Персиваль Эверетт - Американская пустыня
– Это нормально, Глория, я и сам себя слегка побаиваюсь.
– Что же все-таки случилось? – спросила она.
Тед намылил плечи, всей грудью вдыхая аромат сандалового масла.
– Не знаю; но мне ужасно жаль, – отозвался он.
– Милый, я так рада, что ты жив, – сказала Глория. – Ты ведь и впрямь жив, правда?
Тед пожал плечами. Сейчас он размышлял не над тем, жив он или нет, а над тем, устраивает ли его то, что он жив. Не то чтобы ему хотелось умереть в том же смысле, в каком он представлял себе это на пути к самоубийству, но так, как сейчас – если, конечно, сейчас он на самом деле мертв. При жизни он никогда себя не чувствовал так, как ныне; тогда что же с ним происходило? Как такое называется? Гипер-жив? Мета-жив? Суб– или супержив? На самом-то деле он не то чтобы жив, а стало быть, фактически мертв – но не отошел. Бедолага Тед, он не «умер и отошел в вечность»; он умер – однако тут как тут.
– Вроде кожа у меня другого оттенка, тебе не кажется?
Глория пригляделась к его поднятой руке и покачала головой.
– Такая же, как всегда.
– Глория, а что мы вообще знаем о смерти? – спросил Тед.
– По всей видимости, ничего, – отозвалась она. И вскинула взгляд на лампочку. – А ты что-нибудь видел или, может, голоса слышал?
– Нет, ничего ровным счетом. Вижу, надвигается грузовик «Ю-Пи-Эс» – раз, и я уже в церкви. Хотя, должен признать, я сразу понял, что происходит. Странно, правда? Вдруг я сознавал все, что происходит, но просто-напросто не сознавал своего осознания? – Тед помотал головой. – Ты только послушай, что я несу. Прямо псих какой-то.
– Тебе голову отрезало, – промолвила Глория, отчетливо выговаривая каждое слово. – После такого в живых остаться невозможно. Наверное, это сон. Я не сплю, часом?
– Не спишь, – заверил Тед.
– А ты почем знаешь? Ты даже не уверен, жив ли ты, – парировала Глория.
– Один-ноль в твою пользу. – Тед пригляделся к жене: глаза у нее были красные и усталые. – Как там дети?
– Растеряны, конечно.
Тед кивнул.
– Надо бы мне завтра к врачу сходить. Точнее, к себе врача вызвать, пусть на меня посмотрит. – Он рассмеялся. – Сам не знаю зачем. Ну, что такого скажет мне врач?
– Может, скажет тебе, что ты живой, – молвила Глория.
– Ну и что это изменит? – Тед вернул мыло в мыльницу, сполз пониже, окунул голову. – Хочешь, расскажу, на что это похоже? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Ощущение такое, будто нет такого раздражителя, что не воздействовал бы на меня в полной мере. Вот, например, сейчас я чувствую запах не только мыла в мыльнице, но и саше в бельевом шкафу, и аромат твоих духов – вон тех, у раковины. Чувствую тот кисловатый запашок из трубы, что мы если и замечали, то разве что от случая к случаю. Слышу, как где-то снаружи мурлычет кошка, как бьется твое сердце, как посапывает Эмили. Все мои органы чувств словно с цепи сорвались.
Глория не сводила с мужа глаз.
– Может, теперь войдут в моду анекдоты про мертвецов, – предположил Тед. – Типа на каких языках говорят покойнички? Вестимо, на мертвых. – Тед заметил, что Глории не смешно. – Ну, в любом случае пусть доктора на меня глянут. По крайней мере хоть от швов на шее избавлюсь.
Глория расплакалась.
Тед беспомощно смотрел на собственные руки, что плескались в воде, точно пойманная рыба. Затем схватил мыло, приподнялся, намылил яички.
– Мне ужасно жаль, – сказал он.
– Милый, пожалуйста, хватит извиняться. – Глория вскинула глаза; он и забыл, что в лице ее может отражаться столько сочувствия. Она глядела на мужа так, словно понимала, как ему страшно. – Ты столько всего пережил. – И, словно с запозданием расслышав собственные слова, рассмеялась.
Тед улыбнулся.
– Мы вместе, – произнес он. – Остальное уже не важно.
Ему вспомнились все его измены, а еще – затяжные периоды эгоцентричной отчужденности, ухода в себя, и Тед вновь испытал чувство вины и боль, что погнали его на свидание с суицидом. Пережитая смерть не стерла нелицеприятной самооценки – и, сидя там, в ванной, с головой, наскоро пришитой к телу с помощью лески, Тед не столько верил в то, что ему дали второй шанс, сколько полагал, что, возможно, не до конца исчерпал первый. Он глядел на залитое слезами лицо Глории и вспоминал, как они сидели так в ванной комнате в прошлый раз, вот только в ванне была Глория, нагишом, а он каялся ей, что спал с аспиранткой. Даже тогда Тед понимал, что рассказывать жене такие вещи, в то время как она, в чем мать родила, в полной тепловатой воды западне, – низко и подло. А теперь он смог признаться себе еще и в том, что само его признание, – пусть даже в тот момент он убедил себя, что поступает очень даже храбро, – это не что иное, как слюнявое малодушие, ибо было подсказано жгучим страхом, что девица в любом случае все выложит Глории.
Студентка, имя которой совершенно несущественно (хотя на самом деле звали ее Инга), посещала семинар Теда по истории языка. В разгар дискуссии насчет звонких фрикативных согласных Тед вдруг обнаружил, что аспирантка Инга отчего-то притиснута к картотечному шкафу его офиса. Притиснута задом, а он к ней – передом. А еще у нее оказался неправдоподобно длинный язык, каковой проник в самые глубины Тедова рта и внушил мысль о том, что эта женщина волнует его совершенно иначе, нежели любая другая. Очень может статься, что физически именно так все и было, однако Тед использовал помянутую мысль как оправдание, как некое логическое обоснование для своего желания совершить что-нибудь дурное, сумасбродное, глупое. Его член ощутимо напрягся – и Тед с грустью осознал, что немало тому удивлен.
– Ты как? – спросила Инга. Нет, она не была шведкой, да на шведку и не походила – с ее-то рыжими волосами и веснушками.
– Я женат, – сказал Тед.
– Я знаю, – кивнула она. – Мне все равно.
Если тебе все равно, то и мне все равно. Я ничего от тебя не хочу.
– Точно все нормально? – переспросила она. – Если хочешь, я уйду.
Тедова рука покоилась на ее тонкой талии, и, по правде говоря, ему ужасно не хотелось, чтобы Инга ушла. Ему нравилось к ней прикасаться.
– Все отлично, – заверил он.
Тогда она вновь запустила Теду в глотку эту свою змейку – у него аж голова закружилась. Она ухватила Теда за руку и втянула руку к себе между ног, и он обнаружил, что под цветастым сарафаном на ней ничего нет – ну, совсем ничего. Ее волосы были мягкими и влажными, а его пенис – таким ужасно твердым, а ее язык – таким ужасно длинным, а ее вздохи звучали для него так нежно, так томно. Тед поцеловал ее, закрыв глаза – и внезапно осознал, что вот уже целую вечность так не целовался. Она сжала в пальцах его член, Тед пронзительно вскрикнул… Но не отстранился, нет. Дверь была заперта; девушка по имени Инга вылизывала ему мозг. Вся его жизнь: эта скучная преснятина, жена и дети, и вечное беспокойство по поводу публикаций, и должности, и выплат за машину – все это осталось снаружи. Тед расстегнул ширинку и вошел в Ингу, пытаясь проникнуть в нее так же глубоко, как она – в него. Издаваемые ею звуки сводили Теда с ума: вот она прервала поцелуй и запрокинула голову, улыбаясь и постанывая, и он сказал ей: шш-шш, а она тихонько рассмеялась и уставилась на него – прямо вот так и уставилась, глаза в глаза, и прошептала: «У меня уже оргазм», – и, содрогнувшись всем телом, внезапно обмякла в его руках. Теду хотелось держать ее так до бесконечности, но спустя двенадцать секунд накатила паника – и он поспешно подтянул брюки.
– Ты как? – спросила она.
– Все отлично, – заверил Тед. – Просто уже поздно, мне надо идти.
Инга одернула юбку.
– Спасибо, – сказала она.
Тед глядел на ее губы и гадал, как этот рот может выглядеть настолько обыкновенным – и в то же время вмещать в себя такой язычище.
– От души надеюсь, что помог тебе разобраться с заданием, – неуклюже пошутил он.
Инга вежливо рассмеялась и подошла к столу. Тед завороженно наблюдал за ее походкой: одна нога касается пола точнехонько перед другой… Инга схватила ручку и написала что-то в его блокноте.
– Вот мой телефон, – обронила она. – Захочешь – звони.
И с этими словами ушла.
Встречи с Ингой сделались регулярными, переместившись из Тедова кабинета к ней на квартиру, куда он всякий раз входил с замирающим сердцем, страшась, что его, чего доброго, увидит кто-нибудь из знакомых и спросит: «Да ты, никак, спишь с этой женщиной, ну, с этой, с двенадцатидюймовым языком?» В постели роли менялись: теперь Тед чувствовал себя ее студентом и знал, равно как знала и она, что оральный секс с нею навеки отпечатается в его сознании как некое религиозное переживание. Ощущение было такое, будто ее язык способен выскользнуть изо рта, поглотившего его пенис, обвиться вокруг яичек и даже пощекотать анус. Веки его трепетали, и, весь во власти отрешенного забытья, он чувствовал себя полным дураком. Каковым, конечно же, и был.
После они пили чай – за маленьким столиком в ее тесной кухоньке, окна которой выходили на крохотный дворик многоквартирного дома. Голова у Теда до сих пор кружилась, и он никак не мог избавиться от ощущения, что улыбается. Он понятия не имел, так ли это на самом деле или нет – но чувство было такое, будто и впрямь улыбается.
