Егор Радов - Борьба с членсом
— Ладно, в пизду эту тарабарщину, поговорим на языке Духа, язь?
— Зязь!
— Ведь всё было столь яично, прилично и ангелично. Ведь у тебя была личность, а у меня наличность. Однажды ты был Золюхой и напоминал муху, в другой раз ты был Капашей и напоминал Машу, затем ты рожден был Сиком и занимался Виком, а потом ты царил, как Дося и звали тебя Зося. Минчик — Шинчик, Лёнзик — Сомзик, Вавчик — Завчик, Шуля — Руля. Пиши — киши, суся — уся, шан — кишан, хна — она.
— Я ж не жаждал, помните, я ж молился, длился! — заверещал Суу. — Я скатёркой стлался, каждый суд обожал, четыре раза скрещивался, пять раз верил и серил, девять вечностей туда, восемь вечностей оттуда, я ж с самой полуточки верчусь, помню звездуху и самую первую муху — не Золюху, и меня, как и всё, охватила деградация, но ведь это ж участь всей популяции? Ну и что, что сейчас я неверно двинул коней, я ведь не собирался быть ей? Верните меня, простите меня, не губите меня, верните меня. Ведь вера — возможность, к чему тревожность? Ведь все возможно, почему ж так сложно?
Светозавр загремел:
— Ты хочешь правила расшатать, беспорядок нагнать!.. Ух, я сейчас дам, ох, я задам, эх, я наподдам, ах, если б не Сам!..
— Да я же вам…
— Ам! Ам! Ам1 Законность миров не в нашей причуде, и если ты сдохла, то мечтай лишь о чуде. Когда свершилась гибель в данном виде, то ты уже выбыл, думай о другой планиде. Если хочешь понравиться мне, то перестань размышлять о всяком гнилом прошлом говне. Если ты здесь, значит, ты есть, но гнев наш велик, и ты станешь дик.
Суу мечтал о плаче, о жалостливости, о миге проникновения в мир веры в смысл. Он желал прибежища, участия, лучшей участи, счастья. Он существовал на грани дозволяемого отчаяния, воодушевления и надежды; он страшился необычайного, жаждал веления стать, как прежде. Мука краха охватила его, словно нестерпимая боль; образ страха его управлял его обликом, как король. Он припал, приник, прижался к неумолимости Светозавра; будущее было невероятно ужасно.
— Вы! — выкрикнул он сердцем, переполняемым горечью истинного понимания. — Выньте меня, не суйте! Я же любовь ваша, вы на меня смотрели, я же — Наташа, дочка Нелли? Я — преступник кающийся, слёзный палач-убийца, я ж сын, у ног валяющийся, подставляющий ягодицы? Замолвите за меня Слово, то, что всегда в Пути, скажите просто: «Суу», и я расцвету, как «ти». Попробуйте добротой, любовью поправить урон, тот, что я нанёс Плану Всех Времён. Возьмите меня, я ваш, прижмите меня, я — наш!
Светозавр восседал посреди, не меняя лика, и был невозможен. Он загремел:
— Ничто прошлое не стоит будущего, никакая заслуга не влияет на великих слуг, кошка — не удочка, вчера — друг, сейчас — не друг. Закон благолепен, великолепен! Степи бездн мирских затмевают душевные изыски. Все остаётся, надо отвечать, эмоций поллюция не приводит ни к чему. Будет суд-зуд, как и всегда, и он был, и там всё решится, взвесится, придержи языка уд, не надобен сердца труд, есть лишь лестница, лестница, лестница! Шагнул на ступень — получай сень, соскочил вниз — прощай, парадиз! Я должен удалиться на суд-зуд, замри, пока твоя маразматическая гибель не получит должной оценки.
Светозавр сгинул, будто великий неописуемый ангел. Суу распластался в смирении, растёкся, расплылся. Явился Светик.
— Кто тут, что? Суу? Суд-зуд? А? А? Восстань, мердь!
Суу тут же возник из подвешенного блаженства надежд, поднимая внутренний взор на чудное невероятие, восседающее посреди.
— Я — Суу, где Господин? Где суд, где зуд, ты — один…
Светик загремел:
— Никого не будет, всё давно решено, говоривший с тобой немедленно отозван на жойскую двишню. Нету ни суда, нету и зуда, есть одна только доброта и закон, и я ознакомлюсь. Итак, ты сдох в малой вероятности. И что же, ты надеешься на приятность?
— Он же милостив, я молил, просил. Я был раньше велик, послушен, я хотел бы собрать все души…
Светик загремел:
— Молодчина! Засовываю тебя в матку жителя планеты Звезда, оттуда появишься. Усёк божественный ток?
— Нет! Нет! — возопил Суу, озираясь. — Я почти договорился, я исправлю, назад, назад…
— Хочешь в ад? Или в зад? Ты что, горюешь о прошлом дерьме? Давно не был в духовной тюрьме?
— Меее!! Где Господин?
— Я за него. Какая разница? Я проскальзывал мимо. Я засовываю тебя в матку! Понял?
— Нет! Нет! Позовите…
— Брысь на Звезду!
Всё смешалось, заволоклось, провалилось, унеслось. Светик таял, растворяясь во всем, как мировая душа.
— Я вам припомню! Я еще вернусь, вспомню, сокрушу, убью!.. — выкрикнул Суу, накрываемый какой-то прозрачно-желтой, слизистой пещеркой, погибая и преображаясь в такую же желтую слизь. — Я отомщу, я разыщууууу…
— Встретимся, — раздался глас Светика.
Непривычно-вонючая, блаженная желтизна заткнула сознание Суу, и угрозы потонули в наступающей на его мир влажной, склизкой плоти. Высшая твердь затмила эту смерть. И утроба была чудесна, как дух, и плоть оказалась мягкой, как пух. И Суу туда — плюх.
6
Солнцевый жгучий восход воссиял в одном из мест Звезды. Зелено-слепящие, пьянящие лучи пронзили теневой пурпур лежащей у ярких дерев кристальной равнины, развернув углы сизовых ростков, потянувшихся к ласке ультрящегося фиолета огней духа небес, согревающего желтый почвяной пейзаж. Покрытие переливалось электрокраской рдения, меняя пурпур на радужность всехцветия вновь возникшей внутренней звездной волновой токовой сути, проторяющей ночную замершую кору; каждый грунтик запульсировал тончайше-изумрудной огоньковой точкой, превращая равнину в мириаду. Легковетер вздыбил семя ростков, изливая его в их матки, и наступил миг сини, миг родов ростков, миг их цветного колышения в дыхании солнцевых лучей, миг вознесения их на лучи, миг апошиоза. Небольшие гористости нависли над резко-пахнущей породой у фонтанирующих, бездонно-розовых речек. Лучи проникли в глуби, воскрешая резводухов, которые тут же зачали единое чудо Доссь, что начало чертить знаки любви в водянистом, льющемся субстрате. Доссь залучилось лучами, умерщвляя свою ночь, и понеслась молитва мыслей Досси, обращенная к перекатывающемуся зелено-бежевым блеском верху нависшей над породой гористости. Там грунтики едва мигали, высвечивая тьму язвящихся мчарок, там клеистый пар исходил из волшебной пасти почвы, там похрипывали жесткоцветы лепков, постукивая пестиками, там трепетал дух Хнаря, забившегося в вечность бумагорада, там кружковались льняно-дольные морские стволы. Жо! Невидно летел вишневый, прозрачный, шестикрылый шестивим, вспугивающий стаечку четырехлёток, и его лицо было нежным, серьезным, таинственным и голубым, как видение шестиединого водопада природных откровений, рядом с океанской дырой Дар. Эта равнина находилась у ног горных Зазникия, она лежала вдоль речек Пря, она простерлась, словно дарственный платок на южной площадке около Цебеца, она переливалась, как цветковый костер.
Восход был величием солнцевости, взрывающим упокой смертносумерек суровой ночи. Ярчайшесть его наполняла это поднебесье чрезмерностью говорящих цветов; ядистая облачность была разогнана душностью его тепла, и затем тучки образовали пульсирующие аленькие точки, и грянул дождь — молниеносный, как радуга, и благодатный. Дождь скапывал резкоструйными пописками влажной воздушности на приобретшую глубокие влекущие магические тона равнину, и все, хоть слегка живое и грозовое, раскрыло собственные телесути навстречу его зноистой пахучей рыжеватости. Равнина выявила поблистывающее нутро бездонно-изумрудного цвета, принимая и солнце и дождь, как единый знак восшедшего этого утра. Четырехлётки мёрли, шипя от стекания на них, Доссь молилась, сплевываясь надождь; в лучах вспыхивали частички водяного перелива, создавая искрящуюся морось; восторг клокотал в почве. Почвяная пасть обратилась в оторжествленный звездный зев, василисково возгораясь манящей слабосветлой туннелью; шестивим замер над ней, размысливая и разверчивая свое лбяное око, и капель свисла с его хищно-клювистого носа, и морщина нарушила гладостность его выгривка. Внезапно раздался резкий шумок, и дождь перестал.
Наступила яркомелодийная тишь с плеском дождинок на нови ростков, в их матках. Опять явилось взгретие лучей, их цветоносие, их больно-кричащее лучезарие. Опять плоскость потеряла глубокотонность, приобретая летучую силу конкретной резкости окрасок. Радость грядущих росистых снежков набухла над равниною в атмосфере, в воздуховой ватной сфере. Замелькали черные косые стежки рожков, оставляющие флюоресцирующие дорожки-следы. Царство восхода продолжалось, зыбясь рябью вечных превращений. В этом месте Звезды был восход.
Если ж пробраться сквозь влево, взлетев над, то откроется сверчащий, прозрачковый, радугогнистый городищ из светлых жилищ, таинственных, как красота. Взмах, восторг, вскрик — и ты взнесся, всматриваясь в переливы этих жилищ, меняющих форму, выплескивающих знойные цветы крыш, обращающихся в самих себя, в пещеры, в сферы, — и звенящих благотишью вечных озарений, хранящих существ Звезды, готовых объять всё. И ты в пролете над буйнодействием статики этих чудных объектов, над огромностью загадочных кристальных путей-лучей, над наслоениями жилищных границ, проикновениями их стеночных мякотей друг в друга, над их танцевальностью, дребезжащей радужной искристостью, над чарами без конца, без сторон. Высокие чуроны хрустят плодоносями, исчезая с этого света, Хнарь остается в нереальности, в чуди! Здесь, в городище, все вдруг темно, или зелено, и вдруг рождаются предметы из духа, и наступает ничтожество наполнения, или выпячиваются кривомазые базуки из дворов, пахнущих апрельской жарищей, и всегда есть невозможная жизнь, величие вечных жизнеобразов, и их тени расходятся по небесам восходом, пронзающим прозрачие почвы. Эти жилища под тобою глобальны, их нет. Они — скалы на высперте в яростный день, они — выступ планеты, рво, они — деревня из игл, завалинка, укромье гномье, стеклолёт. Ты пал сквозь них на почвяное студничковое желе, в тебе центр огней, сход лучей, зоб понятия. Над тобою — если ты есть — разверзие ножных желанных огнистых, пушистых жилищ, стекает сочность домашнести их креслодушек, сочатся язычки их очагоньков, надувается мягкотелость перистости их перин, грубеют соски звонков недостижимости. Если невесомый путник мировой всмотрится вверх из дыры, он вызреет яркую Вселенную из прозрачно-непроницаемых линий — проекций обитания. Городищ состоит из жилищ, и здесь возникают мосты и даши. И ты объемлешь эту электронутость, зарадужность, кольчудо, творимое существами, и оно предстает тебе твоим проводником сквозь любое несвершение, и оно грезит о твоем соответствии. Восход творит искусство здесь, где есть высь и грысь. Из зданий жилища стали куклогигантами безбровыми, или зверьми, дверьми, жодами; они сиятельны и несущественны, их — тьма. Вся Звезда в жилищах, иногда без; свобода мерцает в клеточности точек-цветочек мирских; когда ты над, тызришь прекрасие, мертвящее дряблое пламешко твоей душки, когда ты под, ты открываешь рай прибежища наверху, жорственку ща выстуйбя наня. Рядом с равниной Мусик восширился городищ Жожо — один из бесцифренных чудес звездных. В жилище у жилища в райском рое жилищ Жожо сотворена коконная бескрайняя кабинетка, и в ней было существо — истый сияющий звезд планеты Звезда. В этом великоцветии воспарял оплодотворенный Зинник, а в Зиннике зрел тот самый воплощенный, направленный сюда Суу.
