Уилл Селф - Дориан: имитация
— О да, Бэз, все так, он схож с созревшей, покрытой дрожжевой пыльцой виноградиной.
Уоттон показал, как он сорвал бы один из мониторов и съел его.
Дориан, слушая разговор этих пожилых людей, испытывал неловкость: они то ли не слышали друг друга, то ли относились к нему и к видео инсталляции как к вещам полностью взаимозаменяемым. «Сколько времени проживут эти ленты, Бэз?» — спросил он.
— Трудно сказать… Годы, если не десятилетия, наверняка, а там их можно будет перенести на другие ленты и так далее — вечность, я полагаю.
— То есть, вот это, — Дориан взмахнул рукой, — останется юным навеки, между тем как я состарюсь и умру?
— Ну да, — Бэз насмешливо фыркнул. — Тел никто копировать не умеет — пока.
— Лучше бы было наоборот, — сказал Дориан и, словно желая подкрепить проходной характер этого фразы, подхватил лежавшую поперек кресла черную ветровку и устремился к двери, позвав поверх плеча: — Вы идете, Генри?
— Э-э… да, — Уоттон встряхнулся; Бэз тоже.
— Как насчет работы, Дориан? — с оттенком мольбы спросил он. — Фонограмма требует еще двух записей. Я должен их сделать.
— Ну, если должен, — весь тон Дориана, после того, как он увидел инсталляцию, ужесточился. — Лично мне эта штука ненавистна — она уже на несколько часов моложе меня.
Бэз отнесся к его словам, как к вполне допустимому капризу клиента, который одновременно является и моделью. Он разгладил волосы, заправил концы прядей за уши и пошел от монитора к монитору, выключая их. «Как только записи будут сделаны, — сказал он Дориану, — и я покончу с раскадровкой и редактированием, я привезу „Катодного Нарцисса“ к тебе на квартиру и установлю его. После этого можешь делать с девятью твоими „я“ все что хочешь. Можешь выцарапывать им глаза, можешь под них дрочить. Что хочешь.»
— Ладно.
Дориан помедлил в дверях, и Бэз, вспомнив, каким он был на рассвете, — как визжал от наслаждения под скрученной простыней, как изгибался, подобно луку, его напряженный член, как жемчужина его семени залетела Безу на язык, — больше не смог изображать равнодушие.
— Приходи завтра, Дориан, около полудня, прошу тебя.
— Хорошо, Бэз.
И Дориан, выдернув торчавший меж ребер Бэза невидимый нож, который он даже не потрудился повернуть, вышел из студии.
* * *То был, по-видимому, тактический отход, Дориан словно хотел, чтобы соперники немедля вступили в сражение за него. Эту услугу они ему и оказали: «Да какого же хрена, Уоттон! — взревел Бэз. — Сколько ты еще будешь вот так меня унижать?»
— Всего лишь столько, сколько ты будешь пытаться возвыситься за мой счет, — Уоттон поправил галстук, охлопал свою одежду, — и отнимать эту студию у моей матери.
— Я люблю его, — Бэз почти визжал.
— Я его тоже люблю.
— Ты никого не любишь, Уоттон, ты отрава, текущая по сточной канаве, — Бэз приблизился к Уоттону и, вытащив из кармана джинсов пачку денег, отсчитал десять купюр и втиснул их в нагрудный карман пальто своего друга. «Купи по штуке каждого, ладно?» — прорычал он.
— Ба, да мы, оказывается, при деньгах, Бэз?
— Дориан заплатил мне за это — за работу. Наличными.
— Вот как? — Уоттон неприятно оскалился. — Что-то заставляет меня думать, что ему предстоит расплачиваться бесконечно. — И, не дожидаясь ответа Бэза, мерзкий фат повернулся на каблуках и покинул студию.
2
Генри Уоттон катил на своем пятилитровом «Ягуаре» по центральному Лондону так, точно сидел за рулем мощной газонокосилки, а сам город был всего лишь продолговатой, кочковатой лужайкой на задах романтически разрушающегося сельского поместья. Лужайкой, утыканной лепными копиями столичных зданий, — этак, примерно, в одну десятую величины, — между которыми он с ленцой и безудержностью гнал свой экипаж. Ни «Дорожный кодекс», ни уязвимость прочих водителей, казалось, нисколько его не заботили. Если какая-то опасность и приходила ему в голову, так только риск перевернуться, налетев на ограду лужка.
Дориан Грей уяснил эту особенность своего нового поклонника, едва очутившись в кремовых недрах машины. Ему стало ясно — находиться в «Ягуаре» Генри Уоттона — то же, что пребывать в его своенравных и жестоких объятиях. Поначалу он время от времени бросал косвенные взгляды на своего шофера, ведшего машину тремя придерживающими руль снизу пальцами левой руки, между тем как рука сигаретная свисала из окна, а рыжеватые локоны Уоттона покоились на подголовнике. Однако вскоре Дориан смирился с кренами, рывками и сносами большого автомобиля. Он начал приглядываться к сору, покрывавшему пол, — истинной свалке бросового барахла, несомненно позволявшего многое узнать о культурных пристрастиях Уоттона. В приемнике журчала поп-музыка и казалось, будто между двумя пассажирами струится звуковой ручеек.
Когда автомобиль остановился на светофоре в начале Эксибишн-роуд, Дориан предъявил свою первую находку — пук оперных программок: «Вы любите оперу?»
— Жена любит, — протяжно ответил Уоттон. — Мое же главное удовольствие в Глайндборне состоит в том, чтобы пересчитывать гомосексуалистов в зале, прикидывая, не больше ли их там, чем на сцене.
— А это? — спросил Дориан, поднимая рекламный листок автомобильных гонок на стадионе «Уайт Сити». К листку прилипла старая облатка от какого-то наркотика.
— Обожаю представления с крушениями, они — последнее прибежище для творческих натур[8]. — Светофор сменил цвет, и мокасин Уоттона пал на педаль акселератора; большая машина, накапливая под своим смахивающим на китовую спину капотом все большую инерцию, плавно миновала памятник Альберту. Ко времени, когда автомобиль достиг моста над Серпантином, он уже шел на шестидесяти милях в час. Рванувшись влево, потом вправо, машина протиснулась между двумя громыхающими грузовиками и ссыпалась по пандусу, ведущему к Ланкастер-гейт.
Дориан интуитивно понимал, что отпускать замечания по поводу уоттоновской манеры вождения означало бы проявить величайшую несдержанность, но сделать с собой ничего не смог. «Как вам такое сходит с рук? — спросил он. — Вы же не можете знать, нет ли на встречной полосе машины».
— Я обладаю верхним зрением, Дориан. И вижу всю дорогу словно бы с воздуха.
— Вы серьезно?
— Никогда более серьезным не был.
— Но как? Это же невозможно.
— Я и не жду, что вы это поймете, — Уоттон лукаво глянул на него сквозь четверку своих стекол, — видите ли, когда я был маленьким, отец безжалостно насиловал меня. И я обнаружил, что, пока он занимается этим, я странно развоплощаюсь и всплываю к потолку комнаты, в коей лежит мое детское «я», над которым пыхтит и отдувается он. Я на регулярной основе занимал мой наблюдательный пункт — вблизи карниза, хотя временами меня неприятнейшим образом сносило вдоль стенных панелей, — с пяти до восьми лет. В общем, достаточно долго, чтобы сохранить эту способность до зрелого возраста.
— Вы, дорогой мой юный друг, — продолжал он, — обречены на семидесятимиллиметровый вид города, открывающийся через ветровое стекло. Вы лишь корпускула, странствующая по этим артериям, а я вижу их так, как видит хирург. Я плыву надо всем и вижу Гайд-парк, лишь как зеленую гангренозную фистулу на сером трупе Лондона! — И, завершив эту напыщенную речь, он ударил по тормозам, ибо машина уже добралась до марилебонской Хай-стрит.
Генри Уоттон обожал наркотики и обожал покупать их. Он понимал, разумеется, что эстетическая сторона торговли наркотиками оставляет желать лучшего. Эта мучительно petit bourgeois[9] квартирка, заброшенная на девятый этаж марилебонской Хай-стрит, — увитые в ситец окна ее смотрели на западную эстакаду, — не походила на глинобитную лавочку в стенах древней цитадели. Не было здесь ни караван-сарая, ни восточного базара, да и Медок, жилистая блондинка в свободном белом платье и тесных черных гетрах, ничем не напоминала благородного торговца пряностями с надушенной бородой и в индиговой мантии. Разговоры ее с покупателями не отличались изысканной вежливостью или великой тонкости отсылками к ценам, запрятанным в откровения Пророка. Напротив, она и клиент сидели, беседуя, за стеклянным кофейным столиком, на котором Медок без особой церемонности отвешивала с помощью ювелирных весов товар.
— Да, — говорил Уоттон, — я помню, о долге в пятьдесят фунтов, но мы же с вами все обговорили еще позавчера.
— Не-а, — фыркнула Медок, — вчера вечером зашел ваш дружок и схомячил г, причитавшийся вам в кредит.
— Господи — мне приходится принимать больше наркотиков, чем хочется, лишь для того, чтобы не отстать от этого сукина сына. Хорошо, вот вам сто семьдесят.
Дориан, старательно изучавший модульный стенной стеллаж с отделениями для художественных альбомов, комнатных растений и антологий, обернулся, чтобы взглянуть на Уоттона, выкладывавшего на столик банкноты, и на Медок, которая ссыпала порошок в пакетики и аккуратно складывала их.
