Арман Лану - Пчелиный пастырь
— Да за что же?
— Если бы вы пошли туда и спросили Симона, вам пришлось бы объяснять, что вас связывает…
— Да ничего!
— Вечная история: никто ничем ни с кем не связан. Только имейте в виду, что ваши товарищи получили из Парижа сообщение, касающееся вас. Обо всем остальном вы должны забыть.
— Обо всем остальном?
— Да, обо всем — о том, что Симон должен был ждать вас на вокзале, о том, что здесь вам был заказан номер. Тогда у них не будет никаких следов…
— Конечно, ведь это же был телефонный разговор!
— Да, господин Лонги. На вашем месте я пошла бы к ним только завтра… Погодите-ка! Завтра суббота. В понедельник. Вы спросите Бернара Ориоля… Это президент. До свидания, господа.
Она улыбается трем немцам, которые выходят из офицерской столовой.
— Бернар — племянник моего мужа. Он скажет вам, как обстоят дела.
— Что же я буду делать здесь до понедельника?
— Как что? Жилье у вас уже есть. У нас есть кино, а у Кане — море.
— Я хотел позавтракать в «Пальмариуме».
— Идите в «Балеарские острова», скажите там, что вы от меня…
— Вы шутите?
Она пристально смотрит на него острым взглядом.
— Это кафе на Совиной улице, рядом с церковью святого Иакова. Пойдете по улице Аржантери — этак будет ближе. Там два смежных кинозала: «Майорка» и «Минорка». Бар приспособлен под ресторан. Вы спросите мсье Торрея. Вы скажете ему: «Мадам Понс не может меня накормить».
— В такое время?
— В Перпиньяне охотно закусывают на испанский лад.
— Право, не знаю, как вас благодарить, мадам.
— О! Военнопленные — это, знаете ли, для меня свои люди…
Он выходит. Без чемодана и без ящика он не идет, а плывет. Он снова обрел свой рост, свои широкие плечи, непокрытую голову. В своем аквариуме вновь погружается в счета Соланж Понс — эта трактирная Гермиона.
Легковых автомобилей, кроме газогенераторных, мало, но движение непрерывное: грузовички, велосипеды, несколько мулов, которые теперь опять вернулись на службу, и фиакры с красными и желтыми ободьями. По мере того как улицы становились уже, пешеходы все больше напоминали средиземноморцев. Вот так же он чувствовал бы себя в Неаполе, Пальме или Оране. Иногда он сходит с тротуара шириною в два фута, чтобы пропустить женщину, которая благодарит его, улыбкой отвечая на его улыбку. Лонги испытывает какую-то смутную тревогу — чувство, которое так хорошо ему знакомо и странным образом обострилось с тех пор, как он вернулся из Померании. Никогда не быть на своем месте. Никогда не делать то, что нужно. Ему недостает человеческого тепла офлага. Кроме того, рана не дает забыть о себе. Без конца дергает где-то в глубине, словно внутренний ожог. Он не выходит из депрессии. Врачи не скрыли, что немцы освободили его не без причины. А тут еще нить оборвалась: Симон арестован. Гляди-ка, в одной из витрин очень хороший Грюбер с его болезненным надломом — растрепанная «ню» в мастерской, где смещены все перспективы. Живопись… Это должно означать умиротворенность…
Вот наконец и «Балеарские острова». Двойной кинозал имеет плачевный вид. Оба зала закрыты. «Вечерние посетители» пойдут завтра. Это он видел. Он любил этот фильм, потому что этот фильм был далек от современности. От настоящей жизни.
Он входит в бар, который содержит этакий Валентин Бескостый[13] с волосами ежиком — они кажутся совсем белыми на фоне коричневого цвета кожи, — с выпирающими скулами и острым носом. Прислуживает мальчишка.
— Можно видеть мсье Торрея? — спрашивает Лонги.
Мальчуган поворачивается своим ангельским профилем к высокому тощему человеку и окликает его. Мсье Торрей делает несколько шагов за своей цинковой крепостной стеной. Кажется странным, что не слышен скрип его костей.
— Мадам Соланж Понс сказала мне, что я могу у вас перекусить.
— Да, ежели вы не слишком привередливы.
Торрей выходит из-за стойки. На каменном полу он кажется не таким уж длинным, и все-таки он на десять сантиметров выше Эме. У него характерный для высоких мужчин наклон головы — это можно принять и за выражение снисходительности. Он бросает в сторону кухни:
— Марина! Омлет, сало, картошка и бутылка Пер Пиня — все для больного.
Марина, сияющая матрона, выглядывает из окошка своей кухни.
— Понятно, Пират.
— Пират — это я, — сказал Торрей. — Соланж не сказала вам этого, а?
— Я приехал только сегодня утром парижским поездом.
— Вы похожи на бродячую собаку. Все посетители, которых посылает мне Соланж, похожи друг на друга. Ладно, кушайте. Не буду вам мешать.
Лонги ест с аппетитом. Черная колбаса, крупные слезы жира на дымящемся мясе. Пер Пинь все скрасит. Вот это вино! Ребятам оно понравилось бы. Таккини защелкал бы языком. Он похож на монаха, этот Таккини. Может быть, он и станет монахом. Из другого конца зала доносятся раскаты голоса — это хозяин звонит по телефону. Помидоры необыкновенные! Холодные баклажаны. Вкус овоща, его плоть пропитаны оливковым маслом. Дело идет еще веселее, когда Марина приносит светлый омлет с маленькими золотистыми кубиками картофеля…
— Это все, что есть. Вишни из Сере. Последние.
Двое за соседним столиком вытягивают головы, наклоняясь над столом, и тихо разговаривают. Марина подает кофе, не побеспокоив их. Кончиком ножа Эме подбирает крошки. Он все еще пребывает в нерешительности. Ждать до понедельника? Идти в Управление по делам военнопленных к этому кузену Ориолю? Обосноваться бы где-нибудь в Коллиуре или в Баньюльсе. Рисовать. «Здесь вы поправитесь, господин лейтенант». Это означает, что другой путь отрезан. Он сам больше ничего не решает. Ему остается только плыть по течению. «Политика дохлой ей… собаки, которую сносит течением», — шепчет Таккини, изучая «Действие» Блонделя. Ну, а если бы путь не был отрезан? Силы возвращаются к нему. Пища как-то опьяняет. Нет. Это невозможно. Оставаться вот так — одному? Хотя бы даже и с полным желудком? Надо убираться отсюда, надо убираться… Неважно куда! Неважно как! Разве он не принял решения? В Париже. До установления контакта с Симоном. Что же дальше? Надо продолжать. Без Симона.
А вот и опять Пират. Подходящее имечко для такого громилы! Хозяин несет бутылку коньяку. Испанского. Он садится напротив молодого офицера и показывает ему бутылку.
— Подлейте в чашку, пожалуйста. Как северяне.
— А я и есть северянин. Знаете, как это называется?
— Отличный бистуй[14], — сказал Пират.
— Да, крепкий.
Эме вытаскивает свои сигареты-приманку. Быстрый взгляд Торрея, тяжелый и оценивающий.
— Так. Вы, стало быть, в пиковом положении.
— Да.
— Симон?
— Именно.
— Беглый?
— Репатриант.
Хозяин хмурится.
— Я ранен.
— А-а! Куда?
— В левое плечо.
— Где?
— Под Ретелем.
— Когда?
— Одиннадцатого июня, в сороковом.
— Какой полк?
— Сто двадцать седьмой стрелковый. Если вас это забавляет, я не в обиде.
— Э, я стреляный воробей. Потому-то меня и зовут Пиратом.
— Могу еще сказать вам: две благодарности в приказе. Регулярная часть, действующая в тылу противника, в районе линии Мажино.
— Где?
— Трамборн, сектор Булэ-сюр-Мозель.
Эме не по себе. Голова у него кружится. Пират — мягче:
— Что, неважнец дела? Подождите меня.
Хозяин уходит. Пластинка. Поет Джанго Рэнарт. И здесь он! Что ж, во всяком случае, в Перпиньяне слушать Джанго куда приятнее, чем в Померании! Он снова видит перед собой зондерфюрера, который заставлял их слушать записи свинга, привезенные из Парижа отпускниками, — того самого зондерфюрера, который включил его в список раненых репатриантов.
— Я уже отвык пить. Но каждый раз попадаюсь на приманку.
Торрей снова налил коньяку. В кафе такая жара, что от спиртного жарче уже не станет.
— Что вы собираетесь делать?
— У меня нет выбора. В понедельник пойду в Управление. А там посмотрим — может, удастся обосноваться на Алом Берегу.
Торрей щелкает языком.
— Вдоль границы — запретная зона. Вам нужно разрешение на въезд от префектуры, подписанное немцами. Бумажки из Парижа тут ничего не стоят.
Каталонцы уходят. Один из них хлопает хозяина по плечу.
— Карлос, пока!
Торрей продолжает:
— Насчет документов можете быть спокойны! Это-то они умеют. А вот на остальном вы из-за них засыплетесь. И выхода не найдете, в одиночку-то.
Эме Лонги вспоминает о привокзальном велотакси.
— Сегодня утром какой-то тип привез меня в «Грот». Он сказал, чтобы я пришел к нему, если у меня будут неприятности. Это рядом с Кастилье. Кафе «Козел». Я должен буду спросить «сентонжца».
— Сволочь! — говорит Торрей. — У этих подонков глаз наметанный! Поневоле встает вопрос — не служит ли велотакси этой гадине только для маскировки! Не поддавайтесь! Нет-нет, бошам они вас не выдадут. Только вытянут из вас всю монету, да и поминай как звали, а сперва будут перебрасывать вас от одного к другому, к третьему, а потом вас сцапает патруль, и окажетесь вы в Фонтен дю Булу!
