Жан Руо - Мир не в фокусе
II
Если бы не Жиф, я ни за что не вернулся бы в спорт. Возвращение — штука сомнительная и не сулит ничего хорошего. За редкими исключениями, как например, Расин, через двенадцать лет после Федры тайно писавший для воспитанниц Сен-Сира. Не вернулся, если бы не Жиф и не мое воскресное одиночество. Тут уж ничего не поделаешь, воскресенье почти неизбежно разочаровывает: наверное, в самой его сути изначально присутствует некий конструктивный изъян, и в таком подарке после шести дней подневольного труда мерещится какой-то подвох. По этому поводу уместно привести афоризм Жифа: подобного рода дьявольские подачки хозяев грозят ужесточением потогонной системы.
Но в коллеже в течение всей недели мы ждали воскресенья как избавления. Вся наша жизнь была подчинена электрическому звонку: по звонку начинались и заканчивались уроки и перемены, по звонку мы ели и ложились спать, и только в субботу в пять часов пополудни он возвещал о нашем освобождении. Однако и думать было нечего о том, чтобы расслабиться до срока, поскольку впереди уже маячил свет в конце туннеля: нас часто задерживали после звонка, в чем некоторые учителя находили особое удовольствие. И горе тому, кто невольным вздохом, покашливанием или просто взглядом, брошенным на часы, дерзнет намекнуть на то, что урок затянулся. Наказание следовало незамедлительно: письменное задание провинившемуся и лишних десять минут отсидки для всего класса, а это означало, что одни опоздают на автобус, а другие (в дни, когда штормило, они с тревогой поглядывали в сторону моря) — к отплытию парома, который ходил в устье реки, связывая левый и правый берег.
Жиф был самым дерзким, а значит, и самым смелым из всех; однажды, когда нас в очередной раз задержали после урока, он демонстративно собрал свой портфель, закрыл его, встал и, игнорируя гневные взгляды учителя, вышел из класса, громко стукнув дверью. Понятно, он тогда уже знал, что в конце учебного года его выгонят из коллежа (в Сен-Косме Жиф отучился только шестой класс), но все равно была в его поступке потрясшая нас удаль. Притом все это выглядело ужасно смешно: выходя из класса, он запустил поверх наших голов бумажный самолетик, на котором было написано что-то вроде «идиотом будет тот, кто сие прочтет», — а именно это не преминул сделать наш наставник, развернув злополучный самолетик. Тридцать человек, сидевшие перед ним, замерли от ужаса, боясь не удержаться от хохота. И как тут было ему поступить? Разумеется, нам продлили урок еще на десять минут.
Именно поэтому мы с опасением относились к выходкам Жифа. Сначала ждали предъявления коллективного счета, и лишь потом готовы были разразиться рукоплесканиями. Конечно, это было не по-товарищески, но от нас — задерганных всевозможными придирками и не желающих преумножать их — большего ожидать не приходилось. «К тому же, — думали мы, — он вошел в роль, заработал себе авторитет, эта завидная и опасная роль льстит ему, несмотря на связанный с ней риск». Да, он платил немалую цену за образ героя, смутьяна, школьного хулигана, он подставлял себя под удар, иногда в самом прямом смысле (пощечины Жиф сносил, не моргнув глазом, тем более что его очки, одна из тех бесплатных моделей, которые полностью оплачивает соцстрах, со временем приобрели не очень эстетичный вид и являли весьма курьезный пример асимметрии: левое стекло провалилось и сидело в глазу, как монокль), но все же это было лучше, чем дрожать перед опросом, молить Бога, чтобы тебя не вызвали к доске, и целовать украдкой, притворно кашляя в кулак, крестильный образок, висевший на груди.
Доска в классе была зеленой, что привносило современную ноту и вполне соответствовало архитектуре нашего коллежа, два симметричных крыла которого — два высоких бетонных корпуса с фасадами кремового цвета, с широкими проемами окон, полукружьями боковых пристроек, плоской крышей, — обрамляли невысокую, стоявшую вровень с пристройками центральную часть здания с крытым прямоугольным входом посередине, забранным зеленой решеткой, — он представлял собой парадный подъезд; здесь же размещалась каморка привратника. Типичная послевоенная постройка, какие встречаются в Сен-Назере, в Гавре, Бресте, Руайяне, Лорьяне — во всех портовых городах, разрушенных в войну и отстроенных заново, с нуля, где по прямым проспектам гуляет ветер. Сен-Косм стоял у самой кромки моря, что придавало ему вид пригородной виллы, в которой собрались сливки местной учащейся молодежи. Все это не позволяло нам жаловаться на жизнь: как мы могли объяснить, в таких-то условиях, что настроения прошлых веков пережили в нашем коллеже налеты союзной авиации?
От черной доски так и веет косностью, отсталостью, манихейством, а весенняя расцветка нашей доски, висевшей над кафедрой возле учительского стола, сулила некоторые вольности в обращении с законами природы, допускающие, к примеру, что сумма углов треугольника «как бы» равняется «где-то» двум прямым углам. Так вот, эти «где-то» и «как бы», эта порочная приблизительность, оборачивались для нас наихудшими унижениями. Если ученик не выпаливал быстро и четко точный ответ, начиналась жестокая игра в кошки-мышки, и нетрудно угадать, каким образом в ней распределялись роли. Пока кто-нибудь из нас в роли мышки — скажем, я, если уж кто-то должен быть жертвой, — застыв с мелом в руке, испуганно наморщив лоб, лихорадочно соображал, как бы исхитриться и подогнать поточнее три условно существующих угла разобранного на части треугольника, исполнитель роли кошки — назовем его господин Фраслен — терял терпение и, вооружившись большим деревянным циркулем, вместо того, чтобы вставить в медный наконечник со съемным кольцом новый кусок мела, демонстративно трогал указательным пальцем иглу. Но только на сей раз он и не думал чертить круги на доске, он собирался задать вопрос сродни тем, что звучали под сводами средневековых острогов, и инквизитор Фраслен, выделявшийся светским платьем среди сборища черных сутан, откинув назад длинную темную прядь, падавшую ему на лоб, долговязый, костлявый, в брюках, которые спускались гармошкой на ботинки, вынимал из кармана зажигалку и, искоса поглядывая на вас, подносил к огню острый конец циркуля, тщательно прокаливал его, поворачивая, как вертел, а когда опасность заражения патогенными микробами была предотвращена, колол этим стерильным копьем заартачившегося математика пониже спины, и непонятно было, наказывал ли он таким образом невежду-ученика или старался острием иглы навострить его ум.
Процедура была не столько болезненной, сколько — скажем не шутя — не на шутку мучительной. Сопровождалась она хихиканьем одноклассников, воображавших, что, смеясь над себе подобным, они выставляют себя в выгодном свете и в следующий раз их минет чаша сия, будто этого можно было избежать. А у вас с каждой минутой все больше путались мысли, вы из последних сил готовились к решающему броску, напускали на себя глубокомысленный вид, глядя, как за широкими окнами большие белые птицы с посеребренными крыльями парили, свободные и беззаботные, резвились на ветру, вскрикивали в радостном возбуждении, плыли по воздуху, поднимались вместе с восходящим потоком и внезапно застывали на фоне синего квадрата неба, а потом, качнув крылом, стремительно уходили в сторону и исчезали из поля зрения, не оставляя в бездонном небе никакого ответа. Тогда в отчаянии вы вопрошали взглядом сидевших перед вами товарищей в надежде прочитать на губах у какого-нибудь всезнайки намек на решение, но все они были слишком запуганы, а Жиф, наверное, ничего не знал.
В эту минуту полного одиночества вам ничего не оставалось, как написать на доске любую цифру, наобум, после чего немедленно следовал неодобрительный укол циркулем. «А почему не 1515?» — говорил ваш пикадор, сопровождая вопрос тычком. Вы поспешно стирали неверный ответ, поднимая белое облачко пыли. Вдруг приходило прозрение: если треугольник вписывается в круг, то сумма его углов должна быть меньше 360°. Теперь главное не перепутать знак неравенства — положенную на бок букву «V». Не забыть бы: меньшее число проглатывает большее. Все хорошо продумано. Логика безупречна. Да, видно, не совсем. Укол оказался таким сильным, что вы ударились головой о доску. Дружный смех. Над чем смеетесь? Все упражнения на странице 127 — к завтрашнему дню. «Ладно», — думаете вы. Не тут-то было. Вам, кроме того, еще написать сто раз: сумма углов треугольника — будь она неладна — равна двум прямым углам.
Вся эта унизительная возня была не для Жифа, который из-за его положения и обычных умонастроений удостаивался особого обращения — и более снисходительного, и более сурового одновременно. И это было справедливо, потому что, по чести сказать, мы не могли равняться с ним. Когда с высоты своих двенадцати-тринадцати лет он дерзко оглядывал коллежское начальство, мы могли записать себе в графу гражданского неповиновения разве что едва заметную гримасу за спиной классного надзирателя, да и гримасничали мы, опустив голову и прикрыв рот рукой. А он, хитрая бестия, почуяв неладное, резко оборачивался, чтобы застать врасплох незадачливого бунтовщика, и мы, не дожидаясь вопроса, как ни в чем не бывало поспешно уточняли: «А я что, я ничего, господин надзиратель», — или еще того лучше: «Это не я, господин надзиратель». Но даже такой робкий протест — невинная шалость, пустяк — давал нам право не взирать на подвиги Жифа с немым восторгом, а коль скоро главное — участие, а не результат, нам было что поставить себе в заслугу, мы тоже показали себя смельчаками, разумеется, в меру своих возможностей, но в конце концов судить надо по намерениям.
