Борис Екимов - Пиночет
Корытин это понимал и прежде — сколь об этом говорено-переговорено! — а теперь вовсе убедился. Все так и идет. Но как объяснить отцу? Не объяснишь. Один выход: сказать, что начальство против. Такое отец, может, и поймет. Мол, против — и все. И разговаривать не хотят. Начальственное слово, начальственную дурь отец всю жизнь на своей шкуре испытывал и цену этому знал.
“Против начальство...”, “Иди им и докажи...” — повторял и повторял про себя Корытин. И чем более повторял, тем более убеждался: это — единственный выход. Отец должен поверить. Тогда не нужно будет бросать все налаженное и ехать сюда.
Так он сидел на ступенях отцовского дома, пока не окликнул его девичий голос:
— Крестный! Ты где хоронишься?!
Стукнула калитка. Корытин поднялся. К веранде шла его крестница, старшая дочь двоюродного брата Степана.
— Здравствуй, крестный. Мы тебя в обед ждали. Пошли ужинать. Ибаню натопили.
— Здравствуй, здравствуй... — заулыбался Корытин.
Все печальные мысли его разом пропали, и лишь одно думалось: “Как быстро растут, как скоро взрослеют чужие дети...” Еще вчера девочка-школьница, нынче крестница его обернулась зрелой красивой девушкой. Высокая, статная — это в отца! — с длинными светлыми волосами, схваченными лентой. Легкое летнее платье не скрывало в меру полных, женственных плеч и рук. Лицом крестница тоже была хороша: ясноглазая, белозубая.
— Баня — это здорово, — одобрил Корытин. — Пошли.
Путь был недалек: лишь два двора миновать.
— Крестный, мамка с папкой не велят. Ты им можешь сказать? Они тебя послушают... — быстро-быстро, взахлеб стала говорить девушка. — Скажи им, пожалуйста, ведь это же не позорно — работать манекенщицей. Какой это позор? По телевизору показывают. Это ведь такая профессия. Так ведь? А они всяких глупостей наслушались. Мамка кричит, а папка молчит. Уперлись — и все. Меня приглашают...
— Погоди, погоди... — Корытин повернулся к девушке: — Кто тебя приглашает? Куда?
— Было объявление по телевизору. Я послала фотографию, и меня пригласили. А мамка — ни в какую... А папка — молчит. А мамка кричит: не смей. Они не понимают, что есть такая профессия. Им все кажутся всякие глупости... Наслушались...
Корытин не сразу сообразил, о чем речь, настолько это было неожиданно. А поняв, он чуть отступил, пропуская вперед себя крестницу и оглядывая. Она была хороша: высокая, статная, с милым лицом, в молодой, цветущей поре. Но то, о чем она говорила, было и для Корытина неожиданным и диковатым.
— А кому ты фотографию посылала? Откуда вызов? Какой город?
— Я по адресу посылала. Я покажу тебе, крестный.
— Покажи. Я погляжу.
Они уже подошли ко двору.
— Только не давай мамке. А то она все порвет.
Перед домом, за решетчатым штакетным забором, яркий палисадник красовался цветочными грядами, клумбами: анютины глазки, крупные, в ладонь, ромашки, синие васильки, бархотки, кусты алых и кремовых роз. Сразу было видно: здесь невесты живут.
За палисадом — крепкие ворота.
— Не отдавай мамке. Ладно? Пусть у тебя будет.
Ворота распахнулись.
— Крестному еще голову забей! Здорово живешь, кум. С приездом тебя. Проходи, — приветствовала гостя хозяйка и тут же дочерью занялась:— Тебе сказано было: забудь! Голову сверну, как куренку! В погреб посажу, под замок, и не выпущу! Учат дураков, не научат. Артистки нашлись, модельницы! Одна намоделилась, не ныне завтра на кладбище понесут.
— Я вовсе не собираюсь за границу. Я — в наш город, в Ростов. Я буду работать!
— Замолчи! Овечка глупая... Зарабатывальщица... Сиди где сидишь!
— Правильно! Лучше сидеть! И драные чулки да колготки штопаные носить! Да чирики! Чтобы все смеялись...
Девушка заплакала и убежала в дом.
Во дворе сразу сделалось тихо.
Стоял у ворот Корытин, рядом — хозяйка, а две ее младшие дочери испуганно глядели на них.
— Растишь, растишь этих детушек... — горько проговорила мать. — На свою голову... Прости, кум, что так встречаем, — со вздохом обратилась она к Корытину. — А вы чего встали? — спросила она у дочерей. — Не знаете дела?..
— Погоди, — с улыбкой остановил ее Корытин. — Дай хоть поздороваюсь с ними да погляжу.
Девчушки были славные, тоже — в отца: рослые, светловолосые, с разницей в два ли, три года.
— Гостинца вам не привез, — извинился Корытин. — В машине — жарко, конфеты расплываются. Возьмите, купите чего надо. Поделите на троих, не подеретесь? — шутливо спросил он, протягивая полусотку.
— Поделим, крестный! — радостно ответили девочки. — Мы купим...
— Покупайте чего хотите... — отмахнулся Корытин.
— Коз да корову не забудьте перевстренуть, покупальщики... — напомнила им мать.
— А Степан где? — спросил Корытин.
— Баню топит...
— Топлю... — подтвердил Степан.
Он стоял за воротцами база, все видел и все слышал.
— Стоит как столб! — возмутилась жена. — Молчит! Вроде он — сторонний. Тут замрачается ум, — пожаловалась она. — Про Кирееву дочку не слыхал, кум, бригадира нашего? Тоже вот такая, нотная. Я не я — буду зарабатывать. Все мыкалась за тряпками, за границу ездила. Возит, продает, снова едет. А потом ее чуть живую привезли. Да еще, спасибо, братья ездили, вызволяли. Какая девка была... цветок. Ныне — на смертной доске. Мать рядом с ней в дощеку высохла, во слезах...
— Ладно... — стал успокаивать ее Корытин. — Не забивай голову прежде поры. Я погляжу на бумаги, позвоню, разузнаю. Ты на нее не шуми, она — взрослая. Тоже про жизнь думает. Поспокойней надо.
— Какой тут покой, куманек. Ночи не сплю, стерегу. Вдруг убежит.
— Не убежит. Только не шуми. Сговоримся.
Крестницу он тоже успокоил, посидев возле нее недолго в доме. А потом ушел в баню, отмывал дневные пыль и пот, а когда вернулся во двор, там было тихо и мирно.
Солнце село. Небо, его высокие облака, догорали алым. Пахло жареной рыбой.
— Степан, — спросил Корытин, — ты когда ловил, где?
— Он наловит... — хмыкнула хозяйка и добавила горделиво: — Девки у меня — на все руки.
— Рыбачат? — удивился Корытин.
— Еще как... До зари летят. И будить не надо.
Сели за ужин. Хозяева расспросили о старшем Корытине, повздыхали, поохали.
— Не ко времени слег, не ко времени... — сказал Степан.
— А то бывает болезнь ко времени, — фыркнула жена. — Доумился. Она тебя спрашивать будет, болезнь.
Так было всегда в этом доме: хозяин — мужик рослый, телом большой, в кабину трактора с трудом умещался, говорун не больно великий; зато хозяйка — не помолчит, сыпет и сыпет. Как и ныне:
— Болезнь, она... С ней судиться не будешь. Тоже бегаем до поры, а — годы... Там — колет, там — нудит. Некогда по врачам ездить, а то бы...
Корытин в охотку похрумкивал жареными карасиками, девок хвалил:
— Ну и рыбачки... Кормилицы. Чего отцу с матерью не жить!
— Только и надежа на карасиков, — вздохнула хозяйка. — В январе получили двести тысяч — и все. Как хочешь, так и живи. Лишь ведомости пишут в конторе. А чего там пишут, и когда мы эти деньги увидим...
— Обещают после уборки, — сказал Степан. — Мол, зерно продадим...
— Брешут! Не будет никакого зерна! — решительно ответила хозяйка.— Разворуют, растянут, на нет сведут. Суслачины... В прошлом году та же песня была: зерно, подсолнушек продадим... А чего увидали?
— Сушь... — коротко оправдывался хозяин. — Да еще черепашка напала да жук-кузька.
— Этих кузек да черепашек, им — счету нет. Кузька... — желчно процедила супруга. — Как уборка зайдет, эти кузьки да черепашки со всего белого света летят. Машина на машине... Лишь отъезжать успевают. Кузьки... Все подберут. Нам лишь азадки оставят. Дуракам. Вот и живи карасиками.
Хозяйка всегда была говорливой, но нынче в словах ее прорывалась нешуточная боль. Перед гостем она сдержалась, стала потчевать:
— Кушай, кум, кушай. Помажь сметанкой карасиков. Девчата мои со сметанкой любят. Потому и гладкие, как репки.
Девчата лишь посмеивались. У них нынче был свой пир: пластмассовая бутыль фанты, какие-то сладости в ярких обертках. Успели сбегать купить. По возрасту разные, они были похожи статью, светлыми волосами — сразу видно, что одного гнезда.
— Девки что надо... — похвалил Корытин. — Тем более рыбачки.
Хозяйка улыбнулась: как матери не гордиться! Но потом, когда отужинали и сидели сумерничая, она сказала:
— Девчат своих не корю. Везде помогают. Но вот как их до ума довести. Ты успел своих выучить, — позавидовала она.
— Учится еще, — сказал Корытин о сыне.
— А наши вовсе лишь оперяются. Одну лишь учим. Ей суем и суем. Ито недовольная, — вспомнила мать слова старшей дочери о драных колготках. — Ну и что, если подштопано. Это разве позор? А тут еще двое! Вшколу не знаешь как собрать. Мамка, у всех — куртки! Мамка, у всех — костюмы! На какие шиши их брать? К свекрови бежишь на хлеб занимать. Стыду...
