Саша Дэа - Девушка с повязкой на глазах

Я могу рассказать о тебе слишком много, поэтому я молчу.

Она говорит о любви к тебе, о не­проявлении её, о сожалении. Я не узнаю твою мать. Мне кажется, что я соскучилась по ней. Она берёт мою руку и заканчивает свой монолог фразой, которая меня поражает. Она говорит о том, что я — это единственное, что осталось от тебя, я — это часть тебя. Я — это то, что она может любить. Теперь, когда она это поняла, она не хочет терять меня. Почему люди понимают так поздно?

У неё больше нет детей.

Я по-прежнему молчу и, с удивлением для себя, понимаю, что она тоже единственное, что у меня есть от тебя. Что из её груди ты пила молоко, и появилась ты тоже из неё. И она страшно мучилась, рожая тебя, а потом с обессиленной любовью прижимала твоё ма­ленькое тельце с крошечными ножками и ручками к своему.

И её тело стало мне родным. Мне захотелось её обнять, чтобы почувствовать остаток тебя.

Мы сидели, сплоченные своей трагедией, и разделяли вместе твоё присутствие в нас обеих. Так я стала для твоей матери частью её новой жизни, а она — частью моей.

Она нарекла меня своим третьим ребён­ком и попросила разрешения приходить.Пригласила меня к вам домой, но я отказалась. Она всё поняла.

38. Этот день был днём твоего рождения, ко­торый я упустила из вида. Можно ли меня за это обвинить? Обвинить за потерю чисел, окружающих меня.

Мы просидели с твоей матерью до вечера. Вокруг всё было наполнено тяжестью. Думаю, она это чувствовала так же остро, как и я. Мы не пили чай, мы не ели торт, мы просто просидели до вечера, мучая друг друга не­произносимыми мыслями о тебе.

Она плакала.

Плакала тихо.

Так может плакать женщина, у которой не осталось ничего.

— У меня есть только ты.

Есть только я.

Перед её уходом я достала из шкафа твои вещи: какие-то мелочи, фотографии (мно­гие фотоальбомы сразу опустели), записки, сложила их в коробку из-под туфель, в ко­торых ходила на похороны, и отдала ей. Я по­просила её забрать всё это, чтобы ничего ви­димого не напоминало о тебе. Теперь ничего не напоминает, кроме последнего дня. По­следнего дня, проведенного с той.

Ненависть. О, сколько силы в ненависти. Чувство ненависти крепнет во мне. Оно развивается во мне. Оно наполняет меня.

39. С приходом твоей мамы что-то изме­нилось. Изменились мы.

Она — мама.

Я — дочь.

Ты — пуповина.

Я почувствовала, что нужна ей. Что я должна быть сильной, должна оберегать её, что ей никто не поможет, кроме меня. Никто не поймёт её так, как пойму я. Я не знаю, когда она появится в следующий раз. Я не жду её, но, если она придёт, я буду рада. Она стала мне родной.

Так быстро, так стремительно, за один вечер можно стать родными. Теперь у неё есть я. Твоя мама, убивавшая нас, сейчас даёт мне силы, сейчас не может без меня. Ты могла представить такое раньше? Ты могла представить наше с ней родство? Ты могла представить нас с ней с тёплым ощущением друг к другу?

Ты могла представить свою смерть?

Ты могла представить свою смерть?

Я заплакала.

Мне стало неудобно за свои слёзы. Она сидит напротив меня, знающая так много боли, и держится, и держится, со стороны, так легко, а я плачу.

Я была рада, что она не видит моих слёз. В моей голове крутилось много вопросов, но все они казались мне неуместными.

— Вот так всегда,— с досадой произнесла она.

— Что?

— Сигареты заканчиваются в самый неподходя­щий момент. Это особенность сигарет. Ка­кие Вы курите?

— Я не курю.

— Это хорошо. А я курю. И у меня закончи­лись сигареты.

Создалось такое впечатление, что она говорит не со мной.

Она позвала официанта. Повернувшись к не­му, заказала сигареты. Заказала вино.

Некоторое время он смотрел на повязку, по­ка девушка не смутила его своей улыбкой. Он улыбнулся в ответ и удалился.

Наступила пауза. Долгая. Она молчала. Я разглядывала её лицо.

Официант принёс заказ.

ГЛАВА ПЯТАЯ РЕПЕТИЦИЯ

40.   Скоро за окном завоют, загалдят, зашумят машины. Значит, настало утро. Если бы я жила этажами ниже, то, скорее всего, слышала, как ругаются полусонные, опазды­вающие водители. Они рвут свои глотки, выясняя, кто куда неправильно повернул и кто виноват в этой пробке. Если лежать тихо-тихо и прислушиваться ко всему, что происходит внизу, то можно различить голоса. Слов не слышно. Точнее, слова непонятны.

Первый раз за последнее время я вышла на улицу с желанием дышать. С попытками вернутся.

На улице я вижу её — порхающую.

41.   — Не трогай крылышки бабочки,— пре­дупреждает мама ребёнка,— бабочка не сможет больше летать.

Никто никогда в детстве не скажет, что бабочка умрёт. Но сейчас не детство. Сейчас я знаю, что будет.

Требуется совсем небольшое усилие, что­бы сжать крылышко. Разноцветное, тоненькое крылышко. Могу ли я сейчас оценить красоту и симметричность узоров?

Думаю, что нет.

Я зажимаю крыло между большим и ука­зательным пальцами и давлю с такой силой, что пальцы начинают болеть. Чувствует ли боль бабочка? Она истерично машет свободным крылом. Она кричит, надрывается, но я не слышу её. Я разжимаю пальцы. На них пыльца и остатки крылышка. Она— темная бабочка— делает бесполезный взмах и падает на зем­лю. Я сажусь на корточки рядом с ней и на­блюдаю за тем, как она ползёт в страхе и в болевом шоке.

Теперь мне остаётся ждать. Дальше она умрёт сама. Она — милое создание, пор­хающее в бытии. А я, я — глупый ребёнок, не осознающий свою невинную жестокость. Ба­бочка умрёт, изнемогая в конвульсиях, но я не буду плакать.

Мне остаётся ждать.

Ненавидеть.

Ждать.

— Вы когда-нибудь ждали?— обратилась она ко мне.

— Да.

— Вы уверены?

— Я научилась ждать. Приходит всё. Всё при­ходит так же быстро, как и уходит. Надо получать удовольствие от ожидания. Сила за­ключается в терпимости. Всё очень просто. Вы когда-нибудь ненавидели?

— Не знаю.

— Ненависть— это удивительное состояние. Его надо уметь впустить в себя, уметь вынести в себе и уметь отпустить.

— Отпустить ненависть?

— Да. Это когда ты вырастаешь из неё, как из старых ботинок. Выходишь на другой уровень. Когда ты не боишься признать, что ненавидел.

К морю. К морю. Мне нужно к морю. К морю. В море— вода. Вода приручает. Неспешно, мудро приручает.

—  Слышишь? — говорит море. И я слышу.

—  Дыши, — говорит море. И я дышу.

Где в центре города взять море? Айвазовский. Нет. Не то. К морю. К морю.

Мне нужно к морю.

ПАМЯТЬ

42. Сегодня я весь день живу на улице. Захожу в метро, катаюсь в разные стороны от станции к станции. Читаю книгу. Пытаюсь забыться, окунувшись в жизнь выдуманного героя. Я всегда это умела. При этом чувствую себя комфортно. Чувствую себя. Я радуюсь тому, что могу чувствовать, что я не пустой скелет, замурованный в кожу.

Бродяги (один бродяга останется во мне). Сегодня их как-то особенно много на улице. Или, может быть, я никогда не обращала внимания на то, что их так много. Сейчас есть время смотреть по сторонам, наблюдая за окружающим. Есть время видеть. Что бродяги прячут в своих рваных, грязных рюкзаках и котомках? В вонючих пакетах и за пазухой? Консервы? Алкоголь? Плесневелый кусок хлеба? Тёплую одежду на зиму? Что?

Он роется в помойке. От него несет чем-то тухлым. Мой нос слишком чувствителен к запахам, но я делаю усилие, чтобы игнорировать этот запах. Мне неприятно рядом с ним. Я стала слишком брезглива. Я ставлю его ниже себя, но, тем не менее, я подхожу.

— Что у вас в рюкзаке?

Он поднимает голову и удивлённо смотрит на меня. Он не прогоняет меня, не огры­зается, он смотрит на меня. Смело. Твёрдо. Его пьяно-знающие глаза смотрят прямо в мои. И я вижу в нём человека.

—  Тебе интересно?

—  Да.

Он отходит от помойки. Садится на ска­мейку. Приглашает меня жестом рядом. Я сажусь. Он ставит между нами свой рюкзак и ещё раз пристально смотрит мне в глаза.

— Тебе интересно?— переспрашивает он.

—  Да, — отвечаю я, хотя сама уже точно не знаю, стоило ли мне начинать это «зна­комство».

—  В моём рюкзаке моя жизнь. В моём рюк­заке моя любовь. В моём рюкзаке един­ственное родное, что у меня есть,— он делает паузу, решая продолжать говорить или нет.— В моём рюкзаке память.

Память.

В его рюкзаке память.

Он расстегивает молнию, и я вижу, что рюкзак наполнен фотографиями, старыми письмами, мятыми бумажками, жёлтыми конвертами. Он достает верхнее письмо.

—Вот, что в моём рюкзаке, — показывает он мне письмо. — Ты утолила свой интерес? — он не дожидается моего ответа и продолжает.— Я читаю их каждый день. Каждый день, когда никто не видит, я читаю письма, которые получил много лет назад от человека, который больше не пишет. Я смотрю фотографии, я помню. Мне так легче доживать.