Юнни Халберг - Паводок
Я проехал через мост, остановил машину и пешком спустился к дому Гуннара Тросета. Долго звонил и стучал, но он не открыл, хотя наверняка был дома. Я написал записку — велел ему связаться с полицейским управлением — и вернулся к машине.
В глубоких колеях грунтовой дороги, ведущей к Йёрстаду, стояла грязная жижа. А они и в ус не дуют, плевать им на скверную дорогу, и всё тут. Возможно, это своего рода безмолвное уведомление для немногих заезжих из внешнего мира, что умудрялись свернуть с магистрали и перебраться через мост. Что ни говори, а на последних метрах можно было запросто лишиться выхлопной трубы. С усадьбой их, с Георгом, с Гретой, с детьми вечно что-нибудь да приключалось. С Людвиком, отцом Греты, связана какая-то история военных лет. Такое впечатление, будто все это семейство окутано пеленой недоброжелательства и вражды. С первого взгляда видать: они прямо ищут случая ввязаться в заварушку, а если его нет, всегда готовы сами учинить какой-нибудь бенц. Так уж повелось, и весь город давно это уразумел, народ сворачивал в переулки, лишь бы не сталкиваться с ними.
После смерти Георга много чего болтали, и не без причин, хоть я лично и считал, что Хуго говорил правду. В тот августовский день, когда поступило сообщение насчет Георга, я как раз дежурил и на патрульной машине выехал на Мелё. Помнится, еще поглядел сверху на усадьбу с ее жилым домом, черным приземистым скотным двором, сараями и курятником, красиво раскинувшуюся по берегу Квенны. Будь я туристом, непременно бы остановился и, сидя за рулем, поразмыслил о том, как фантастически красивы порой здешние места. Но я не турист, я вырос в Мелхусе, вернулся сюда прямиком из Полицейской академии и боялся ехать через мост, где меня ждала встреча с Гретой, Хуго и Робертом. Боялся картины, которая предстанет перед нами. В юности меня считали на Мелё своим, а теперь мне предстояло забрать тело Георга — того самого Георга, которого я жутко боялся еще с тех пор, когда был шести-семилетним мальчонкой.
Грета стояла во дворе, накинув на плечи шаль, и вся дрожала. Жестом показала: идите за мной. Мы с Рогером двинулись за нею, к скотному двору. На углу она остановилась, кивнула на заднюю стену, но дальше идти отказалась. Мы с Рогером обогнули видавшую виды постройку. Позади нее, возле навозной кучи и сточного колодца, стоял трактор: это на нем Хуго, двигаясь задним ходом, задавил отца. Крышка колодца была сбита на сторону. Мы подошли ближе, посмотрели, постояли там минуту-другую. Я понятия не имел, что сказать. Да и что скажешь-то — зрелище жуткое: голова у Георга вывернулась почти на сто восемьдесят градусов, словно была на резьбе и ее попытались открутить. Мы прошлись вокруг, спросили, где Хуго, и Грета, которая, сидя на камне, широко открытыми глазами смотрела в небо, выдавила, что он убежал в лес и наверняка спрятался в крепости. Я хорошо помню ее большие глаза. Всю жизнь она полагалась на Георга. Во всем, что она делала, муж служил ей опорой. Когда они познакомились, Георг был видным парнем, не удивительно, что мелхусские девицы бегали за ним. И вот теперь, когда его больше нет, для Греты все рухнуло. А тут еще не легче: Хуго вызвали в полицию для дачи показаний. Вызвали потому, что, по мнению патологоанатома, голова у Георга не могла так вывернуться ни от удара задней части трактора, ни от столкновения с крышкой колодца. Хуго дал объяснения и был отпущен. Сделать мы ничего не могли. Но позднее я много думал о двух вещах. Во-первых, утром Хуго крепко повздорил с Георгом. Мы в конце концов допытались, что долгие годы он копил на отца злобу, но до того августовского дня не давал ей выхода. А уж тогда выложил отцу все, что думал. Георг не ответил, бросился от сына наутек, за дом, Хуго побежал следом. Думаю, он почувствовал себя обманутым, когда отец обратился в бегство, лучше бы тот его ударил. Все это отнюдь не выставляло Хуго в благоприятном свете, но во время допроса мне стало ясно, что он не врал. Ведь, как говорится, парень сдал себе очень уж скверные карты. Не такой он хитрец, чтобы обвести нас вокруг пальца. Нет, большим умом Хуго не отличался. А вот вторая проблема по-прежнему не дает мне покоя. Хуго заявил, что, свернув за угол скотного двора, что-то заметил позади трактора, причем еще до того, как наехал на Георга. Он не мог сказать, что это было, но точно не отец. Какой-то промельк на периферии поля зрения, тотчас исчезнувший. Никто в полиции не пожелал в этом разобраться. Я твердил, что не мешало бы рассмотреть и версию о том, что на месте происшествия присутствовало третье лицо, но никто моим призывам не внял. Много лет я нет-нет да и размышлял об этих словах Хуго, и мне казалось, в его объяснении есть то ли неувязка какая-то, то ли недоговоренность.
Одно время Грета произносила речи о Георге перед пассажирами автобуса. Крикливым голосом разглагольствовала про своего замечательного мужа, и ни у кого язык не поворачивался осадить ее. Правда, через шесть-семь месяцев она угомонилась, в один прекрасный день села в автобус, аккуратно поставила сумку на колени, вела себя любезно и вежливо, улыбалась. Н-да, тут кое-как обошлось. Грета взяла себя в руки.
Я заглушил мотор, немного посидел в тишине. Двор чисто прибран, к стене машинного сарая рядком прислонены кой-какие инструменты. Роберт — парень безалаберный, но здесь не было и намека на безалаберность. Мне вспомнилось, как после похорон он стоял в углу приходского дома. На кладбище он не проронил ни слова. Я стоял по другую сторону могилы и смотрел на него: по-моему, чем-то он напоминал меня самого, не знаю, чем именно, однако же я украдкой наблюдал за ним, смотрел на длинные светлые волосы, темно-синий костюм, большие глаза. Когда все пошли в приходский дом, я постарался оказаться рядом с Робертом. «Если тебе что понадобится либо захочется просто поговорить, звони мне или заходи на работу. В любое время», — сказал я. Он недружелюбно покосился на меня: «Это вряд ли», — и прибавил шагу. Грета была уже в приходском доме, плакала навзрыд. Увидев Роберта, она громко всхлипнула и кинулась ему на шею. Он замер, глядя в стену и не поднимая рук, а она рыдала: «Бедняжка ты мой! Бедняжка! Что теперь с тобой будет?» Роберт поднял руки, разжал ее пальцы и отошел в дальний угол. Сперва в зале было тихо, но мало-помалу народ вполголоса заговорил между собой. Я сел. Роберт так и стоял в углу, будто на выставке, — манекен, до того похожий на человека, что никак не мог быть живым. Хуго переговорил с похоронщиком, вернулся в дом и сел рядом с Гретой. Накрыл ладонью ее руку и крепко сжал. Потом заметил Роберта. Собравшиеся продолжали разговаривать, но атмосфера изменилась, все напряженно следили за Хуго. Он встал, подошел к Роберту, сказал: «Пойдем, сядешь с нами. Мы сейчас должны быть вместе». Роберт не отозвался. Хуго положил руку брату на плечо, и тут Роберт бросился на него, как кошка бросается на щенка, целясь когтями в глаза. Точь-в-точь. Он шипел и пытался выцарапать Хуго глаза. Весь лоб ему изодрал, прежде чем я сумел его оттащить. «Ты сделал это нарочно!» — кричал Роберт, вырываясь из моей хватки. Хуго и бровью не повел, будто это происшествие совершенно его не касалось. Я буквально вынес Роберта на улицу. «Ты видел, что он там стоит!» — рычал Роберт, пытаясь высвободиться, по лицу текли слезы и сопли. Стоя во дворе, я крепко держал его, пока он не обмяк, а потом усадил на камень. Голова у него тряслась, светлые волосы слиплись и висели космами, мягкое большеглазое лицо исказилось от бешенства. Тогда-то я и принял решение. В глубине души решил сделать все возможное, чтобы в будущем присматривать за Робертом. Мне было немногим больше двадцати, однако ж я видел, к чему идет дело. В тот раз во дворе, когда я дал ему бумажный платок утереть глаза и нос, эта мысль еще не вполне оформилась, но теперь я знаю, принять такое решение меня побудила, в частности, его миловидность. Не поймите превратно, будто я любитель мальчиков, нет, ничего подобного, просто мне было невыносимо думать, что его лицо будет отмечено разрушением и, еще не дожив до тридцати, он превратится в опухший, никому не нужный отброс. Не хотелось мне, чтобы Роберт, в облике которого сквозила некая одухотворенность, встречающаяся здесь не так уж часто, спился с круга и стал злостным обманщиком, заслуживающим лишь презрения. Позднее я очень жалел, что очутился тогда с Робертом во дворе и набрел на эту мысль. Но жалеть я начал, когда убедился в безнадежности своей затеи. Когда она стала безнадежной. Когда я сломался на нем, а он вправду превратился в самый настоящий отброс. Нет, тут речь о другом, о том, что ты внезапно, в минуту полной ясности, понимаешь, как нужно поступить, и совершаешь поступок, примиряясь со всеми последствиями принятого решения.
Когда я направился к дому, сверху, от крепости, донесся крик. Я и раньше слыхал его: так кричит пойманный заяц. Словно перепуганный ребенок. Я различал участок по дороге к холму с давней крепостью. Некогда там нашли небольшое захоронение, а в нем два скелета — молодой женщины и ребенка. С раскроенным черепом. Нашел эту могилу Расмус, дядя Греты, в начале шестидесятых. Расмус хотел умолчать о находке, но кто-то из родни намекнул, что государство может отстегнуть деньжат за скелеты, и он передумал. Они заявили о находке, приехали археологи, увезли скелеты, но никаких денег Расмус от государства не получил. Вместо этого у моста установили табличку с надписью ПАМЯТНИК КУЛЬТУРЫ, которую Расмус сорвал. Через год-другой местные власти попробовали восстановить табличку, но и на сей раз ее сорвали. Георг постарался.
