Всеволод Бернштейн - Эль-Ниньо
Семь пар глаз обратились на него.
— Значит, так, — сказал Дед. — Сейчас грузитесь на «Братск». Здесь останется три человека, на несколько дней, охранять судно, пока из Кальяо не прибудет ремонтная бригада. Остаюсь я, мне нужны еще два добровольца.
Он замолчал. Я поднял руку, не раздумывая. Спиной почувствовал, что Шутов тоже поднял руку.
«Братск» ушел, не дожидаясь рассвета. Им нужно было торопиться, наверстывать упущенное, из-за нас они и так выбились из своего промыслового графика. Вслед за «Братском» ушли перуанский сторожевик и полицейский катер. Сеньор Камачо на прощание пожал Деду руку, а нас с Шутовым удостоил снисходительным кивком.
— Мои люди будут там, — сказал он на ломаном английском и показал на край обрыва. — Они будут смотреть за вами. Охрана. Люди из деревни — осторожно. Это бастардос!
Катер бойко застучал дизельком, окутался клубами сизого дыма и скрылся за скалой, которая на следующий день будет названа Большой Колокольней.
Мы остались на Пляже втроем, рядом с кучей всякого добра — ящиков с консервами, канистрами с пресной водой, кипой одеял и телогреек. Припасов нам оставили на месяц сидения, хотя предполагалось, что сторожить «Эклиптику» нам придется от силы неделю, это в самом худшем случае. А скорее всего — три-четыре дня: пока соберут ремонтную команду и доставят ее сюда.
Хоть и на четыре дня, но все равно нужно было обживать Пляж. Под руководством Деда мы устроили лагерь по всем правилам военного искусства: из брезентового тента соорудили что-то вроде палатки, натаскали камней и выложили по краям, чтобы тент не унесло ветром. Чуть в стороне устроили «кухню» и «склад», укрепили камнями еще один брезентовый навес, поменьше, поставили газовый баллон и горелку, чтобы кипятить воду и разогревать консервы.
Дед сразу дал понять, что анархии не потерпит. Сутки разбили на три вахты по восемь часов. Основные обязанности каждого вахтенного — не спать, бдительно следить за происходящим вокруг и в случае изменения обстановки немедленно будить остальных. Имелось у нас и оружие: пневматическая винтовка, из которой на «Эклиптике» палили по чайкам, ракетница и выкрашенный красной краской пожарный топор.
Дед сам выбрал себе самую трудную ночную вахту, с двенадцати до восьми. Днем спал всего пару часов, а все остальное время пропадал на «Эклиптике», копошился на мостике, лазил в машинное отделение и трюм, осматривал повреждения, что-то там закручивал, стучал, разгребал. Один раз я отправился вместе с ним. Дело было под вечер, уже в сумерках. Едва мы ступили на вздыбленную палубу, мне стало не по себе. Темный обесточенный траулер был полон звуков — скрипов, плеска, скрежета, среди которых мерещилось что-то непонятное и зловещее, похожее на стоны и вздохи. Стоило остановить взгляд на каком-нибудь предмете, в памяти всплывало все, что происходило здесь во время шторма и крушения — то Трояк с окровавленными руками, то электромеханик, пытающийся встать на ноги и падающий. Собравшись с духом, я спустился во внутренние помещения — нужно было забрать из своей каюты оставшиеся вещи. Каюта пострадала мало. Иллюминатор был цел, но под ногами плескалась вода. Плавали листы бумаги с набросками моей курсовой. Стул лежал вверх ножками, вывернуло рундуки. Разбилось зеркальце над умывальником. Все было мертво, как в разбомбленном доме. Видя свои разбросанные вещи, мне на мгновенье показалось, что и я тоже умер, и эти листы и мокрый хлам — все, что от меня осталось.
Быстро похватав первое, что попалось под руку, я выскочил из каюты и захлопнул дверь. Переведя дух, направился в каюту своего шефа Валерия Николаевича. Она располагалась на верхней палубе, рядом с каютами капитана и старпома. По пути не удержался и заглянул в столовую. Здесь разрушения были серьезнее, высадило два иллюминатора, перевернуло столы, внизу колыхалось в воде крошево из обломков. Но чудо! Моя кинолебедка осталась на своем постаменте, под брезентовым чехлом, как ни в чем не бывало. Это немного подняло мне настроение. В каюте Валерия Николаевича царила такая же разруха, как в столовой. Иллюминатор разбит. Ячеистые ящики, в которые мы складывали пластиковые бутыли с пробами морской воды, опрокинулись, бутыли раскатились по углам. Я открыл стеллаж, где хранились папки с результатами измерений, и с удивлением обнаружил, что папки остались на месте. Шеф не забрал их с собой. Странно! Эти папки не занимали много места, Валерий Николаевич не был сильно ранен. Что-то ушиб, но несерьезно. Он подходил ко мне перед отправкой на «Братск». Известие о том, что я остаюсь, выслушал довольно равнодушно. «Остаешься? Ну-ну…» Странно, что он не сказал мне про папки, чтобы я забрал их. Я ведь мог и не заглянуть в его каюту. Стоя перед раскрытым стеллажом, я немного поразмышлял, что делать с папками — оставить их здесь до прибытия ремонтников или забрать с собой на берег, в лагерь. Решил все-таки забрать, так спокойнее. С трудом разыскал среди хлама приборы — термометр, барометр, измеритель скорости и направления ветра. Хотел еще забрать и бутыли с пробами, но получалась очень большая поклажа. Поэтому бутыли я рассовал обратно по ящикам, ящики составил в угол каюты, освободив его от хлама. Папки связал подвернувшейся бечевкой и закинул за плечо. Когда выбрался на палубу, уже совсем стемнело. Дед продолжал возиться со своими механизмами. Зачем он это делал, я не мог понять. Каждую деталь ощупывал, как врач больного, вздыхал, что-то бормотал себе под нос. Лазил по темным закоулкам, ощупывал, крутил, вздыхал, бормотал. Он почти ничего не ел в эти дни. Похудел, осунулся весь, будто постарел сразу лет на двадцать.
В рейсе Драпеко запомнился мне тем, что в редкие моменты, когда его удавалось видеть, он что-нибудь ломал или случайно разбивал. В столовой ни один обед не обходился без того, чтобы Дед нечаянно не разбил стакан или тарелку, в каюте рефмашинистов он раздавил единственную на борту гитару — сел на стул, не заметив, что она там лежала. Как только Дед появлялся, огромный и неуклюжий, как медведь, окружающие старались быстро убрать подальше все хрупкие предметы. Если не успевали — винить оставалось только себя.
Однако во всем, что касалось машины, Дед был безупречен. Наша несравненная «Эклиптика» была старой галошей, которая давно уже выработала свой ресурс. За три месяца плавания у нас ломалось все, что могло поломаться — лебедки чинили чуть ли не каждый день, пару раз отказывал холодильник, регулярно вырубалось электричество. Единственное, что работало безотказно — машина. И все благодаря Деду. Казалось, что он пропадал там сутками, во всяком случае, видел я его реже, чем всех остальных членов экипажа. «Войну и мир» он посмотрел один-единственный раз.
Машинная команда на него молилась. А люди там были очень непростые. «Машинисты» считались на траулере особой кастой. Конечно, глупо изображать из себя аристократа, когда ты с головы до ног перепачкан мазутом и несешь вахты в гремящей преисподней, где температура часто зашкаливает за пятьдесят градусов. Однако это не мешало им свысока смотреть на палубных работяг и всех прочих «дармоедов», которые копошились за пределами машинного отделения. Поди-ка намекни механику, что он не самый важный персонаж в судовой роли, или хотя бы что он такой же, как все. Это Олег-то Титов, который с моей слабой помощью, а на самом деле практически в одиночку раскрутил гребной вал, такой же, как все? Или его приятель, третий механик Мустафин, молчаливый татарин свирепой наружности, которого пугались даже чайки, когда он ненадолго выбирался на палубу глотнуть воздуха? Или самый молодой из них — Константин, мой тезка и ровесник. Длинный и тощий, в широком не по размеру комбинезоне, с лихорадочно блестящими на чумазом лице глазами, похожий на безумного поэта-футуриста. Для Деда они были лучшими моряками во всех четырех океанах, а он для них был великим вождем, слово которого — закон, и нет другого закона.
3
О том, что в юго-восточную часть Тихого океана отправляется траулер рыбразведки с научной группой на борту, я случайно узнал от приятеля, вернувшегося из Калининграда. На следующее утро я сидел в кабинете декана Цагина и рассказывал ему, какой замечательный диплом я напишу, если он отпустит меня на пару месяцев в рейс (на самом деле рейс был на пять месяцев, но на такой срок кто бы меня отпустил?).
— Что за рейс? — поинтересовался Цагин.
— Из Калининграда, — ответил я. И это была единственная правда.
— Куда?
— В Северную Атлантику.
— И что, они берут практикантов?
— Берут. Я договорился. Только направление нужно из института.
— А какая программа?
— Исландский барический минимум. — Я знал, что о барических минимумах Цагин написал докторскую диссертацию и до сих пор неравнодушен к этой теме.
— А руководитель диплома у тебя кто?
