Владимир Ионов - …А родись счастливой
— Мать, ты не порти вечер человеку. Извини, в чём можешь, но чего ты гонишь-то меня?
— Остаётся полминуты, — ответила она, не поворачивая головы.
— Мне всё ясно. Ладно! — он начал гоношить себе «посошок», но прежде заглянул за штору. Под фонарём, освещающем постройки во дворе, действительно пофыркивала выхлопной трубой чёрная «Волга». — Это тот рыжий бугай, что сидел за столом с Кащеем, батин шофёр? Который его утопил? Теперь он тебя пасёт? Всё ясно. Кончаем интим, переходим к делу. — Он отставил налитый коньяк. — Сколько батя оставил тебе наличными или на вкладах?
— Ты считаешь, что он тут грёб тысячи? У него оклад был двести рублей за то, что он ночи не спал, мотаясь по полям, как сукин сын! — сорвалась Люба с прежнего тона.
— Хорошо. Я не знаю, сколько у него было тут, знаю, сколько было там, сколько он на лапу брал за каждый контейнер дефицита! — заорал на неё Игорь, напрягая вспотевшую шею.
— А это уже не моё дело, я не знаю этого. Знаю, что ты своё получил, и «батя» тебе уже ничего не должен! — ответила она, тоже заводясь на крик, но тут же опомнилась: «Чего это я? Всё село сейчас на поросячий визг сбежится». — Я зову Степана, — сказала спокойно.
— Хрен с тобой. Я, сам, уйду. — Игорь тяжело выбрался из-за столика, большими пальцами заткнул выехавшую из брюк рубашку. Выходя из гостиной, остановился против неё так же, как она в столовой против Степана, оглядел её, дохнул перегаром: — Какой хай лайф сломала, дура!
Конечно дура. Надо было сразу выпроводить этого разъевшегося пасюка, чтобы не слышать и не знать того, что он тут плёл. А она — «Жизнь продолжается!..» Коленками сучила перед подонком…
Люба лежала в неразобранной кровати прямо в халате и даже не сбросив тапочек. Одна во всём огромном доме. Вчера этого не замечала, потому что всё время кто-то подходил, что-то спрашивал — как заснула не помнит. А сегодня какой-то другой день, осознавала, контролировала каждый свой шаг, стараясь казаться то такой, то этакой. И теперь не уснуть в пустом доме.
Какой он большой и гудящий — этот дом. А что гудит? Как дальний ветер. Парк или камин? Наверно, камин. Потому что когда Анатолий поехал днём на охоту, она растопила камин, села вязать, но так и не начала — смотрела на огонь. А потом ввалился мокрый Степан. Господи, какой он был страшный! И сколько с него набежало воды у камина, пока он крутил кровянистыми пальцами телефон. Потом всё завертелось, и камин гудит уже четвёртые сутки, и никто его не слышит. И она услышала вот только первый раз. Значит, чтобы услышать чью-то тревогу, внутреннюю стынь, надо остаться с ним один на один во всём мире? Почему же тогда она не слышала тревоги Анатолия — ведь столько раз они оставались одни? Нет, одной она оставалась до него, в окружении клиентов прирыночного салона, а с ним не было одиночества, даже когда он уезжал без неё. Он всегда что-нибудь да оставлял ей на память о себе — то новую пластинку, то подобранного где-то щенка, а один раз, собираясь в район на собрание актива, приволок в гостиную какую-то крестовину, надел на неё свою старую рубашку и кепку. Получилось до смешного похожее на него пугало. Она смеялась до чёрных слёз с ресниц. Он лишь слабо улыбался. Может, он хотел ей что-нибудь сказать особенное? Она не поняла тогда и не спросила потом. А наверно, в нём была какая-то не услышанная ею тревога.
Странно, а вот уезжая на охоту, он ничего ей не оставил, принёс только дров для камина и всё, а она и этой перемены не заметила, как не увидела, когда эти дрова сгорели…
Значит, это мог быть «не случай»? Милицейский капитан рылся в его столе, но, кажется, ничего не нашёл, впрочем, кто знает, нашёл он чего или нет. Там были понятые из конторских. Она тоже какое-то время сидела в кабинете, но поиски капитана её, видимо, не занимали. Она так и не знает, что он искал.
А вообще-то чем и когда она интересовалась, что касается Анатолия отдельно от неё?
Задав себе этот вопрос, Люба со смятением подумала, что только сейчас, когда говорила с Игорем, она поняла, что не делила с мужем никаких его забот, тревог, невзгод. Не любила? Но ведь ждала его, его улыбки, его крепких рук, и тихонько скулила от того, что здесь, в этом большом, красивом доме, руки его стали реже ложиться ей на плечи. Забираться к затылку под волосы, стискивать лопатки, гладить ноги…
А он этими же руками брал «на лапу»… Неужели брал? Да, у него были какие-то дела с прибалтами и на Кавказе — их так здорово там принимали! Но ведь он никогда не посвящал её в цель их поездок. Смеялся: собирайся, инженер, едем подводить итоги! И летели самолётом или «на Кащее» то в Дзинтари, то в Пицунду, устраивались в лучшей гостинице или каком-нибудь закрытом пансионате. Какие-то переговоры, передача каких-то бумаг, очень редко — чьё-то глухое рычание, а потом — маленькие ресторанчики, пляж, поездки в горы или по морю, свежий ветер, солнце, ужасно предупредительные мужчины и лёгкий на ногу, всегда улыбающийся ей Анатолий… За что он мог «брать»? «Гнал контейнерами дефицит…» Запчасти, что ли? Ну, конечно, а что же ещё можно гнать из Сельхозтехники? Бедный Сафроныч, значит, он всё равно бы сел? Это не трояк содрать с грузина за одеколон «Капитанский», выданный за «Консул» или «Кондор». Значит, все цветы, всё море шампанского и духов, вся музыка и бары, все гостиничные люксы и скоростные катера — всё, что с улыбкой бросалось к её ногам — всё это за списанные «налево» запчасти?.. Бог мой!.. А откуда иначе? Там было триста тридцать да премии, здесь — голые двести, а когда уходил из семьи, старшему — «Волгу» с иголочки, младшему — сколько-то тысяч на книжку…
Как дорого покупал он любовь. Не брыкайся, покупал. Ведь, когда переехали сюда и платить ему стало нечем, многое стало не так, как было. Домой приходил измочаленный, скисший, лез в бар, пил. А ночью вставал и нескончаемо долго курил у окна, глядя в чёрные тени парка. Ложился рядом закоченевший, подставлял плечо под её голову и говорил: «Потерпи, скоро мы уедем отсюда, уедем в Москву, и там у нас будет другая жизнь, если ты не бросишь меня…» Заводил себя или понимал, что потеря неизбежна? Наверно, и то, и другое. А она слушала, как бьётся его сердце. Оно билось гулко и с перерывами — то учащаясь, то пропуская удар. Но и в эти беззвучные, пустые мгновения она почему-то не замирала от страха, что следующего удара может уже не быть. Значит, он покупал себе радость, а она её не без удовольствия продавала… Вот и вся любовь.
Додумавшись до такого, Люба какое-то время лежала без мыслей в густой и зябкой темноте. Очнувшись, поняла, что засыпает и мёрзнет. Поджала ноги, стянула на себя одеяло с другого края кровати. Раздеться? А для кого? Для себя не хотелось. Как плохо быть одной. Плохо. Плохо. Плохо…
Глава 7
Степан гнал машину, как мог. В зеленоватом мерцании спидометра красный кончик стрелки качался возле сотни. Высвеченный дальним светом фар снег скрывал изгибы дороги, и раза два-три «Волга» лишь чудом вписывалась в поворот. Нагнать Кащея он уже не мыслил — тот ведь тоже ветер, а поскорее увезти поддавшего сынка подальше от осиротевшего отцова дома — это он делал с лихим удовольствием.
— Убить меня хочешь? — бормотал Игорь, мотаясь между дверцей и Степановым плечом. — Батю в прорубь свёз, меня в овраг?
— Овраг не прорубь, в ём нонче мягко, — отшутился Степан и лёгким толчком плеча откинул от себя голову Игоря — больно уж она перегаристо дышала.
Отвалившись от шофёра, Игорь попытался глядеть в боковое окно, быстро затуманил его дыханием, опустил немного стекло. Струя морозного воздуха полоснула по глазам так яростно, что он опять мотнулся к Степану.
— Мутит что ли тебя? — спросил тот. — За столом-то, вроде, ничего ты был, в доме что ли добавил?
— А-а! — скривив рот, протянул Игорь. — Коньячку поддали малость. Так, по рюмашке.
— Прямо и по рюмашке? — мельком глянул Степан на Игоря. — А закосел-то тогда с чего?
— Я закосел? Хотя, впрочем… Ты представляешь, бабы, а? Батю в гроб вогнала, а с поминок пришла, знаешь, в какой халат влезла? Бери — вся тут.
Не разговор это был для Степана. Днём раньше он, может, и пропустил бы его мимо ушей — не шоферское, мол, это дело встревать в хозяйские дела — или, может, даже поддакнул бы подвыпившему парню. Но после того, как Люба постояла перед ним в дверях банкетной комнаты, после той лихоманки, что испытал возле неё, слушать такое он уже не мог. Неужто верно выголилась перед ним? Поди, переоделась просто, а у этого уж и глаза враскосяк… Но и сам, едва представив, какой могла быть Люба в открытом халате, Степан потерял из вида дорогу. Машина хлестнула бампером по кромке сугроба на обочине, брызнула снежной пылью. Степан стиснул баранку, судорожно покрутил ею, вырываясь из неминучего заноса, выровнял машину, снова поддал ей газу и только после этого строго сказал Игорю:
— Не надо так про Любовь Андреевну, она же за отцом за твоим была. Обидела что ли чем тебя, говоришь-то так про неё?
