Ирина Муравьева - Детские годы сироты Коли
— Если ты ни на что не годишься, — сказала она, — я должна буду пересмотреть ситуацию.
— Что значит: пересмотреть? — помертвел он.
Она посмотрела на него прозрачными глазами.
— А как ты хочешь, чтобы я жила? — медленно спросила она. — Мне придется вернуться к нему, вернее, вернуть его, потому что у нас с тобой будет ребенок.
Бабка Лариса Владимировна с утра начала собирать вещи и хлопотать. Сегодня они переезжали на дачу. Мать с отцом еле разговаривали друг с другом — это Колька заметил. Но он заметил и то, что мать стала спокойнее, а отец, наоборот, каждую секунду выходил из квартиры покурить и был очень угрюмым. Бабка два раза спросила мать: “Лекарство не забыла?”. И мать отмахнулась с досадой. Вчера за ужином отец почти ничего не ел, хотя ужин был вкусным: вареники с вишнями и мясной пирог. Колька все не мог наесться после детдома и всякий раз удивлялся, что мать так мало кладет себе еды на тарелку.
На дачу переезжали в собственной машине Жигули. Колька не знал, что они такие богатые и ахнул: своя машина! Оказывается, все это время Жигули были в ремонте.
— Старая лохань, — сказал ему отец и поморщился.
— Может, я ее, это, помою, пап? — предложил Колька. — И колеса, и все…
— Потом, — пробормотал отец, — на даче помоешь.
Что такое дача, Колька пока не знал. Оказалось — небольшой домик с открытой верандой и отцветшим кустом сирени перед крыльцом.
— Предупреждаю, — сказал отец, — я здесь торчать не намерен. Мне нужна цивилизация. Если вас это устраивает — в кусты по-маленькому, вы и наслаждайтесь.
Мать попыталась что-то возразить ему, но промолчала. Отец закурил, сказал, что хочет спать и растянулся в шезлонге под умершей сиренью. Мать и бабка начали раскладывать вещи. Небо вдруг стало темно-лиловым и вспученным, словно его надули изнутри.
— Гроза будет, — озабоченно сказала бабка.
— Можно, бабуль, я, это, в машине посижу? — спросил Колька.
— Нечего там делать, — огрызнулась мать, — машина для того, чтобы ездить. Можешь погулять пока по нашей улице, но далеко от дома не отходи.
Колька вышел за калитку и, остро чувствуя свою ненужность, побрел по дороге. Слабенькая речушка с хрупким деревянным мостиком отделяла дачный поселок от деревни, в которой шумно носились куры, скрипели колодцы, надрывались собаки. Кольке до слез было жалко этих собак — голодных и старых.
“Кур, небось, зарежут, — подумал он, — зимой съедят, суп наварят, а собаки так и будут лаять, пока не сдохнут”.
Он смотрел на черное распухшее небо, зная, что оттуда вот-вот хлынет дождь, и ему стало казаться, что он совсем один в целом свете. Людей-то не было. То ли они попрятались от надвигающейся грозы, то ли поумирали все, как Тамарка-Бакинка. Отец, мать и бабка Лариса превратились в черные точки, слегка вздрагивающие в самой глубине его уставшей памяти, где тяжелыми глиняными пластами лежали те, кого он никогда не забывал: мертвая Тамарка, сухорукий Скворушка, Аркаша-Какаша, беспомощный директор, Козел, Любка-Воровка, ребята и девчонки из старшей группы, Сенька-Хрипун, Самолет…
Он чувствовал, что его место там, среди них, а вовсе не здесь, с чужой семьей, в которой мать с отцом скоро сьедят друг друга.
“А, плевать, — подумал он и проглотил соленый комок, — чего мне? Больше всех надо, что ли?”.
Справа от него остановился велосипед, подняв целое облако пыли. Парень лет тринадцати—четырнадцати смотрел на него какими—то уж слишком голубыми глазами. Сбоку у него не было одного зуба.
— Ты че? — спросил парень. — Идешь — не смотришь?
— Я ниче, — сказал Колька, — тут, это, не было никого.
— А я тебе — пустое место? — усмехнулся парень и протянул крепкую коричневую руку, знакомясь: — Петр.
— Николай, — обрадовался Колька, и внутри у него все заколотилось.
— Хочешь, ко мне зайдем? — подумав, предложил парень.
— Хочу, — ахнул Колька.
— Ну, так, садись давай, — и парень хлопнул ладонью по багажнику.
Колька сел, и они покатили. Загрохотал гром, и тут же налитое пугающей чернотой небо с треском лопнуло, засверкало и обрушилось на землю накопившейся в нем обжигающе-холодной водой. Незнакомый Петр изо всех сил закрутил педалями. Колька прижался лицом к его обтянутой мокрой футболкой спине и, чувствуя распирающее грудь счастье, успел подумать, что худа без добра не бывает: разрешили бы ему посидеть в Жигулях, не вышел бы он за калитку, не подружился бы с человеком.
Через несколько минут Петр бросил велосипед и за руку втащил его в свой дом по развалившемуся крылечку. Колька не успел опомниться. Он оказался в комнате — очень теплой, потому что в ней, несмотря на лето, топилась печка. В углу стояла кровать под деревенским лоскутным одеялом со множеством маленьких белых подушек. На стене тускло блестели фотографии: военные с выпученными глазами, бородатый старик в орденах, две стриженые девушки в красивых белых платьях, жених с невестой, обменивающиеся кольцами. В соседней с комнатой маленькой кухне напевал тонкий женский голос: “Ах, Надя, Наденька, мне б за двугривенный в любую сторону твоей души…”.
— Мам! — басом сказал Петр. — Я до станции не доехал, дождик…
— Да Бог с ней, со станцией! — отозвался голос, и в комнату вошла женщина с такими же, как у Петра, очень голубыми глазами.
И так ясно, так ласково взглянула она ими на мокрого до ниточки Кольку, что по всему его телу разлилось тепло и стало уютно, как если бы его взяли на руки и принялись укачивать.
— Да разве это дождик, — грустно сказала она, — не дождик, а беда! Ты погляди, что за окном творится! Я уж печку растопила, чтоб сырости не было. Кушать хотите?
— Хотим, — ответил Петр и подтолкнул Кольку к столу.
Она мигом достала из гудящего, как улей, холодильника кусок колбасы, яйца, зеленый лук, сделала яичницу, высыпала в розовую пластмассовую вазочку остаток конфет из бумажного кулька, разложила еду по тарелкам.
— Только вы, ребятки, переоденьтесь, — ласково попросила она, — а то простудитесь, заболеете.
И принесла Кольке сухую майку.
Все это было, как во сне. Он и впрямь боялся заснуть, потому что ноги и руки его сделались ватными, тело обмякло, а внутри груди — слева — запрыгал солнечный зайчик. От этого ему стало щекотно и захотелось смеяться.
— Ешь давай, — сказал Петр.
Колька принялся за еду, но чудесное ощущение сонливости, тепла и веселья только усилилось.
— Ты чей такой? — спросила она, улыбаясь, — дачник?
Колька, не выдержав, рассмеялся. И она рассмеялась.
— В каком ты классе учишься? — погладив его по голове, сказала она и вытерла ладонью выступившие от смеха слезы.
— В четвертый перешел, — ответил Колька, подставляя ей затылок. Рука была теплой, мягкой, чуть вздрагивала.
— С родителями ты здесь? — не переставая гладить его голову, продолжала она.
Колька кивнул и вдруг поправился:
— Они говорят: “родители”, — прошептал он, — а я откуда знаю? Из детдома я.
Она всплеснула руками и, забывшись, отвела от лица густую прядь коричневых, с сединой, волос. Колька увидел, что правая щека ее покрыта ярко-белой, неживой кожей, похожей на ножку ядовитой поганки.
— И давно ты у них? — спросила она.
— Не, — сказал Колька, — я, это, не помню точно, с мая, вот.
— Ругают они тебя? — тихо сказала она.
— Не, — смутился Колька, — они, это, они сами ругаются.
У него защипало глаза, и он испугался, что сейчас заплачет. Тогда она придвинулась на табуретке, обеими руками обхватила его и прижала к себе. Она втиснула его внутрь своего большого, теплого тела, и Колька сразу успокоился. Голова его лежала на ее груди, и он близко-близко видел маленькую стеклянную пуговицу и кусок шеи, пахнущей печным дымом и ягодами.
— Ничего, деточка, — зашептала она, — ничего, маленький. Потерпи, не плачь. Они тебя взяли, значит, ты им нужен, привыкнете друг к дружке, полюбите. Не плачь, маленький. А станет тебе скучно, приходи к нам. Ты у нас и переночевать можешь, и уроки поделать, поиграете… Ничего, маленький…
Дождь кончился. Петр посадил его на багажник и повез домой. На небе блестела радуга, и трава переливалась синевой и золотом, почти как Черное море на закате.
— Слышал, че мать сказала? — спросил его Петр у калитки. — Ты к нам приходи. Мать у меня очень добрая.
— А че у нее на щеке? Белое? — спросил Колька.
Петр опустил глаза:
— А это в нее отец кислотой плеснул. Он в тюрьме сидел, а, когда вышел, плеснул в нее кислотой из бутылки. Ну, его опять посадили. Мать у меня несчастная. Но ты приходи. Отец нас достает.
— Как достает? — испуганно спросил Колька.
— Ну, как? — глядя под ноги, ответил Петр. — Письма пишет: “вернусь, убью. Так что жди, не надейся”. Очень он на нее зол, на мать.
— За что? — спросил Колька.
— Не знаю, — уклонился Петр, — а только я ее в обиду не дам. Приедет, я его сам убью. Вот что.
