Феликс Рахлин - Грудь четвертого человека
Миновав крупный пригородный узел Основу, эшелон взял курс на
Чугуев. Главному Командованию мы в резерв явно не подходили: курс был задан на Восток. Но – куда?
Глава 5.Грабиловка
В Чугуеве, то есть на первой же остановке, произошел случай, невероятно меня поразивший. Поезд остановился на дальних путях, возле будки путевого диспетчера. Дело было вечером, и внутри горел яркий свет настольной лампы. Но людей не было, а на диспетчерском столе лежали какие-то служебные бумаги. На моих глазах туда вошли ребята из вагона Додика (его самого, слава Богу, среди них не было), переложили бумаги на пол, а стол и стулья с хохотом выволокли из будки и утащили во тьму. Эшелон тронулся дальше. Наутро, проведав
Додика, я увидел, как группа ребят, сидя на краденых стульях за краденым столом, с упоением забивает козла.
В том вагоне ехали только городские ребята, среди них и еврейские мальчики из интеллигентных семей – помню, например, Борю
Бержановского. Не утверждаю, что он, но, примерно, такие же, едва отъехав на полсотни километров от родного дома, легко расстались с простейшими условностями культуры и, ради пустой забавы, временного и не обязательного "комфорта", походя прихватили чужое.
Примечательно, что там, на станции, никто, видимо, не попытался вернуть краденое. А ведь сделать это было проще простого, телеграфировав на следующие станции по пути следования эшелона и устроив на одной из них элементарный осмотр вагонов… Но нет, мои земляки беспрепятственно пользовались добытой мебелью все двадцать суток пути!
Лиха беда – начало. Эшелон все дальше и дальше уносил нас по хорошо известному мне, недавнему беженцу, маршруту: Поворино.
Воронеж, Лиски, Сызрань, Саратов… "Резерв Главного Командования помещался уж слишком далеко от "треугольника", очерченного майором
Охапкиным или фантазией Додика… Пересекли Волгу, приблизились к
Уралу… "А за Уралом – Зауралье, а там своя, иная даль" (А.
Твардовский). Великая русская литература! "Мелькают версты, все отстает и остается позади…" Это – Гоголь. Ну, ладно, он -
"хохол", славянин, русский писатель, в его устах так естественны эти слова: "Русь! Русь! Вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе…" Но отчего же мне, презренному там жиду, сбежавшему от угрозы погромов, от тамошних нелепиц, неурядиц и неустройств, – отчего мне так внятны и дороги эти его слова? Отчего они так пронзают сердце? "Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня?" Только что, мучительница моя, проехал через тебя вширь, поперек: побывал у отца
– в вороватой Воркуте, у матери – в мордовском, мордующем
Дубравлаге, – и вот теперь мчусь вдоль – по долгой твоей, на полмира протянувшейся, длины, в пока еще знакомые, а дальше – неведомые, таинственные глубины твоей Азии… Здесь, сейчас, на Ближнем Востоке вспоминаю тот путь на Восток иной, родной, Дальний и, вопреки всему, близкий сердцу – и снова по-молодому волнуюсь. "Русь! чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами?"
Нет, не родился, так и не появился на свет богатырь, вымечтанный зябким, долгоносым и гениальным украинским карликом, но мне, о родина моя бедная, ты от того не менее дорога… Снова в старческой моей мечте "быстро лечу я по рельсам чугунным" вслед за гениями твоими, снова вижу тебя, словно въявь – и плАчу, плАчу о тебе вместе с ними – и с тобой. "…у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!"
…"Держи, держи, дурак, – кричал Чичиков"… Это он и мне кричал, а не только лишь своему кучеру. Кажется, и я, как Селифан, не туда заехал: вон уже свежеиспеченые, без году неделя, израильские патриоты возмутились моей любовью к "доисторической", как они говорят, родине, – пора возвращаться к рассказу.
Прихваченную мной "поллитру" распил с попутчиками, двух дней хватило, чтобы прикончить довольно скудный запас домашнего провианта, еще на день-два достало тех нескольких десятков рублей, которых должно было хватить "до Киева"… А дальше стало голодно.
Нас кормили регулярно и обильно, однако – редко: лишь дважды в день.
И лишь тем. что варилось в котлах. Хлеба не только хватало – он еще и оставался, накапливался. Но с раннего утра (завтрак) до не слишком раннего вечера (обед) все мы успевали проголодаться, а вот перекусить было нечего. Ни кашу, ни, особенно, борщ в тряском вагоне
"на потом" не оставишь, не спасал и излишек хлеба, а молодой организм требовал своего.
Предприимчивый Додик быстро нашел выход. На нем – единственном во всем эшелоне – была замечательная отцова офицерская форма еще фронтовых времен: суконные галифе и гимнастерка, хромовые сапоги…
Большой, плечистый, он во время стоянок важно ходил вдоль вагонов, мозоля глаза сопровождавшим нас старослужащим солдатам и сержантам.
По установившемуся в Советской Армии обыкновению, новобранцев развозили по частям именно те, кому оставалось всего-ничего до демобилизации (словечка "дембель" в широком ходу еще не было).
Каждый из таких "ветеранов" заранее старался принарядиться и прибарахлиться: перешивал свою "шинелку" и шаровары не по форме, а
"чтоб покрасившее", при случае приобретал на стороне что-нибудь щегольское, – неважно, если офицерское или даже генеральское: невесты в селах и на рабочих окраинах в Уставе внутренней службы не разбираются, тонкостей формы одежды не понимают, зато хорошее сукно от "Ха-бе-бе-у" ("хлопчатобумажного, бывшего в употреблении") отличат запросто. И вообще, как известно, женское сердце падко на эффекты. Уж так хочется демобилизованному воину по возвращении домой покрасоваться перед девками! К Додику стали приставать: "Махнемся, керя?!" Или даже: "Продай!" Многие его уже звали по имени, только не
"Додик", а "Дима". Масти он был светлой, смахивал на прибалта, и
Димой было жить полегче, нежели Додиком…
И вот он – Дима, или Додик, – сообразив свою выгоду, договорился с одним поваром: тот будет его всю дорогу прикармливать мясцом из котла, за что получит в конце пути гимнастерку и галифе с
Димы-Додика "плеча").
Добряк Додик решил и меня подкормить. На одной из станций, где стоянка предстояла долгая.. мы подошли к одному из кухонных вагонов, и ловкий повар, воровато зыркнув по сторонам, проворно сунул моему благодетелю огромный кусок вареного мяса из борща. Мы скорее поспешили прочь и, лишь отойдя довольно далеко в сторону от своего эшелона, спохватились, что у нас нет с собой соли. Да и запить было нечем. Пришлось жевать всухомятку пресное и оттого невкусное мясо.
Не помню, повторялись ли такие трапезы, но отчего они прекратились – о том отдельно и чуть погодя.
Есть хотелось не нам одним, но многие решали проблему гораздо проще. На станциях, особенно на маленьких, вдоль всего пути есть, хоть и небольшие, базарчики. К пассажирским поездам бабки местные выносили пироги, вареные яйца, помидоры с огурчиками и разную-прочую снедь. Новобранцы принялись напропалую грабить бабок. Один отвлекал торговку разговором: "приценивался", "торговался". Увлекшись процессом, она теряла бдительность, а оглянувшись, уже не обнаруживала корзинку с товаром: ее утащил сообщник "покупателя".
Бабка, спохватившись. хотела хоть этого поймать, но его как ветром сдуло…
Обнаружились такие "герои" и в нашем вагоне. Я, помню, стал спрашивать у одного из них:
– Ну, вот скажи: а если бы вот таким способом твою родную мать ограбили? Ведь эта женщина, у которой ты пироги унес и сожрал, – она ведь тоже чья-то мамаша?
В нашем вагоне только четверо или пятеро были горожане – остальные все из сел харьковской и Сумской областей. С некоторыми мне потом предстояло служить и дружить. Но сейчас моя "политработа" оставалась втуне: парень глядел на меня равнодушно и тупо, да еще и
"лыбился"…
Вместе с нами ехали два старослужащих солдата. Один, западный украинец Вася, ведал только нашей маленькой группой харьковчан, все же остальные состояли под началом у разбитного, говорливого белоруса по имени Володя Комель. Туповатый и осмотрительный Вася (тот самый
"бандера", по слову которого – "нэ полежено" раскрывать маршрут эшелона) сам того не желая, взял да и выболтал эту "военную тайну".
В рассказе о своей службе он несколько раз употребил слово "сопки":
"пойдешь на сопку", "у нас в сопках" и т. п. Невдомек было простаку, что в моем лице он имеет дело с литератором, который разбирается в местных особенностях русского словоупотребления. Да ведь горы сопками называют в Советском Союзе лишь на Дальнем Востоке… Ну, может быть. еще где-нибудь в Забайкалье.
– Вы нас в Приморье везете, – объявил я ему как человек, читавший фадеевский "Разгром". Он растерянно заморгал, а я невеликодушно объяснил ему ход своего умозаключения. Бедняга смутился и даже явно перепугался. Стало понятно, что я угадал.
