Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
«Что ему рассказывать? — подумал Брих и промолчал. — Мне просто не хотелось звонить. Покой для работы — это все, что мне нужно».
Он молча оделся, и они вышли из комнаты. В полутемной передней, общей с соседом Патерой, Брих увидел бледную рожицу трехлетней Анички. Девочка уставилась на него синими глазами и улыбнулась; они были друзьями.
— Папы нету дома, — сказала она тоненьким голоском и, привстав на цыпочки, потянулась к дверной ручке. Брих погладил ее косички, болтавшиеся на худеньких плечиках, помог ей открыть дверь и заглянул к соседям.
Вон он, этот крикун, что по утрам не дает ему спать… На постели лежала женщина, ее угольно-черные волосы разметались по подушке. Она приветливо взглянула на появившегося в дверях соседа. Рядом с ней, в деревянной кроватке под белоснежным одеяльцем, спал младенец. Забавно упрямое выражение его сморщенного личика заставило Бриха улыбнуться. Он вошел в комнату и прикрыл дверь, чтобы не выпускать тепло в переднюю. Здесь было тихо, пахло пеленками и молоком, на комоде прыгала в клетке канарейка, у плиты сутулилась старушка в шерстяном платке. Какая странная! Она жевала беззубыми деснами, крутила пальцами, неподвижная и глуховатая; даже приход чужого человека не вывел ее из этой старческой апатии.
— Не нужно ли вам чего, пани Патерова? — спросил Брих, и ему показалось, что его голос звучит грубо и слишком громко.
Женщина покачала головой. Потом она поманила Бриха к кроватке и со стыдливой, чуть заметной гордостью матери показала ему свое дитя. Маленький Пепик Патера! Брих глядел на него затаив дыхание, переминаясь с ноги на ногу и чувствуя себя до смешного неуклюжим. Потом отошел и шагнул к двери.
— Ну, я пошел. Растет с каждым днем, а?
На цыпочках он неловко добрался до двери, кивнул и вышел из этого царства тишины.
На открытой галерее, где гулял сквозняк, его сердито ждал Раж. Стужа сразу охватила Бриха. Ледяной ветер невидимой рукой бросал пригоршни снежинок в узкий колодец двора и кружил в диком танце над трубами и шестами сиротливых антенн.
— Хочешь, чтобы я схватил насморк? — укоризненно сказал Раж.
Улица встретила их морозным дыханием. Пронзительно визжали колеса трамваев, Раж и Брих молча шагали рядом. Из пригорода с грохотом промчалась вереница грузовиков, крытых брезентом, под которым теснились и пели кутавшиеся в пальто люди. Грузовики пронеслись так быстро, что Брих даже не успел прочитать написанные на них лозунги и разобрать слова песни. За ним, как буран, пронеслась еще одна колонна автомашин, оставив после себя запах бензина и колею на талом снегу.
— И с периферии вытащили своих людей, лишь бы их было побольше! — проворчал Раж. Резкий ветер унес его слова.
Ближе к центру города на улицах стало людно. Когда приятели проходили под виадуком, над головами у них прогремел утренний поезд, и Брих влюбленно оглянулся на него. Поезда с детства были его слабостью. Еще мальчишкой он, бывало, часами высиживал у железнодорожного тоннеля под Витковом, глядел на этих потных железных коней, с пыхтением мчавшихся наперегонки с ветром. Тра-та-та, тра-та-та!
В десять лет Брих непоколебимо решил стать машинистом, как и отец, которого он никогда в жизни не видел. Ох, эти мальчишеские мечты! Сколько их сменилось! В десять лет машинист, в двенадцать лет — летчик, в четырнадцать сыщик, потом лирический поэт и бог весть что еще. Жизнь принесла иные интересы, и все же, хотя в столе у тебя диплом юриста и уже не жаль утраченных мальчишеских мечтаний, при виде локомотива в тебе пробуждаются давние воспоминания.
Кипучая волна необычно оживленного движения шумно катилась через пороги перекрестков в центре города. Трамваи надрывно звенели, объезжая быстрину толпы, шли не по маршруту, — верный признак того, что на пражских улицах происходят крупные события.
Брих наблюдал прохожих. Они казались ему не такими, как вчера. Он не узнавал обычно торопливых и немного безразличных ко всему пешеходов, каждый из которых думает о своем. Лица были возбуждены. У одних в бегающих глазах виднелись озабоченность и испуг, у других взгляд стал строже и пристальнее, походка решительнее и быстрее. Люди спешили, но останавливались у газетных киосков, разворачивали простыни газет, не обращая внимания ни на мороз, ни на снег. Снежинки таяли в волосах, на пальто, в горячем дыхании. Около громкоговорителя, перед зданием издательства «Мелантрих», возникали и вновь распадались ожесточенно спорившие группки. Люди кивали, качали головами. Брих видел десятки лиц, взволнованных, сердитых, насмешливых, любопытных, равнодушных. Тут были и рассудительные «папаши» и пылкие спорщики, были просто зеваки, любители уличных сенсаций и насмешники, умеющие одной репликой превратить в потеху ожесточенный спор; были серьезные граждане, понимавшие все значение этого дня, были всезнайки и язвительные комментаторы, переходившие от группы к группе. Слышался говор и шум, колючий смех, а надо всем этим гремел из репродукторов духовой оркестр. Внимание, передают что-то важное!.. В репродукторе слышен треск, потом взрыв аплодисментов и приветственные возгласы.
Глядя поверх толпы людей в мокрых шляпах, Брих заметил знакомое лицо: Индра Беран, приятель времен войны, сейчас студент-медик и дружок кузины Бриха — Иржины Мизиновой. Брих сразу узнал этого здоровяка, его массивный подбородок и упрямые вихры, в которых таял снег. «Он здесь в своей стихии», — подумал Брих. Индра стоял против солидного гражданина в роговых очках, который, усиленно жестикулируя, что-то доказывал ему; стоял спокойно, с лукавым превосходством поглядывая на кипятившегося спорщика, давал ему выговориться. Тот объявил, что, отказавшись от участия в плане Маршалла, Чехословакия совершила «экономическое самоубийство», и предсказывал крах национализированного хозяйства. Индра не спеша приподнял густые брови, не спеша начал отвечать. Под одобрительный смех окружающих он короткими залпами фраз сокрушил аргументы противника. Разговор перешел на спор об освобождении Праги и, видимо, был нескончаем.
— Долго ты еще намерен слушать это переливание из пустого в порожнее, уважаемый юрист? — Раж толкнул Бриха в бок и сделал скучающее лицо. — Этот тип просто кретин! — сказал он, когда они перешли на другую сторону. — Спорит о том, кто освободил Прагу. Каждый видел своими глазами, что русские! Ну и что ж? Сейчас уже сорок восьмой год, обстановка изменилась, пыл поостыл. Вы нас освободили — благодарим покорно, но порядок у себя мы наведем сами. А этот дядюшка до умопомрачения спорит с агитпропщиком.
— Таких немало и в вашей партии. Тоже фанатики.
— Безусловно. Их даже большинство. И они нужны, это тело партии. Но ее голова в другом месте. Почешите языками, братья[6], пусть поработают ваши куриные мозги.
— Это цинизм! — возмущенно воскликнул Брих.
— Нет, скорее политический реализм, непонятный человеку с таким куцым взглядом на политику, как у тебя. Политика на улице — эффектная вещь, но все решается в других местах и, главное, другими людьми.
Безлюдным пассажем, где завывал пронзительный ветер, они вышли на Пршикопы. В пассаже им встретился владелец оптовой торговли мехами Калоус. Брих видел его однажды в гостях у Ража и сразу узнал этого круглоголового, подвижного коротышку с брюшком, живыми глазами и седыми щеточками на висках. Его обычно бодрое лицо сегодня не сияло улыбкой; коротышка семенил, позвякивая ключами в кармане пальто с каракулевым воротником. Раж окликнул его, и Калоус вздрогнул, но тотчас же его ротик расплылся в улыбку.
— Эге, друзья, и вы на улице! — облегченно воскликнул он.
— Куда вы так спешите, господин Калоус? — спросил Раж, пожимая ему руку.
Тот беспокойно с видом заговорщика оглянулся.
— На сегодня я закрыл торговлю, приятели. Вы слышали, вчера арестовали Рудольфа? Звоню в секретариат нашей партии — никакого толка. Весь свет сошел с ума, черт знает что может статься… Толпы рабочих на улицах! Жена мне звонила… Вот я и…
— А что может статься? — насмешливо осведомился Раж.
Не дав ему договорить, Калоус втащил их в какой-то подъезд и у входа в лифт вынул руку из кармана. На его пухлой ладони покоился маленький револьвер; было видно, что Калоус сам побаивается этого холодного предмета, который он сразу же сунул обратно в карман.
— Вот что!
— Не паникуйте, милый человек! — Раж прыснул и хлопнул Калоуса по спине. — Пока ничего страшного не случилось. Шумиха, и больше ничего. А вы с револьвером! Хотите играть в гражданскую войну? На этот счет я в вас сильно сомневаюсь. Оставьте лучше ваш пистолетик дома, а то невзначай сами себя подстрелите!
— Ну вас! — Калоус виновато улыбнулся: слова Ража, видимо, его успокоили. Но когда они опять вошли в пассаж, он излил им свои горести.
