Александр Мясников - Земляничная поляна

— А при чем здесь олово? — слышалось с задней парты.

— Да, оловянными бывают только солдатики, а замки на окне металлические, — добавляли с третьей колонки.

— Раньше делали оловянными, — неуверенно поясняла Наденька, отворачиваясь к окну. — Да и какая разница, запомните, да и все тут. Я учила это правило в эвакуации, — медленно произносила Наденька, и мы замолкали, потому что знали — прелюдия со склеротиком закончилась и теперь все будут жалеть, что до конца урока только пятнадцать минут, ведь начнется рассказ о том времени. Туда, в далекое время, мы и хотели, чтобы она увела нас. Но признаться в этом не отважились ни мы, пи она. Почему?

Я смотрю на хрупкий каркас окна в доме тети Ани, и оно кажется мне особенным. Ведь оно исключение из правил, правда лишь грамматики русского языка. А вдруг и еще каких–нибудь?

ВРЕМЯ КРАСНОГО НЕБА

Вместо слона на дороге неожиданно появилась Катя.

Мы с Прошей стояли как раз у поворота, и я возился с поводком. Она подошла и сказала: «Привет» — так, будто никуда не уезжала. Присела и стала трепать Прошу, спрашивать его, соскучился ли он и чем все время он занимался.

О. ч‑то здесь при чем? Не он ведь ждал ее пять бесконечно долгих дней…

И вот опять дорога па Черную речку. Катька рассказывает о своем двоюродном брате, приехавшем в гости. Это из–за него она провела в городе лишние топ дни. Смеясь рассказывает, инк этот брат, а он старше па целый год, всего боится н сбо всем енрашнпает. Си никогда до этого не был в большом городе. В Эрмитаже ему понравилось так, что он ни за что не хотел уходить оттуда.

Я спрашиваю, была ли она на третьем этаже и видела ли Гогена. Конечно, спрашивая, надо употребить множественное число, но мне так не хочется объединять ее с каким–то братом. Вот если бы он был сестрой…

— Это у которого все наоборот? — уточняет Катька после того, как я объясняю, кого имею в виду.

— Наоборот? — Я протягиваю ей руку и помогаю перепрыгнуть через канаву. — Что наоборот?

— Ну все, — она ловко увертывается от пышного куста крапивы. — Ну все, — повторяет она и, запрокинув голозу, начинает кружиться. — Моя бабушка в таких случаях говорит — не как у людей.

— А как должно быть у людей?

Катька перестает кружиться и улыбается. Но как–то грустно.

— Наверное, так, как есть на самом деле, — говорит она.

— Понимаешь, — начинаю я, ко Катька, слозно не услышав моей реплики, продолжает:

— У исто красное небо и голубые деревья.

— Да, но это не наоборот.

— Но ведь это он делал нарочно! — настаивает Катька.

— Просто он так чувствовал… — начинаю я и ке знаю, как продолжить.

— Странные люди художники, — говорит Катька, замолкает и спустя несколько секунд спрашивает: — А если ты станешь художником, настоящим, ты тоже будешь рисовать красное небо?

Я молчу.

— Ведь так не бывает, — недоуменно бормочет она, — надо рисовать то, что видишь.

— Но иногда чувствуешь то, чего не видишь и нельзя увидеть, — говорю я. Это чужие слова. Их часто произносил наш учитель в студии. «Но ведь слова, как и небо, у нас одни», — оправдываю я плагиат.

У Большого камня, вросшего в берег речки, я спускаю Прошу с поводка, предварительно швырнув на противоположный берег корягу. Пес стремглав бросается в воду.

Катька снова говорит о брате, о поездке и опять о брате. Слушаю и пытаюсь разобраться в том, почему мне совсем не хотелось браться за кисть во время Кать–кнного отсутствия, хотя я клятвенно обещал нашему Александру Степановичу делать эскизы и зарисовки каждый день, а теперь мне хочется попробовать написать красное небо. Хотя небо остается голубым с плывущими высоко–высоко перьями облаков.

— Нам пора, — говорит Катька и сгибает в локте левую руку.

Я замечаю на запястье часы и понимаю, что надо спросить, откуда они у нее появились, но не успеваю, потому что Катька говорит сама:

— Это мне мама подарила.

— А я свои сломал, — вру я.

Катька молчит и затем очень тихо говорит:

— Все–таки это ужасная вещь, — и опять впивается взглядом в циферблат.

— Почему?

— Как они могут показывать время?

— А как показывают весы вес?

— Но ведь время невидимое. И неосязаемое. И очень быстрое. Мне кажется, оно везде и всюду, как воздух, И его невозможно поймать.

— Они идут вместе с ним, — говорю я, — подстраиваются под его ритм. Время идет, и часы идут.

Больше она ничего не спрашивает. Мы идем молча. Идем вместе: Катька, я и часы. Проша и время — бегут…

Мутно–молочный, проникающий всюду свет белой ночи не дает уснуть.

Лежу на ровной, как гладильная доска, спине кровати, прислушиваюсь к писку комаров. Они толпятся за вздутой парусом марлей, прикрепленной заржавленными кнопками к форточке. Никогда раньше не видел ржавых кнопок и почему–то полагал, что они не ржавеют. Безуспешно всматриваюсь в открытую книгу: на каждой странице ровные ряды букв. Маленькие и жирные — книга старая, словно с подпаленными углами страниц, — буквы кажутся похожими на съежившихся и приготовившихся для неожиданной атаки комаров.

Идет уже вторая половина июля, и скоро кончатся, белые ночи, а затем и лето. Наши отработают в колхозе и вернутся с грудой воспоминаний.

В большой комнате нудно тикают теткины часы, купленные когда–то дядей Степой на какой–то юбилей. И мне вспоминается старый фильм, в котором вместо титров или голоса за кадром, извещающего, что прошло столько–то времени, на экране появлялись в нужный момент часы. Огромные, с прямыми и тяжелыми, как шлагбаум, стрелками. Стрелки бешено крутились. Они показывали время. Каждое деление — день.

Как же все–таки можно измерять время. Неосязамое и такое быстрое. Оно везде и всюду. От него никуда не деться.

«КАРТОШКА», КОТОРУЮ НЕ ЕДЯТ

В предыдущий день мы много бегали. Видимо, слишком много, потому что у меня разболелись швы на животе. Всю ночь мучали больничные кошмары, и только к обеду стало легче.

Я решал очередную задачу про сообщающиеся сосуды. В них что–то втекало и вытекало. Сколько и куда, надо было выяснить мне. Во дворе раздались радостный лай Прошки и голос Катьки. Сосуды остались незаполненными — я бросился к окну. Оказалось, что Катька пришла поговорить с теткой Аней. Решил, что о хозяйстве, оказалось — обо мне. Катька уговаривала отпустить меня вечером на Поляну.

— Там ничего страшного, тетя Анечка, — торопливо верещит Катька. — Я ходила туда в прошлом году каждый вечер. Там очень интересно. Ребята собираются. Костер жгут, в волейбол играют,

Уговаривала Катька долго. Обещание следить за глной сделало свое дело. Тетушка отпустила.

— Когда он с тобой, моя душа спокойна, — выдыхает Тетушка.

Я рад за теткину душу, но еще больше меня радует предстоящее знакомство с ребятами, хотя и с Катькой не было скучно. Плюс был Проша. «Челозек стал человеком только в коллективе», — любила повторять наша 1 лассная руководительница. Л голоса далеких предков давали о себе знать: в коллектив тянуло.

После ужина мы отправляемся на Поляну. Оказывается, ее отделяет от дороги жидкая изгородь взъерошенных ивовых кустов. Площадка почти круглая, черные оспины от костров, вытоптанная трава. На противоположной от дороги стороне слюдянистые и чешуйчатые стволы сосен, местами облепленные мохнатыми ежиками мха. За соснами сумрак. Там прячется рыхлая белая ночь.

— Еще рано, — заключает Катька, осмотрев Поляну. — Придем попозже.

Когда мы возвращаемся, на краю поляны дымится костер — кусочек луча, отколовшийся от заходящего солнца. Пламя ярко–желтое и очень вертлявое. Оно тщетно пытается оторваться от раскрасневшихся и злобно шипящих углей. Извивается.

У костра сидят двое. Они похожи на заклинателей змей. Наш приход отрывает факиров от созерцания огненной змеи.

— А-а, Катюша! — вскрикивает тот, что повыше ростом, и встает. Когда мы подходим к костру ближе, парень протягивает мне руку: — Алик.

Я отвечаю на рукопожатие.

— Славный песик, — кивает Алик в сторону Проши.

— Его зовут Проша, — с гордостью сообщает Катька. — А почему не Татоша? — смеется Алик.

— Татоша любит калоши, — вставляет второй парень. Позднее я узнал, что его зовут Витей и он является вечным хранителем огня. Эту должность он избрал себе добровольно.

— Сейчас придут ребята, п мы сыграем в картошку, — говорит Ллнк, хлопнув меня по плечу.

Ребята и в самом деле пришли скоро.

«Картошка» оказывается очень похожа на обыкновенный волейбол, но с некоторыми отклонениями: не смог точно отбить посланный тебе мяч, садишься в центр круга. Сидящие в центре и есть «картошка». По ней бьют. Бьют мячом с подачи. Промахнулся — садишься сам. Бьют по тебе.