Мишель Фейбер - Близнецы Фаренгейт
— Ишь ты! А здорово у тебя получается, Энди, малыш! — сообщил старик, на которого услышанное произвело, похоже, сильное впечатление.
Энди сунулся в тумбочку. Пусто. Он извернулся, чтобы взглянуть на стену за кроватью. На стене занимал почетное место аляповатый барельеф — Рождественский дед, соединенный колючей проволокой гирлянды с другим таким же, висевшим над изголовьем соседней кровати. Под Санта-Клаусом Энди кнопки с синими шляпками удерживали на стене фотографии женщины и трех детей, в различных сочетаниях. За спинку кровати почти целиком уходил измахрившийся детский рисунок, подписанный: «Роберт».
В палату вошла и поприветствовала всех нянечка в одноразовых перчатках.
— Энди только что поздоровался, — немедля уведомил ее старик.
— Замечательно, — сказала нянечка, явно не поверив услышанному. Она подошла к койке Энди и бесцеремонно стянула с него одеяло. Нисколько не стесняясь, быстро осмотрела его пах, просунула ладонь под ягодицы, — выяснить, как там простыни.
— Так ты был нынче ночью хорошим мальчиком, Энди? — одобрительно проворковала она, обращаясь к нижней половине его тела.
— Что?
Еще не успев расшифровать произнесенное им слово, нянечка машинально произнесла следующий вопрос:
— Не напрудил сегодня в постельку?
— Надеюсь, что нет, — ответил он. — Я, по-вашему, кто?
Женщина, разинув рот, уставилась на него, слишком потрясенная, чтобы ответить. А потом убежала.
Как вскоре выяснилось, он целых пять лет пробыл пускающим слюни идиотом. Подцепил редкую болезнь, сумел с ней справиться, однако разум утратил. Когда его только еще поместили в палату интенсивной терапии, он представлял собой брошенный медицине волнующий вызов. Какие только специалисты ни пробовали выследить его сознание в тех местах, в которые оно удалилось, и возвратить назад. Однако тянулись недели, жизнь шла своим чередом, место, которое он занимал, требовалось больнице. И его перевели в отделение для престарелых, там он с тех пор и лежал.
Насколько ему удалось понять, ухаживать за ним было не просто, он конвульсивно дергался, размахивал всеми конечностями всякий раз, как санитары пытались побрить или помыть его, тарелки с кашей и ложки разлетались по палате от его кулаков, а ночами он будил других пациентов собачьим воем. Собственно говоря, вой этот разносился далеко за пределы отделения для престарелых. И как ни упорствовали, споря с ними, прочие скорбные вопли, издававшиеся в этих стенах, его завывания, в конце концов, стали своего рода легендой.
Теперь же, спокойный и говорящий негромко, он попросил дать ему зеркало и бритву.
Нянечка принесла бритву, электрическую, ту, которая вот уж пять лет как гуляла, что ни день, по его конвульсивно дергавшейся физиономии. Но он попросил опасную — и немного мыльной пены. Взгляды их встретились. Всего пару дней назад рождественские песнопения привели Энди в такое неистовство, что пришлось призвать здоровенного ночного сторожа, который один только и мог его унять. Воспоминания о его убийственной силе были еще свежи в памяти няньки.
— Спасибо, — сказал он, получив от нее бритву.
То, что случилось с его лицом, Энди встревожило. В каком-то смысле, оно здорово постарело, обзаведясь жесткими, словно резиновыми, складками и морщинами, беловато-серыми волосками в привычно черной щетине. Но и осталось при этом непристойно молодым, точно у новорожденного шимпанзе. И когда он сбрил щетину, лицо почти не изменилось.
Нянечка наблюдала за ним, пытавшимся слепить из своего лица что-то хоть отдаленно ему знакомое.
— Ваша жена… — начала она.
— Что?
— Ваша жена придет сегодня. День посещений.
С секунду он обдумывал услышанное, а потом вдруг вспомнил жену, и очень хорошо вспомнил.
— Я полагаю, вы позвонили ей и сообщили новость? — спросил он.
— Боюсь, что нет, — ответила нянечка. — Мы пытались, но там никто не отвечал. Ее ожидает сюрприз, не правда ли? — Нянечка фыркнула, порозовела и, резко повернувшись, ушла.
Жена Энди появилась после ленча, в самое оживленное для отделения престарелых время. И до койки его добралась, не попавшись никому из служителей на глаза.
— Привет, Энди, мой мальчик, — сказала она и присела в изножьи койки, и, плюхнув себе на колени рюкзачок, принялась в нем копаться. — А я тебе пончиков принесла. И баночку с питьем.
Она потянулась мимо него к тумбочке, разложила по ней угощение. Потом поерошила Энди волосы, сощурясь, надув губы.
— Ну, как ты себя вел, а, Энди? Нянечек не очень донимал? Не был за завтраком нехорошим мальчиком? За завтраком надо быть хорошим мальчиком, Энди.
Она казалась вполне довольной собой, говорила свое, на самом деле не видя его, совершенно как инспектор начальной школы, который быстренько проходит по классу, наполненному весело занимающимися своими делами детьми. Сказать ей правду казалось почему-то поступком постыдным, однако, когда в палату влетела нянечка, он решил, что лучше сделает это сам.
— Я поправился, Бром, — негромко произнес он.
— Э-э… да, — подтвердила запыхавшаяся нянечка и затормозила, визгнув по линолеуму подошвами тапок.
Жена Энди молчала, переводя взгляд с нянечки на него и обратно на нянечку.
— Ну, то есть, — сказала нянечка, — мы уже вызвали специалиста, результаты анализов еще не готовы, однако…
И она, по-дурацки ухмыляясь, повела в сторону Энди рукой, словно говоря: «Посмотрите сами».
Теперь улыбнулась и жена Энди — улыбкой, полной безмерной глупости и потрясения, как будто ей принесли подарки на день рождения, а день-то оказался вовсе и не тот.
— Правда? — спросила она.
И ответил ей снова муж, не нянечка.
— Правда, — ответил он.
— Как замечательно, дорогой, — сказала жена Энди. Потянувшись над койкой, она обняла его, неловко, как член королевской семьи обнимает ребенка-калеку.
Наступило мучительное молчание.
— Ну ладно, — произнесла нянечка, чувствовавшая, что ее затягивает в какую-то пучину. — Думаю, чтобы привыкнуть к этому, потребуется время. Вам обоим.
И высказав это полезное для них обоих суждение, она ушла, чтобы заняться своими, нянечкиными делами, за которые ей, собственно говоря, и платили.
Объятие распалось. Энди и его жена заняли прежние их позиции, точно бильярдисты после того, как разбивается пирамида. Бромвин смотрела прямо перед собой, на узенький проход в дальнем конце палаты.
— Прости, если тебе показалось, что я не обрадовалась, Энди, — начала она.
— Ты все эти последние годы звала меня «Энди», Бром? — спросил Эндрю, не любивший, когда эго называли «Энди».
— Прости. Да. Прости, — ответила Бромвин, ничего против прозвища «Бром» не имевшая.
Он провел в отделении для престарелых еще два дня, читая «Ридерс Дайджест», разговаривая с ошарашенными врачами. Казалось, каждая способность, какой он прежде обладал, теперь снова вернулась к нему. Правда, когда настало время ехать домой, ему посоветовали, не объясняя причин, за руль не садится.
После довольно неловких прощаний и наилучших пожеланий на жизнь в новом году, Бромвин отвезла Энди домой. Все те годы, что муж уговаривал ее научиться водить машину, она отвечала решительными отказами, однако месяцев через шесть после того, как он спятил, стиснула зубы и получила права. Ему так и не суждено было узнать, легко ли ей это далось или трудно. Машину она вела механически, не особо заботясь о тех, кто ехал за ней или рядом — как все неопытные водители. На него это произвело впечатление до странного неприятное.
Окрестности дома почти не переменились. Что и показалось ему подобием предъявленного этим окрестностям обвинения. Переезжал он сюда без особой охоты — работа требовала, а теперь от этой самой работы не осталось ни слуха, ни духа.
А вот жена работу нашла. И по дороге домой только о ней и говорила, что, впрочем, и понятно.
Оказавшись перед дверью дома, она не сразу сумела найти ключи. И это расстроило ее непомерно. А найдя их и отперев дверь, настояла на том, чтобы войти в дом первой. Дом, как он успел заметить, шагая за ней, был неопрятен, неубран: да и откуда взяться порядку, если в нем живут трое мальчишек.
— Извини, что тут все так, — сказала Бромвин, вот, правда, тон ее был не извиняющимся, а раздраженным. Он прекрасно понимал, что его здесь не ждали, что он вернулся к жизни слишком быстро, не успев заранее предупредить жену. Однако его это почему-то не волновало.
Дом обратился в жилище матери-одиночки. Все, что принадлежало ему, исчезло. Он счел это забавным и не заслуживающим никаких возражений. Да, собственно, ничто из того, чем он когда-то владел, и не было тем, чего он себе пожелал бы. Он догадался, и правильно, что комната его отошла старшему сыну, и счел это разумным: Роберту сейчас, наверное, лет девять, а в этом возрасте мальчику положена отдельная спальня.
