Светлана Пахомова - Ангелам господства
— Мне известно, что в детстве тебя одобрил Тихомиров. — Я перестала замирать от изумленья осведомленностью изюбря о нашем подноготном прошлом, о мыслях и делах. — Да будет же тебе известно, что прежде чем оборотиться естествоиспытателем и слыть всемирным именем в науке, он был…
— Я знаю, режиссером.
— Скажи пожалуйста, рыцарь тебе и в том признался? Обречена успеху твоя дева…
Я вспомнила про токсикоз и быстро оправдалась расписаньем электричек. Мелькали незнакомые платформы. Теперь я ясно ощутила перемены. Предощущенье поворота всего уклада жизни. Изюбрь не просто ухмылялся, он был надменен и давал понять, что здесь не все свои. Приватность собственности уже вошла в нематерьяльные слои культуры, и то, что изливалось от щедрот духовности в родимых берендеях, в роскошестве возможностей Москвы придерживали и таили.
С утра начнутся генеральные прогоны, а бутафорские цеха от сроков сдачи отстают: на рыцарей вооруженья не хватает. Пищали-алебарды таскают от соседских постановок и часто — из других эпох, и эта стратегическая труппа решительно и злобно отвергает этнографическую достоверность костюмировки в отдельных элементах и деталях: чего уж королиться с кошельками, воротниками и ремнями — нам все едино в третьем акте помирать. А что там зрителя пугает под плащом — греми себе железом да ботфортом топай. Эмоциями в зале управляет любая театральная условность. Зависит от подачи. На нее у моих рыцарей ума не доставало: восстание таких бифштексов симптоматично от пролога до кострового акта — у всех участников процесса репетиций возник сплошной хронический эмоциональный стресс. Cопротивленье замыслам материалов — явление не единичное на сцене, поднять боевой дух дружины (толпы философов и комсомольского актива) до боли дурно или отменно хорошо изложенной в воззваниях идеей — это чревато страстью к порочной дерзости — гражданским неповиновеньям. Призванье Франции — изготовленье революций — неупоимая в боях обитель жажды изменений. Страсть приключений и беспечность от потерь. От стрёмных модниц на Тверской по всей Москве ходили слухи, что все французские клиенты — до денег очень злые скряги. Как бы дознаться, откуда в незапрещенной к чтению в библиотеке литературе неописательное благородство монахов — бенедиктинцев, тамплиеров, иезуитов, пусть нарицательных во всех языцех, так мало симпатичного, и вдруг — красописательная песня о Роланде. Влюбиться можно, а понять — нельзя! Храмовники похамканы. Все под запретом. Под силу забеситься от преткновения цензурой и с репетиций революцию поднять!
— Так и бывало! — В складках закулисья, но прямо за моей спиной стоял Рыжуля.
— Простите, мэтр, я говорила вслух? — Необходимо было чуточку собраться.
— Ты просто не могла надеть эти перчатки без указаний костюмера, и нервничала. Теперь прочувствовала, почему к такой одежде всенепременно приставлялись слуги?
— Мне трудно надевать перчатки, поскольку перебито сухожилье на одном запястье во время фехтовальных репетиций. — Звучало дерзко и неискренне. Он был ещё чужим, а как подкрался.
— Да. Мне говорили — ты ершиста. Какая масть под этим париком: ты кто — брюнетка или блондинка?
— Не то и не другое, я — шатенка.
Его раскатисто ревущий хохоток мог означать отметку «Браво!».
— Виктор Иваныч! Где вы? — раздался поисковый глас. Николь бежала сквозь подмостки и зацепилась о неструганый помост. Пока она приподносила в жертву эшафоту подол шифонового платья, Рыжуля, оказавшийся Виктор и Ваныч, закончил назиданьем мысль, с которой начал:
— Ермолова умела перебросить своей игрой из зала на бульвар огонь гражданской стачки.
Толковый мужичок. Ему вменили практическую режиссуру, а он берет на абордаж историю публичной страсти, и видно — не боится! Теория — чужая вотчина преподаванья! Как бы Великий Мэтр не рассердился — вторженья в изменения сознанья студентов карались статусом «диверсии» и под предлогом «чистоты рядов студентов идеологического ВУЗа» грозили увольненьем педагогу.
— Виктор Иваныч! Я вас нашла! — Николь оторвала оборку на хитоне. Прикрыла волосами лоскутной разрыв, а раздосадованность осенила блистательной полуулыбкой. Николь технична. Ведет свою игру, фиксируя момент полуобманом. Врожденный дар интриги. Предстала перед нами на котурнах. Они там что-то репетировали в древних греках, ходили в легких драпировках, полупрозрачные на свет и с лаврами на гордых бошках.
Николь имела талант неповторимого значенья: она умела надевать пальто — как раздеваться; а познакомиться с второназначенным отцом-водителем студентов-театралов ей посчастливилось в фойе у гардероба. Экзотика балканской помеси кровей и внешность с профилем гречанки давно внушали стремленье выразить придирчивое беспокойство в сердцах освобожденных активистов комсомола, но Ника ускользала, подразнив. Привычка профессионала — вторая сторона натуры, с неистовым настоем на «Сертаки» вовлечь в разгул языческих страстей комсоргов-атеистов и исчезнуть — это простое чародейство, а Николь с огнем шутить любила с момента поступления.
— Растратит дар на буги-вуги, — ворчал Великий Мэтр.
— Я тоже в молодости был стилягой! — зачем-то плотоядно и не к месту вставлял Виктор. И донапоминался! Первым кураторским заданьем Рыжуле от Каплини явилась Ника, надевавшая пальто, назло случавшимся поблизости на тот момент комсоргам. Самофракийское отродье! Замануха! Корявенький Виктор (он в древних переводах не случайно обозначался как всесильный победитель) под протокол секретаря от комитета комсомола, в присутствии декана-ректора-профорга, единым гласом доказал, что Ника (являясь, собственно, победой) способностью к идейному сознанью «вапще ни абладает», поскольку у нее нет и не было при поступленьи простых мозгов, которыми возможно в принципе сознанье изменять. Про принцип всем понравилось. Члены вступительных комиссий сию догадку подписью скрепили. Назначенная ректоратом комиссия, ответственная за процесс отбора абитурьентуры, под протокол заверила, что принимает в институт на ниву культа только особо одаренных претендентов, но попадаются шедевры.
Единогласно проголосовав, Николь оставили в покое. Симпатия победы к победителю отныне простиралась до благодарного благоговенья. Теперь о новом Мэтре не шептались. За каждым шорохом следила Ника с пьедестала. И бдела его старенький портфель, забытый то у кафедры, то в залах.
Тем часом в репетиционном зале шли музыкальные прогоны. Сплошные ляпы совмещенья японских синтезаторов с гекзаметром Гомера. Всем замыслам художников сопротивлялись материалы. Магнитофоны взвизгивали, прожекторы дымились. От черновых прогонов вереницей уже брала осатанённость. Глаза мозолил эшафот. Этот главнейший образ декоративного решенья — неструганный помост — давно сидел в моих колготках в виде скабок. Занозистые в кровь «переспективы» — обрушиться с него на днище оркестровой ямы — так контрастировали с заданьем режиссера воспарить, как будто мне подвластно волшебство Психеи — вспорхнуть, как бабочка, из погребального костра! На ловлю бабочек Амуром с горящим факелом в руках явился Сашка Ляхченко — завзятый Инквизитор. Шла отработка сцены тюремного плененья Жанны. К оружию, огонь! Сценическая драка с перекидкой… Ускорен музыкальный ритм, с колосников софиты полыхают. Не успеваю взять защитный блок — и славная оглобля алебарды летит в висок. Глаз затекает, пластическая постановка сцены еще под музыку продлится минуты три-четыре, а я слабею.
— Ты хохол, полабских пращуров потомок, способен только на магические акты с рождественским поленом, и вся твоя обрядность — о размножении скота!
Все это родилось от боли, в той зоне, которая закрыта для любого зрительного зала, — в общении актеров между собой. С последней музыкальной нотой я собралась. Начала читать согласно роли известный монолог беседы с ангелом и натурально плакать. Вцепясь в портьеры, Николь смотрела на меня из-за кулис. Партер затих, как провалился в подпол, но из амфитеатра шел аморфный холодок.
— Каким оружием меня задело? — В холодной гримуборной вазелином я попыталась снять от слез потекший грим. Отклеились ресницы — четко вижу: слух о партнерском травматизме по институту покатился — моих приданых рыцарей не стало, необъяснимо испарились. Только священно преданный Данила Кофтун латал портянкой перетершийся ремень своей кольчуги. Взглянув на опухоль под моим глазом, спокойно произнес:
— Надкостница.
Попутно из угла взял за приклад какую-то двустволку, приблизился и продолжал:
— Когда-то этот рерик имел крутое имя — вертикал. Два спаренных ствола на вскидку при прицеле дают иллюзию и преимущества единого ствола. «Антропоморфность». Смешно и страшно — мы шли по кругу одних и тех же знаков и значений: всё — два в одном, и всё — бесполо. Ради чего, ради какой идеи освобождения? Святой и эфемерной цели? Закончив институт, Данила Кофтун примет сан. В скифо-сарматских землях возглавит Феодосийский монастырь. Играет отрицательных героев, с чистейшей, ангельской душой. Впрочем, грешит — пописывает рифмы. Ответа на вопрос: «Зачем все это Жанне?» — не ведает, пойдет искать.
