Вионор Меретуков - Дважды войти в одну реку
— И что ты с ним сделал, с этим критиком?
— А что с ним сделаешь? Он же мой студент.
— Никогда не поверю, что ты его никак не наказал.
— Наказал: сгонял за водкой. Дважды. После занятий мы с ним выпили, прямо в аудитории. Кстати, и пить-то они как следует не умеют. Слабаки! Короче, выпили мы, а когда его развезло, он мне и сказанул, что в советские времена все верили в паскудную коммунистическую идею. И вы, говорит, верили, и поэтому сами были паскудами.
— Так и сказал?!
— Так и сказал. Правда, извинился.
— А ты что?..
— Я ему сказал, что не очень-то мы и верили. И потом, на мой взгляд, все идеи паскудны. И та, в которую, возможно, верит он, тоже паскудна. Главное не вера, а порядочность. А порядочность отдельно взятого человека, сказал я, зависит не от веры, а от чего-то другого.
— А он?..
— Он изящно выиграл поединок: уснул.
Раф и Тит церемонно чокаются.
— Я прихожу в ужас при мысли о том, — продолжает Шнейерсон, — кого они могут воспитать, эти балбесы, когда подрастут и сами обзаведутся семьями! Ведь их дети будут еще большими дураками! Из кого тогда будет состоять народонаселение нашей великой необъятной родины? Из дебилов, путающих Гоголя с Гегелем, Бабеля с Бебелем, Прусса с Прустом, Пруста с Прокрустом, Чайковского с Чуковским, Шиллера с Веллером, Маркеса с Марксом и Гилельса с Геббельсом?
— Твои-то хоть путают… — вздыхает Тит. — А мои даже не знают, кто это такие.
Вот уже пять лет Тит работает во вновь открывшемся университете имени Шанявского, где возглавляет кафедру гуманитарных наук, и поэтому хорошо знает, что говорит.
— Про член же она нашла, — возражает Тит. — Уже одно это говорит о том, что никакая она не дура. Правильная баба!
— Ты так думаешь? А по мне, так она вообще не баба, а черт знает что такое! Ей бы помолчать, этой ходячей аномалии, этой современной Эллочке Людоедке, ездящей верхом на собственной глупости. Ей бы попытаться самокритично осмыслить свою непонятливость. Попробовать перечитать роман еще раз, более внимательно и непредвзято. Поинтересоваться, что о Генри Миллере, великом американском писателе, классике мировой литературы, говорили его современники, кстати, далеко не последние люди. Такие как Эзра Паунд. Или Томас Элиот. Или Сартр. Или Элюар. Или Джордж Оруэлл. Или Камю. Или Норманн Мейлер. Или Лоренс Даррелл. Или, уже в наше время, Генис с Вайлем. Но где там! Она полагает, что говорить глупости — это современно, оригинально, модно. Ей не терпится поделиться своей глупостью с массовым читателем. Просветить его, так сказать. И она делится и просвещает. И с каким апломбом! С каким тупым упоением! С каким самомнением! Высокомерие сродни глупости. Черникова пребывает в счастливом озарении собственного невежества и тупости. Она утверждает, что писать так, как писал "этот" Миллер, может каждый, кто осилил букварь. Мадам не знает, что нечто подобное в истории уже было. Когда-то, во времена повального увлечения Хемингуэем, всяким утратившим чувство реальности литературным недомеркам казалось, что стиль папы Хэма легок и предельно прост, если не сказать, примитивен, что это стиль телефонного справочника, графика движения пригородных поездов и путеводителя по зоопарку. И овладеть им может любой мало-мальски грамотный составитель железнодорожного расписания. У великого бородача нашлось немало подражателей и компиляторов. И что у них в результате получилось? Еще несколько томов телефонных справочников и фолиантов железнодорожного расписания.
Раф переводит дух и продолжает:
— Мадам своей надменностью и непроходимым невежеством напомнила мне чрезвычайно забавного полковника-интенданта, с которым мне довелось много лет назад лежать в одной больничной палате. Полковник по целым дням, морща квадратный лоб, упорно читал какую-то книгу в желтом коленкоровом переплете. Я же приходил в себя после операции. Хирурги тогда спасли мне жизнь, то есть буквально, собрав по частям, вытащили меня с того света. Поясняю: за неделю то этого я выпал из кресла асфальтоукладчика…
— О, Господи!
— Да-да, выпал. О-о, брат, то была песня! Там, на высоте приблизительно трех метров над уровнем моря, под покровом ночи, я совершил беспримерный сексуальный подвиг: с риском для жизни овладел одной неустрашимой особой, сущим головорезом в юбке с редким именем Наталья. Ах, какая была девушка!
Раф крякает и замолкает, отдавшись воспоминаниям.
— А зачем ты туда полез, на эту верхотуру? Что, нельзя было найти более подходящее место? — спрашивает Тит.
— Ты ничего не понимаешь! В этом был самый цимес! Это было так необычно, захватывающе!
— А вывалился ты как?
— Вывалился-то? А так и вывалился. Овладел и вывалился. Ослабел, понимаешь… Вернее, ослабил хватку и сверзился прямиком на хладный асфальт… Так вот, в палате, присмотревшись, я увидел, что полковник вдумчиво изучает "Похождения бравого солдата Швейка". Я возликовал. Слава Богу, думаю, нашелся в этой обители печали близкий мне по духу человек. "Ну, как, — спрашиваю, заранее улыбаясь и предвидя ответ, — нравится?" Полковник окинул меня долгим мутным взором. Видно, раздумывал, стоит ли тратить драгоценное время на откровения с неизвестным юношей сомнительной национальности. "Я такой человек, — наконец процедил он, — раз начал, то должен закончить. Такая у меня жизненная установка, понял, паря? Я привык любое дело доводить до конца. Раньше никак руки не доходили до этого самого Швейка, теперь вот лежу, прохлаждаюсь, всё равно делать нечего, дай, думаю, почитаю, оценю, так сказать. Теперь вот мучаюсь, упираюсь… Уже вторая неделя пошла. Вот все говорят: Швейк, Швейк, смешно, юмор, обхохочешься… А я ни разу даже не улыбнулся. Ни разу! Ничего там смешного нет, вот что я тебе скажу. Ерундовая книжка… — констатировал полковник и с угрозой добавил: — Но добить я её должен. И добью! Такой я человек!"
Глава 4
На Тита рассказ производит очень сильное впечатление.
— Ничего не скажешь, — произносит он с уважением, — достойный субъект.
— И я того же мнения. Хотя интендант был так же глуп, как и мадам Черникова, он от нее выгодно отличался одной очень важной чертой. Он не стремился к публичности. Полковник свое мнение держал при себе: видать, дурак он был опытный и смышленый. Полковник знал свое место, он знал, что он дурак, и этим знанием ни с кем не делился. И если бы не мой вопрос, он бы так и не открылся… Черникова же, к сожалению, не осознает, что глупа, и яростно рвется к аудитории. И это делает ее положение совершенно безнадежным.
— Уймись, златоуст. Ты все о морали, а я о хлебе насущном. Без закуски я продержусь недолго: годы не те. Думай, чем ты будешь меня кормить…
— Постыдился бы! Россию распинают, а ты о жратве! До еды ли тут?! Тьма опускается на мою родину… Сейчас таких, как Черникова, пруд пруди. А новых Пушкиных или хотя бы Фетов или Майковых что-то не видно. Ну почему?..
— Превратности судеб! Коловращение несуразностей. Трагические закономерности абсурда. Логические зигзаги эволюции. На первое место нынче победоносно выдвинулась посредственность, которая возглавила наш революционный пролетариат и трудовое крестьянство. Бездарность правит бал. К славному прошлому возврата уж нету…
— Некий ядовитый журналист спросил Дарью Донцову, как ей не стыдно писать такую галиматью. Донцову смутить не просто. Она с достоинством ответила, что благодаря сумасшедшим деньгам, которые за реализацию ее книг выручает издательство, серьезные поэты получают счастливую возможность мизерными тиражами напечатать свои убыточные книжонки. То есть, автор убогих детективов содержит Поэта! Бездарность кормит талант!
Раф с размаху бьёт ладонью по столешнице.
— Мне бабка рассказывала, что помнила день 15 июля 1904 года, как один из самых скорбных дней в своей жизни. Мой дед, ее муж, пришел домой поздно вечером и, не проронив ни слова, сразу поднялся к себе в кабинет. Спустя минуту она услышала глухие рыдания. Мой дед плакал. 15 июля 1904 года умер Антон Чехов. Вот так Россия переживала смерть великого писателя. Скажи, если сегодня отбросит копыта автор какого-нибудь сногсшибательного текста, заплачет кто-нибудь кроме его кредиторов?
Раф замолкает. Его переполняет негодование. Правая нога начинает нервически подергиваться. В последнее время приступы беспричинного гнева стали происходить с ним все чаще.
Тит незаметно пожимает плечами. Причем здесь скорбь по Чехову и новый Пушкин?
