Алексей Евсеев - Кукук
Из рюкзака пришлось вынуть всё его содержимое на предмет очередного обыска. Мне выдали зубную щётку, пасту и жидкое мыло. И оставили в покое.
Я сел на кровать и уставился на репродукцию картины Миро.
Было уже поздно. Разделся и лёг спать.
Медбрат загородил меня матерчатыми ширмами.
День прошёл.
Утром по дороге в школу Сева жаловался мне на то, что он не хочет больше играть ни на флейте, ни на гитаре. Я сказал ему, что это он зря. Я вот в детстве ничему не научился и мне бывает от этого очень тоскливо порой.
И вот теперь наступил вечер, а я уже в психушке. Отец Севы и Насти сошёл с ума. Что ответит сыну мама, когда он вернётся домой и спросит, где папа? Папа заболел?..
Свет в коридоре оставался включённым всю ночь. В результате я много раз просыпался с тем чувством, что вот оно — утро грядущего дня, пора вставать. Но в окне за занавеской было темно и приходилось опять засыпать.
Впервые в жизни начались абсолютно реальные сновидения. Так называемые «цветные» сны. Классная штука, ежели эротического характера. Лапаю голое женское тело. Знаю что это сон, но не просыпаюсь, а значит безнаказанно лапаю дальше…
Весь медперсонал весьма приятный, обходительный и внимательный.
Ни один из них не в состоянии правильно произнести мою фамилию. Обращение по имени здесь не принято. Братья-и-сёстры обязаны заучивать фамилии пациентов наизусть. Поэтому все они начинают общение со мной с просьбы произнести вслух мою. Написание — EVSEEV — для них нечитабельно. Не могут произнести.
Прожив в Германии более десяти лет, я с этой проблемой ещё толком-то не сталкивался. Всегда было стабильное: Эф-зэ-еф.
Медперсонал в клинике не способен выдать даже этого. Я говорю медленно и членораздельно. Не могут. Даже близко не получается. Я пишу им на бумажке: йев-сей-йев. Они: Йэу-зэй-еу. Нет, несколько мягче: Ев… Эв… Да нет же! Алексей — было бы куда проще для вас! Не положено.
В 7 утра побудка. Встаю, одеваюсь, чищу зубы. Душевая-туалет открыты лишь полтора часа утром и столько же вечером. Туалетом в прочее время можно пользоваться лишь в холле.
Везде на стенах листочки с правилами.
В палате освобождается место для моей кровати. Толстяк-медбрат вкатывает её туда. Он извиняется за то, что для меня нет свободного шкафа. Я говорю, что это ничего, т. к. у меня лишь один рюкзак. Он и будет моим шкафом. Голубой шкаф с вышитым на дверце жёлтым цветком. Собственно это не рюкзак, а школьный ранец. Таня дала мне его, когда я уезжал на ПМЖ в Питер.
Выхожу к завтраку. Холл огромный. Метров 100 квадратных. Столы с букетами живых тюльпанов, стулья и кресла, в углу телевизор, ящики с минеральной водой, тумбочка с прессой.
По периметру: игровая комната (настольный теннис, настольный футбол, гора всевозможных игр), комната для курящих, кухня, комната медицинского персонала, три кишки-коридора с палатами, запертая дверь на волю со стеклом (перед ней гроссбух: убытия-прибытия пациентов, имеющих разрешения на прогулки).
Завтрак в 7:30. На листке с распорядком дня завтрак значится в 8:00.
Ничего толком не объясняется. До всего надо допирать своим умом, либо спрашивать. Спрашивать не хочется. У медперсонала и так забот выше крыши. Да и лишний раз показывать свою беспомощность нет желания. Слежу за пациентами. Их человек тридцать. Пара из них — лежачие. Тех вывозят днём в коридор, и они проводят в нём весь день.
Привозят телегу с горой пластмассовых подносов голубого цвета, закрытых массивными серыми крышками. Они хорошо сохраняют температуру пищи — что-то вроде термоса — будь то горячее, либо холодное. Стопки этих боксов для безопасности транспортировки перетянуты красно-оранжево-желтыми лентами. К каждому боксу приложена карточка размером с перфокарту. На них отпечатаны имена пациентов и содержание пайка. Медсестра читает имя пациента и произносит его вслух. Если владельца нет поблизости, бокс приземляется на этажерку возле кухни.
Получаю свой паёк. Несу к свободному столу. Открываю крышку. Первая проблема — куда её деть. Она огромная, на стол не положишь. Ставлю на пол ребром, прислонив к ножке стола. (Впоследствии она часто бывает испачкана от соприкосновения с пищей, и её неохотно ставишь на обозрение, словно исподнее бельё; став «дедом», не обращаешь на эту ерунду никакого внимания). Внутри разные выемки: для тарелки, стаканов, блюдец. Задаюсь вопросом — как всё это есть — чем и с чем? Нужен хлеб, нужны нож и вилка, соль, чашка для чая или кофе (что там в этих разноцветных термосах?)… Наблюдаю за пациентами. Вычисляю, где что добывается. Все поголовно пьют кофе. Я нахожу пару термосов с чаем разных сортов. На кухне все ящики подписаны. Некоторые из них заперты. Заперты те, в которых хранятся запасы.
Ем. Пью. Весь мусор оставляю на тарелке, что впаяна в поднос. Там же остаются нож с вилкой. Свой поднос накрываю крышкой. Она своеобразной формы, так что приходится немножко поразмыслить, как же её одеть обратно. Через неделю эта процедура происходит автоматически. Вслепую. Приобретённый рефлекс. Набираюсь знаний. Чашки, смотрю, психи относят на кухню. Ставят просто так на стол. Там же свалены грязные ножи, ложки и вилки. Столешница уже измазана маргарином.
Из последующих наблюдений. Что делать с чашками и столовыми принадлежностями? Их нужно ставить в посудомоечную машину. Что с карточкой? Её согласно объявлению, что я нахожу на стене, в целях сохранения персональной информации рекомендовано бросать в отдельную коробку. Мусор по собственной инициативе отношу в ведро. Можно, правда, оставить и на тарелке. Но мне не трудно выбросить свой мусор в ведро самому.
Всё элементарно. Но не все с этим справляются. В результате у нас в какой-то момент не хватает на всех вилок. Они забываются внутри боксов, и их приходится обслуживающему персоналу возвращать с кухни, в которой готовится еда для всех отделений клиники. У некоторых не получается поставить чашку и прочую посуду в посудомоечную машину, они бросают всё в кучу на кухне. С объедками и упаковками аналогичная ситуация. Некоторые просто не могут… К психиатрии это отношения не имеет.
На окне, ведущем в кухню, висит листок с именами. На нём расписаны обязанности пациентов и имена ответственных за текущую неделю. Один загружает посудомоечную машину и затем расставляет посуду по шкафчикам, другой протирает столы после каждого принятия пищи, третий готовит кофе, чай и соки из пульверизатора, четвёртый приносит цветы (эти охапки тюльпанов, которые на второй день уже не замечаешь), пятый опорожняет пепельницы в комнате для курения, шестой с седьмым пекут пирог к пятничному распитию кофе в общей группе пациентов.
Приходит врач. На этот раз не дежурный, а лечащий психиатр. Немец. Молодой, обходительный. Разговор начинается со сдачи крови на анализ и вопросов:
— Проблемы с мочеиспусканием, каловыделением?
— Никаких.
Поговорили опять-таки при свидетелях. Каждая из этих бесед проходит в присутствии одного из медбратьев или медсестёр. Те, видать, по ходу дела учатся. Студенты, практиканты, просто порядок такой — знать, с кем имеешь дело?..
Поговорили опять-таки всё о том же.
Опять этот вопрос — КАК? Не скажу. Не хочу об этом говорить с посторонними. Ясное дело — они все хотят знать, сделаю ли я эту свою попытку расстаться с жизнью в их владениях. Но скалы моей на территории Вуншдорфа нет. Для этого нужно топать на юг, причём, чёрт знает сколько времени. Думать о других способах я ещё не пробовал. Уж больно хотелось напоследок полетать. И нужно было умереть, а не стать инвалидом.
А были ли в семье случаи…
Не было, вроде как.
Не передумал ли я?
Нет, не передумал. Ничего ведь не изменилось. С чего ж тогда передумывать?
Сколько лет вы прожили со своей подругой?
Лет тринадцать…
Он спрашивает, не буду ли я против того, если он организует нам общую встречу с Таней. Я отвечаю, что не верю в положительный для себя исход этой совместной беседы, но ничего не имею против. Если врач эту возможность считает необходимой, то, пожалуйста…
Затем пошли в другую комнату. Там уже сидели главврач, судья, адвокат и ещё кто-то. Мне объяснили, что одним днём я здесь не отделаюсь и мне предписано принудительно оставаться в клинике в течение шести недель. Вот Ваш адвокат, она может помочь Вам составить несогласие с заключением судьи, если таковое вы найдете неправомерным в отношении себя. Я сказал, что не буду сопротивляться правосудию. Можно было бы сказать, что мне всё scheißegal[14], но я промолчал.
Согласился принимать медикаменты, фиг с ними. Подумал, что тело-то мне отныне всё равно уже ни к чему. Пусть травят. Лишь бы что-то происходило. На этот раз мне сказали, что от таблеток этих меня будет клонить в сон. Попросили также сообщать о побочных эффектах. Отпустили. Пока что в палату.
