Жан Руо - Мир не в фокусе
Лет в двенадцать-тринадцать, в лучшие мои годы, бывало, собравшись вчетвером или впятером, сверстники в такие минуты пытались остановить меня. Вы скажете, что я испытывал их терпение, пользовался ситуацией, — разве что самую малость, но именно так и приобреталась репутация изгоя и отщепенца, эдакий налет отверженности. И что осталось от всего этого несколько лет спустя, после долгого перерыва? Мои ровесники выросли на три головы, раздались вдвое, раздобрели. Еще мерцают, точно тлеющие угольки, отблески жарко пылающего костра детства: время не пощадило их, они вот-вот погаснут, тихую моцартовскую мелодию заглушат фанфары муниципального оркестра. Они не поспевают за переменами, теряются в новой обстановке. А белокурый викинг, сошедший со своего «драккара», отлично осведомленный о том, что жизнь — жестокая штука, не утруждает себя красотами стиля, тонкостями и изысками. Так сужаются горизонты, и меркнут радости близорукого одиночки.
Хватит, пожалуй, кружить по полю, демонстрируя искусство поворотов. За нами последний аккорд, последние балетные па: резкий вираж вправо, маленький пируэт влево — и вот, подняв мяч ногой, вы чеканите его, отвернувшись от ворот, не зная наверняка, в какой они стороне — должно быть, далеко, слишком далеко, чтобы до них достать, — вдруг разворачиваетесь и наугад бьете по мячу изо всех сил, будто желая спровадить его подальше, расстаться с ним, как с детством, исчезающим в туманных далях. Все, на этом можно было бы поставить точку, но тут вы с удивлением видите победно поднятые руки одноклубников. Вы слышите пронзительную трель свистка арбитра и одобрительный гул голосов из-за боковой линии — это болельщики поздравляют друг друга с тем, что их на редкость мудрые советы — «бей, чего резину тянуть!», — принесли свои плоды, и тут вы понимаете, что без вашего ведома и вопреки всем ожиданиям мяч, проскочив между штангой и вратарем, оказался в воротах. Вам уже никогда не узнать, как вы его забили — должно быть, в верхний угол, чем иначе объяснить одобрительный гул голосов, все еще несущийся из-за боковой, — как дрогнула сетка ворот, но, разделяя радость болельщиков, вы тоже победно вскидываете руки. Какая досада, — должно быть, думаете вы, — что вам не суждено увидеть свои героические деяния. Но нет, вы стали свидетелем чего-то значительно более хрупкого и неуловимого: вы увидели, как судьба едва заметно улыбнулась вам.
След становился все бледнее, и сейчас, спустя несколько недель, оставался лишь легкий намек на тот синяк, что красовался на моем плече, но дружеские похлопывания моих всегдашних недоброжелателей, поздравлявших меня сегодня с забитым вслепую победным голом, несколько оживили воспоминания. И если мое лицо расплывалось в улыбке, то вовсе не потому, что я забил гол, как думали они (своим успехом я был обязан везению, порыву ветра, неуклюжести вратаря и отнюдь не обольщался на сей счет), улыбался я потому, что несколько недель тому назад стал тем, кто я есть, и вот теперь сижу на скамейке, раздевшись по пояс, склоняюсь над сумкой и ищу несуществующий тюбик с мазью в надежде, что кто-нибудь заметит мою отметину и отпустит игривое замечание, не оставляющее сомнений относительно ее происхождения. Но никто, даже Жиф, с которым я сыграл два-три испытательных матча, прежде чем меня определили в эту команду неудачников, ничего не заметил, и, вконец раздосадованный, я оделся, наспех умывшись под краном.
Для меня и речи не могло быть о том, чтобы мыться в общем душе, выставляя напоказ свое тело, подобно тем одноклубникам, которые как ни в чем не бывало разгуливали нагишом, вспоминая самые острые и стратегически важные фазы игры, пока я, зарывшись головой в сумку, делал вид, что разыскиваю мазь. Можно было подумать, что они, пользуясь моментом, хотят представить на всеобщее обозрение аргументы совсем иного рода, но нет — выглядывая из своей сумки, я не обнаруживал ничего из ряда вон выходящего, внушавшего беспокойство, и тогда охотно соглашался с тем, что после сегодняшнего исторического гола мне следовало бы чаще бить с дальней дистанции. Посмотри-ка, ты ничего не видишь вон там, у меня на плече? Тебе ни о чем не говорят глубоко отпечатавшиеся на теле следы зубов. Помнишь ли ты сказку про Золушку и ее башмачок? Так вот, если к этим отметинам ты будешь прикладывать по порядку все зубки на свете (для простоты — всех двадцатилетних особ женского пола, замеченных в наших краях), то разыщешь те, которые совпадут с отпечатками на твоем плече. К твоему сведению, а также ради удовольствия произнести лишний раз ее имя, я скажу: эта зубастая прелестница зовется Тео. Ах, ты и понятия не имеешь о том, кто такая Тео? Ну и вали отсюда, демонстрируй свое потрепанное мужское достоинство в другом месте.
А может быть, они просто не пожелали одарить меня словом, которое возвело бы меня в ранг мужчины. Между тем след от зубов Тео за эти недели поочередно сменил все цвета радуги, переходя от красного к синему, от желтого к фиолетовому, и уже приближался к обычному цвету кожи; ранка почти зажила, и одобрительные похлопывания бередили ее, будто впрыскивали новую дозу воспоминаний о ночи моей любви.
Тео не застала меня врасплох, прежде чем впиться в мое плечо, она предупредила, чтобы я остановил ее, если она слишком разойдется, но я воспринял ее укус как Божью кару, как своего рода ордалию, и не пикнул бы, даже если бы она прокусила кожу насквозь и вырвала кусок плоти из моего плеча. Да так бы все и было, не добейся она своего. Уже потом, чтобы загладить свою вину, на месте укуса она запечатлела невинный поцелуй и мельком осведомилась: «Тебе не было больно?» — «Что ты, моя нежная Тео», — ответил я, а сам провел рукой по плечу, проверяя не идет ли кровь.
Жиф был слегка разгорячен своим выступлением на общем собрании, где обсуждались лозунги, с которыми предстояло выйти на студенческую демонстрацию. Он не вытерпел и бесстрашно ринулся в бой. В ходе словесной баталии товарищи, которым не понравились властные интонации, прозвучавшие в выступлении Жифа, обвинили его в тайной приверженности консерватизму, а также пособничестве международной финансовой олигархии (его-то, нищего сироту и единственного из всей компании истинного монго-аустениста). Это заметно охладило его революционный пыл, заставило взглянуть на «общее дело» со стороны, и тут он весьма кстати вспомнил, что его жизненные интересы не сводились к партийной работе.
В деревне, где жила его бабушка, Жиф возглавлял спортивный клуб Амикаль Логреен, он развернул там вербовку новичков — очевидно, в пику товарищам, которые упрекали Жифа в том, что его работа в клубе — опиум для народа. Мы вновь сошлись с ним, встретившись после долгого перерыва, и у него вошло в привычку приходить ко мне в студенческое общежитие и (за бутылкой пива, которую он приносил с собой) посвящать меня в свои бесчисленные планы, при всяком удобном случае напоминая, что я согласился написать музыку к его будущему фильму и он рассчитывает на меня. В сущности, наши беседы были однонаправлены, как улица с односторонним движением, и он оттого пристрастился к ним, что находил во мне идеального слушателя. Даже обнаружив однажды на моем столе отрывки из объемного сочинения — пьесы, в которой я изобразил некоего двойника Артюра Рембо и толковал о невозможности его возвращения, — он не задал мне ни единого вопроса. И тогда с грустью и благодарностью я вспомнил Тео: только она одна проявила интерес к моему Жану-Артюру, а он, лишившись единственной поклонницы, пребывал теперь между жизнью и смертью, словно погруженный в глубокий сон, в ожидании прекрасной принцессы, которая придет и разбудит его поцелуем.
По правде сказать, если я и внимал с благосклонностью неиссякаемому словоизвержению Жифа, то исключительно в надежде хоть немного приблизиться к Тео: я хотел узнать какую-нибудь новую подробность из ее жизни или просто услышать ее имя. Но Жиф только один раз вскользь упомянул о ней, спросив встречались ли мы после демонстрации, и когда я, не желая с ним откровенничать, ответил отрицательно, он больше об этом не заговаривал, а снова пустился в воспоминания о Сен-Косме и наших школьных годах, заметив, что я тогда неплохо смотрелся с мячом на футбольном поле и, если память ему не изменяет, за мной не так-то легко было угнаться. Играю ли я по-прежнему в футбол? Нет, уже два-три года не подхожу к мячу, а почему такой вопрос? Просто, если мне нечем заняться по воскресеньям, то можно было бы записаться в Амикаль, а поскольку деревушка Логре, где находится клуб, совсем недалеко от Рандома, он сможет за мной заезжать, и вообще — как будет замечательно, если мы станем встречаться с ним еще и вне стен университета.
В сущности, я не был уверен, что игра мне по-прежнему интересна, именно поэтому в свое время и перестал ходить на стадион. По мере того как игроки взрослели, игра становилась все грубее, слишком грубой для быстроногих вышивальщиков тончайших узоров, искусных мастеров слалома, причудливых арабесок. В ней царил дух школьных переменок: самые сильные — в защите, слабые (и среди них, конечно, я) — на флангах нападения, как раз напротив дюжего верзилы, где их легче прижать к боковой. Там, как нигде, понимаешь насколько неравны силы вертящегося юлой мальца и напористого тяжеловеса. Все та же вечная история, Жиф. Вспомнить хотя бы знаменитое морское сражение в Морбианском проливе, когда парусники венетов столкнулись с римскими галерами. Кто, спрашивается, тогда победил? Кто виновник трагедии венетов? Цезарь? Нет, ветер, тот самый ветер, что непрерывно дует у побережья, а в тот день, как назло, подвел галльских моряков. И вот, когда уже казалось, что победа за венетами, вдруг установился полный штиль, паруса, дрогнув, повисли, как пустые бурдюки, прервав легкое скольжение по поверхности воды деревянных водомерок, которые еще мгновение назад трепали римские галеры, подходили к ним вплотную и, выпустив залп стрел, уносились вслед порыву ветра. И пока защитники Арморики безнадежно вглядывались в оцепенелое небо, вдали уже раздавался плеск кровожадных весел, мерно вспарывающих водную гладь, прокладывающих римским галерам прямую дорогу к заштиленным меж островами армориканским синаготам. Ты же понимаешь, римляне не церемонились с богами и не взывали к милости Эола, рассчитывая только на крепость своих мышц. А дальше все яснее ясного. Оставалось лишь закинуть крючья и взять на абордаж суда своих врагов, еще немного — и завяжется рукопашная, в которой мастерство владения оружием столкнется с наукой о ветрах и течениях, а пока длится состояние неопределенности, еще можно выглядеть уверенным в победе, но когда вечер сойдет на неподвижные воды, отступившие к менгиру Лок Мариакера, когда мелкий дождик омоет лица павших, лежащих на голубом иле среди розовых луж, а ночь Атлантики взорвется криком легионеров, все будет кончено: от гордой независимости Арморики не останется и следа. Сам знаешь, что из этого получилось: римские термы, короткие мечи, латинские спряжения — rosa, rosae — известное дело. И все-таки обидно, Жиф. Снова, уже в который раз, организованная размеренная сила неумолимо теснит легкую кавалерию, а той остаются лишь сомнительные, ничего не значащие победы, даже не победы вовсе, а так, красоты стиля, искусные пируэты, изящные антраша.
