминична и несколько раз перекрестилась. — Господи–сусе! А тая–то как?
Михайловне немного совестно стало:
— А у нее амнезия случилась. Сиречь, память она потеряла. Все одно не помнила о том, што замужем была, што дитятко ждала. И што окривела только сейчас.
Думала — всегда такая была. Так што не переживай.
— Вот–те на… — Кузьминична озадачилась. — Господи, прости–то меня за все прегрешения вольныя и невольныя, — и еще раз быстро перекрестилась. — Простит, а, как думаешь?
— Допекла ты до печенок уже со своим Господом! Ну на кой ляд ему следить за тобой? Убьешь, украдешь — милиция тебя споймает и накажет, а Бога чего бояться? Он тебя заарестовать не припрется.
— Господи, прости Михайловну за ее слова: она не в своем уме.
— Это я — не в своем уме?! — обиделась Михайловна. — Это ты не в своем уме! У тебя и в молодости ума не было, а сейчас — и подавно! Глаза вылупит и несет ахинею, кляча старая.
— Сама — кляча! Глухая тетеря!
— Лучше глухой быть, чем без памяти. Ну–ка скажи мне, как твоя фамилия?
— Э… — Кузьминична болезненно поморщилась: она не помнила.
— Не помнишь?
Та отвернулась. Губа ее обиженно задрожала: слезы у бабки всегда были близко, наготове.
— Ладно тебе… Ну и хрен с ним, шо не помнишь… А? Кузьминична? Хочешь, я тебе молочка парного принесу?
Михайловна вышла в сени. Вернулась с кринкой.
— Выпей молочка.
Кузьминична послушно взяла чашку.
— Сын у тебя есть. На юге живет, где море.
— А почему же он не со мной живет?
Михайловна уже пожалела, что затронула тему детей. У Кузьминичны действительно был сын. Был да сплыл, как говорится. Как леспромхоз перестал платить зарплату, как начались сокращения — запил. Но жена ему хорошая попалась: собрала вещи, детей, его в охапку — и увезла на Кубань к родственникам. Она ведь, как и он, была из детей тех добровольцев, кто в сороковых–пятидесятых вербовался на дальние северные стройки, разработки, лесозаготовки. Но генетическая память о теплых и солнечных — без промозглых ветров, трескучих морозов, ежеутренней расчистки тропинки от полутораметрового слоя снега — станицах жила где–то глубоко внутри. И когда нити, привязывавшие их к этому месту, к Гаю, леспромхозу, стали рваться одна за другой, они не хватались за них.
Хотели и мать забрать, да пока обустроились на новом месте, пока работу нашли… А у той болезнь началась — куда она им, больная, нужна была? Так и пропали: не пишут, не приезжают. Михайловна как–то давно еще стянула потихоньку у Кузьминичны все фотографии: не помнить–то оно иногда лучше бывает, сердечку полегче — все меньше печалей носить.
У самой Михайловны детей не было. Со многими бабами, девчонками проработавшими всю войну по лесхозам, не жалея ни здоровья, ни своей женской природы, последняя расквиталась жестоко. Слишком хорошо знала Михайловна, как от тяжелой работы у женщин выпадает матка и ее приходится подвязывать тряпицей.
Но с Кузьминичной легко было переводить разговор на другую тему.
— Сегодня пенсию принесут, — сообщила Михайловна, и Кузьминична враз забыла обо всем:
— Пенсию?..
— Да!
Но Кузьминична не могла сообразить, что в этом особенно радостного для них.
— Ну, пенсию, деньги — не помнишь, зачем нам? — Михайловна даже рассердилась. — Вот полоумная, хоть бы про цель нашу помнила!
— Сама такая!
— Куда поссать идти забывает — а туда же: отвечает!
— А кто Ваське третьего дня вместо трех литров молока двухлитровую банку всучил, а?!
Михайловна обалдела — этого Кузьминична помнить не могла! Однако ж.
— А ты ему сослепу на той неделе больше денег дала, чем следовало!
— А ты всегда его обсчитываешь. Ты людей ненавидишь!
— А ты с молодости — сучка бессердечная! У бабы, потерявшей ребенка, мужика увела!
Кузьминична от последнего аргумента сникла.
— Михайловна, я больше не буду… — совсем потерялась она, хлюпая носом, хныча и жалея себя.
— Чего не будешь–то? — успокаивая, похлопала ее по плечу Михайловна.
— Прости меня, дуру старую, шо ругань завела, а? Совсем с головой худо… — Кузьминична поймала руку Михайловны и прижалась к ней щекой. — А пошто мы разлаялись–то, Михайловна?
Та виновато отвела глаза:
— Да я сама хороша… Пенсия сегодня, говорю; скоро пенсию пойдем получать.
