Алексей Евсеев - Кукук
Чтобы никто не приставал, отворачиваю кресло к окну и сижу в нем таким — обиженным на весь свет образом. Ноги на батарее. Ногам тепло. Рядом на полу чашка с чаем. Все чашки здесь пластмассовые. Синие и жёлтые. Грею ими руки. На дворе январь.
Днём смотрю на пейзаж за окном, на небо. По небу летают самолёты, облака и прочая ерунда. Один самолёт, похоже на то, что военный, пролетает совсем низко, много раз подряд.
Вечером за окном темнеет, проступает звёздное небо, и стекло превращается в зеркало. Отвернувшись спиной ко всем пациентам, я через слегка отворённое форточное окошко вижу всю суету, все брожения пациентов, всю сцену… Я уже сижу в кинотеатре. Формат: пять к одному. Широкоформатнее Панавижена. Тело предельно расслаблено, и я его не чувствую совсем. В ушах музыка. Просматриваю в отражении свою собственную «Кукушку»[18].
В голове крутится история с моим арестом. Приходит мысль начать писать. Для этого нужен ноутбук. Отставить! Компьютер не дадут. Я уже спрашивал.
Среди стопки дамских журналов нахожу один, посвящённый компьютерной и аудио-технике. Листаю. Куча всяких новинок. Ловлю себя на мысли, что неплохо бы было сменить свой ноутбук, уж больно тот стал медленным. Теперь-то вон за меньшие деньги можно купить куда более навороченный.
Лёша, ты, вроде как, собирался умереть… Что за мыслишки о новом компьютере?!. Захотелось жить дальше?! Нет. Так отчего тогда? Да так, минутная слабость. Сейчас пройдёт, извините. Сколько раз такое уже было… Увлечения от тоски меня не излечивают.
Почти нет никаких визитов к врачу. Меня лишь набивают лекарствами и предоставляют самому себе. Что они сделают со мной своими таблетками? Вылечат болезненную любовь к Татьяне? Сделают равнодушным?
Не знаю, который день я уже здесь, всё течёт монотонно, хотя много и примечательного. Сейчас очень сложно собирать всю эту историю из пазл-воспоминаний. Пишу одно, вспоминается другое. Ищу, куда бы это другое пристроить. Путаюсь в последовательности. Нахожу места, которые ускакали куда-то вперёд. Вертаю их в хронологию. Некоторые вещи никуда не приклеиваются и таким образом отпадают. Получается уже не письмо, а эдакий дизайн текста. Уже на письмо и не похоже совсем. Пишу и думаю, что скорей бы добраться до того времени, что происходит сейчас, в настоящий момент… Думаю также, что не хватило бы фантазии напридумывать столько всего неординарного. Всё-таки из меня хороший наблюдатель получился. Приятное приобретение. А вот выдумщик я никакой. И, о Боже, сколько всяких совпадений!..
Кто-то принёс и поставил на книжный шкаф «Мастера и Маргариту» (по-немецки). Сдав в «архив» свой плейер, я пошёл с книжкой на боковую, на своё литературное лежбище.
Рядом по соседству в коридоре бредит старуха. Повторяет что-то невнятное. Сотни раз подряд. Рядом с ней сидит медбрат. Он в ярости. Он, видать, не может сосредоточиться на чтении. Пытается угомонить бабку. Та талдычит своё. Он начинает на её манер повторять её же имя: Фрау Такая-то, Фрау Такая-то, Фрау Такая-то, Фрау Такая-то, Фрау Такая-то…
Безрезультатно.
Он: О! Да что же это такое! Я так больше не могу. Это нечто!..
Меня вся эта старухина белиберда совершенно не трогает, подумаешь. Я могу читать в любой обстановке. А он просто в ярости.
Медбрат: Ну, наконец-то!!! Доброй ночи, фрау Такая-то!
Срывается с кресла и раздражённо топает прочь. Feierabend.[19]
Ему на смену пришла сестра. Девушка. Она сказала пару банальных слов старухе и та моментально угомонилась.
Мне вообще всё по барабану: крики, звуки, пуки, свет ночью, шум, еда, лекарства, запахи… где я нахожусь, что со мной происходит, что мне предстоит… Меня больше нет.
Спустя пару дней начинаю различать своих соседей по «камере». Молодой турок (впоследствии цыган), немец (впоследствии хорват)… На место Наркомана привели другого прыщавого подростка, самоубийцу. Буду в дальнейшем звать его Самоубивцем.
Пациенты охотно общаются между собой. Я молчун. Мне общаться не хочется. Ко мне, к счастью, никто с разговорами и не лезет.
Цыган назвал Босого, переведённого в другую палату, «Вождём», предлагал тому «колу» из личных запасов. Я улыбнулся. Действительно — вождь: высокий, широкоплечий, с длинными волосами, смуглый, босой, гордый, с боевыми ранами на лице. Разве что борода лишняя. Шатко или валко, но двигаемся по Форману. Аллюзий уже набралось достаточно. В холле, например, часто ставят музыку для расслабления, эдакую медитативную… от которой у меня наоборот начинается головокружение. Но у меня есть солидное противоядие — от Стива Джобса. Мой iPod. Я, правда, никак не тяну на МакМёрфи. (Может быть, лишь по возрасту… По фильму он меня на два года старше — там ему дали возраст Джека Николсона, по книге — на год младше). Но мне это и не нужно. У меня своя личная история. На «Эдичку» мне тоже равняться не приходится. Не та порода в обоих случаях.
В промежутках между музыкой читаю «Маргариту». Ужасно сложно. Почти в каждом предложении по незнакомому слову. Смысл, в принципе, понятен, но ужасно скучно. Плаваю по поверхности текста, нырнуть в него не удаётся. Добираюсь таким образом до середины романа и бросаю.
О «Кукушке» вспомнилось ещё раз, когда услышал, что два пациента попросили у медперсонала выдать им коробок спичек. Они затеяли игру в карты не за интерес, а на что-то иллюзорно вещественное. Денег у них не было, и вот спички вполне могли бы стать их заменой… В фильме играли на сигареты. В романе: «Она видела, что все утро он резался в покер, и, хотя деньги в игре не ходили, она подозревает, что он не из тех, кто вполне удовлетворится здешним правилом играть только на спички».
В коридоре слышен разговор женщины по телефону. Грубый прокуренный голос диктаторским тоном читает мужу утомительный список того, что ему следует привезти с собой в следующий свой визит. Долгий нудный перечень с описанием местонахождения той или иной вещи в квартире, заканчивающийся плейером и кассетами Херберта Грёнемайера…
Эдэле. Фрау Кюн. Эдельтраут Кюн.
Мы ещё не знакомы. Мне тоже нравится Грёнемайер. Это единственный человек в немецкой музыке, которого я могу слушать. Его «Бохум» чем-то напоминает мне «Группу крови». У него здесь статус сродни Гребенщикова. Но Борис его на голову выше.
Почти весь день я провожу в холле или комнате для игр, слушая музыку, либо читая. Наушники все время на голове, чтобы никто не приставал. Раньше от наушников у меня часто болели уши. Теперь в состоянии максимальной расслабленности я их даже не чувствую.
Одна русская сестра спрашивает меня: почему я такой замкнутый? Я отвечаю, что пока нет желания общаться с людьми, которых я не знаю, да и знать толком не хочу. И к тому же болтать часами о погоде, как это происходит с некоторыми пациентами, я не в состоянии. Не умею и не люблю. Мне нужен лишь покой.
Сестра: Но врачи видят это иначе…
Господи, да плевать на врачей!
Я: Мне всё равно здесь придётся отсидеть шесть недель, как бы я себя не вёл…
Сестра: А Вам могут и продлить…
Я (в шутку): Тогда я сбегу…
Сестра (серьёзно): А отсюда не сбежать…
Сижу в комнате отдыха, слушаю музыку, смотрю на стену. Подходит эта Эдельтраут в наушниках. Проводит рукой у меня перед лицом.
Я (не отводя взгляда от стены): Я ещё здесь…
Из-за музыки не слышу своего голоса. Она тоже не слышит. У неё музыка в ушах.
Краем глаза вижу, что она улыбается. Уходит прочь.
Похожа чем-то на мою мать: грубая, вежливая, раздражительная, ухоженная, много курит… На четыре года младше мамы.
Позже она подходит ко мне ещё раз и спрашивает: какую музыку я слушаю.
Я говорю: Русскую.
Она протягивает мне свой наушник. Не люблю эти вот «послушай», но что поделаешь? Я вставляю её музыку в своё ухо. Слушаю вступительные аккорды. Узнаю песню. Говорю: «Was soll das!?"
Эдельтраут: Точно! Was soll das? Ха-ха-ха!
Она просит дать послушать моей музыки.
Я отдаю ей весь свой скарб — плейер с наушниками, в которых по случаю — «Группа крови» «Кино».
Эдельтраут тут же начинает скакать под эту музыку как умалишенная, подходящее ей, кстати, слово, и пытаться повторять слова за Цоем. Всё невнятно. У неё также как и у меня нет ни слуха, ни голоса.
Я расслабленно сижу за столом. Я под лекарствами. Я ко всему безразличен. Но мне интересно наблюдать.
Эделе носится по коридору как ведьма на метле. Пролетая мимо, спрашивает, что значит «ночь».
Я: Nacht.
Она опять, прыгая и кружась, пробегает мимо кого-то позади меня и кричит ему/ей: «Notsch» — это «Nacht» по-русски. Бегает, пытается громко, но невнятно подпевать. Подбегает ко мне: Хорошая музыка! Мне очень нравится!..
Сзади подходит медбрат: Фрау Кюн, успокойтесь! Отдайте мне сейчас же Ваш плейер!
Он забирает у неё мой iPod и уносит его в свою коморку. Я равнодушно наблюдаю эту сцену. Эделе поворачивается ко мне: мол, отобрали.
