Борис Екимов - Пиночет
— Работаем и не жалимся... Я работаю, и он работает, сын, и дочь, и сноха — все работаем, трудимся. Такая наша жизнь. — Она провожала гостей не с пустыми руками: — Варенички тут, блинцы... Берите, берите. Куда вас ныне бог припутит, день долгий.
Проводили гостей за ворота: приземистый Моргун, крепкий еще мужик, с пузцом, словно кормленый паучок, хозяйка — на голову выше, опрятная приглядная баба, в чистом переднике, цветастом платке; она всегда была чистохолкой: на ферме ли, при коровах, и дома.
— С утра ездит, — сказала Моргуниха. — У свиней был и у нас, на ферме.
— Видно, по работе... — вслух подумал Моргун. — А может, отец просил поглядеть. На смертной доске, а об колхозе душа болит.
— А может, он в председатели, заместо отца?
— Нашла дурака, — хмыкнул Моргун. — Ни клят ни мят сидит.
— А мальчишка с ним, — усмехнулась Моргуниха. — Как со старым Корытиным. Может, и правда корытинский?
— Бог знает. В ногах у них не стояли. Да и не нашей голове об этом болеть. Ты ведь тоже на машину жалилась? — вспомнил он. — Чего?
— На малых оборотах глохнет.
Моргуниха ездила на работу на стареньком синем пикапе, удобная машина. Она и сейчас стояла здесь, у ворот, рядом с колесным трактором самого Моргуна.
— Погляди... А я побегу, молоко надо откинуть.
И сразу про гостей забыли, погружаясь в дела обыденные, свои.
А гости, отъехав, поминали хозяев.
— Напоролся... — похлопывая себя по округлившемуся животу, говорил мальчик. — Неделю можно не есть. Моргуны богато живут. Новые “Жигули” купили. Да еще старые есть и мотоцикл “Урал”. И Моргуниха на “Москвиче” рулит. Хорошо живут...
Он говорил и потихоньку задремывал, голова клонилась на грудь. Апотом в сторону повело, и он ткнулся в руку Корытина, не доставая до плеча. Заснул.
Корытин смотрел на дорогу, чуял тепло мальчика, приникшего к нему, и думал: “Может, и вправду — братишка, младший...” А потом вспомнился синий пикап, который поутру встретился, когда подъезжали к молочной ферме. Пикап ехал не пустой — пригруженный. А за рулем была Моргуниха.
Мальчик спал до самого хутора, разомлев. И на хуторе, едва разлепляя глаза, указал путь к своему дому. Корытин подвез его ко двору:
— Приехали. Просыпайся.
На гул мотора выглянула из двора мать мальчика и спросила:
— Наработался? Не проснется никак...
Мальчик зевал, жмурился.
— Ничего. Ваха быстро разбудит. Завтра, а может, и ныне приедет, заберет.
Мальчик вскинулся, глаза округлил, не понимая:
— Куда заберет?
— В пастухи. Некому, говорит, скотину пасть. У него много: гуляк, овечки, козы. Да свиней развел...
Корытин вышел из машины, спросил:
— Это у которого были?
— Он... — кивнул головой мальчик.
А мать его, словно оправдываясь, стала говорить:
— Чем гайды бить у конторы, пусть попасет. Ваха наличными обещал деньгами. Хоть обувку с одежкой к школе купить. От колхоза не дождешься. — Она была еще не старой, но траченной вином и жизнью. Она перед Корытиным или перед белым светом оправдывалась: — Сказали бы — не работаю, а ведь стараюсь, никто не укорит, телята у меня сроду хорошие. Пишут в конторе по триста да по четыреста тысяч. А где они, эти тысячи? На хлеб не выпросишь. А нас трое... — Она вздохнула, погладила сына по голове, спросила: — Попасешь?.. Ваха, он — добрый. Наличными, сказал, заплатит, по сто тысяч.
— Пацаны его задавучие, — опустил голову мальчик. — Крутяки.
— Чего тебе пацаны... В степи будешь пасти.
— Ты не знаешь... — жалобно проговорил мальчик, в глазах его плеснулся нешуточный страх. — Они — наглые, их все боятся... Они...
— Ну, не съедят тебя... — отмахнулась мать и предложила гостю: — Окрошкой вас накормлю. С квасом. Похлебайте холодненького.
— Спасибо. Лишь откушали.
— Мы у Моргунов ныне обедали, — похвастал мальчик. — Утятина, вареники, блинцы с каймаком... От пуза.
— Моргуны... Не нам чета.
— А я тебе говорю: иди в доярки, я сам буду молоко возить, на велике. А зимой — на санках. Я флягу запросто упру. Вот и заживем...
— Мели, Емеля... — остановила его мать. — Болтаешь языком. — И у Корытина спросила: — Отец-то как?
— Хорошего мало.
Женщина опустила глаза.
— Хоть квасу попейте. Свежий квас. В погребе стоит. Ваня, достань кваску. Заходите...
Корытин вошел во двор. Почудилось ему в голосе собеседницы не праздное любопытство, но сердечная боль об отце. Наверное, все же не зря шли по хутору поголоски о старом Корытине, об этой женщине, о сыне ее.
Подворье было обычным, с аккуратными грядами сизого лука да кружевной моркови, высокой картофельной ботвой. Возле дома — навес; под ним — стол и скамейки. Все прибрано.
Ваня принес из погреба четверть с квасом. Женщина обтерла кружки чистым полотенцем, налила питье и снова спросила:
— Значит, плохой, не поднимется?
Корытин в ответ лишь вздохнул.
— Господи, господи... — проговорила женщина. — Как жили... — Она была еще не старой, со следами былой миловидности. — Как жили при нем... Горя не знали. Хату колхоз построил. Детсадик бесплатно, в школе тоже бесплатно кормили. Правда что — коммунизм. Лишь не знали про это. А ныне... Скоро и работы лишимся.
— А проку тебе от этой работы?! — еще издали вступила спешащая к разговору соседка. — Здорово дневали! Я тебя враз угадала, — сказала она Корытину. — Издаля кинула глазами — и угадала. Горится она об работе! Лишимся... Да черт бы ее хорошил, такую работу! Другой год зарплаты не видим. Хоть криком в конторе кричи, слезьми плачь, ответ один: ты — живая, даем лишь на похорон.
— А вовсе закроют, куда идти? — спросила хозяйка. — Ныне хоть со слезьми, а иной раз в конторе выклянчишь на хлеб копейку. Мукой тот год выдавали, маслом. Да, может, еще получшеет после уборки. Обещают. А если вовсе лишимся работы? Тогда хоть в петлю... Тебе чего жалиться. Утебя — мать, с пенсией. Каждый месяц живая копеечка.
— На мамку молимся, — согласилась соседка. — Говорим ей: гляди не помирай. И у всех так: молятся на стариков. Дожилися... — И, переменив тон, возвышая его, она, словно на митинге, принялась убеждать Корытина: — Правильно говорят: был у нас коммунизм! Работали и как сыр в масле купалися... Кипели в масле... А ныне все пухом-прахом идет. Работай, а денег не платят. Привезли из района бумаги, прямо на ферму. Ставь подпись и бери бумагу, с печатью, с гербом с этим! Землей владай! А мы их ногами потоптали, эти бумаги. Потому что хотят обдурить! Налоги сбирать! А земля нам задаром не нужна. Зубами ее грызть не будешь! От огорода руки не владают. На черта она, эта земля?! Не землю, зарплату дайте, как раньше! За надой, за привес, за теляток, премию — чтобы за все копеечка шла. А земля наша лишь на кладбище. И ты от нас не отпихивайся! Ты — наш, не набежный. И мы об тебе с надежой... С батей твоим горя не знали, а ныне...
5
К отцовскому дому он прибился к вечеру, в колхозное правление так и не завернув, хотя знал, что его там ждали; загнал машину во двор и, не отпирая дом, сел на крыльце. Кончался день, долгий июньский день. На хуторе было тихо, а в отцовском дворе — и вовсе, даже кошка куда-то сбежала. Раньше были цветы. Теперь — пыльная лебеда, конопля. И в доме— пусто. Заходить туда неохота.
День кончился. Красное солнце садилось за деревьями. Редкие высокие облака, рассеянные по небу, загорались розовым. Корытину ни о чем не думалось, ничего не хотелось. Так бы сидел и сидел на теплых ступенях, словно подремывая. А когда прервется эта спокойная дрема, надо будет что-то решать окончательно.
Сюда, на хутор, Корытин приехал с твердым намерением исполнить волю отца. Эта воля — предсмертная. Тем более, что слово дал. Но если прежде просто-напросто не хотелось ему лезть в председательский колхозный хомут, это было естественно для человека взрослого и знающего, что творится в стране и здесь, рядом. Он и в добрые годы к председательству не стремился. Знал ему цену. А теперь — и вовсе: никому ничего не надо, никто ничего не знает, никто ни за что не отвечает. Сегодня — социализм, завтра — капитализм, послезавтра — может, иное... А у него была спокойная работа, положение и даже наперед добрый загад: новая организация появлялась в областном центре, и Корытина туда звали, обещая хорошую квартиру, хорошую зарплату и кое-что сверх того. Все это бросить? Ради чего?.. Тем более, что, проехав нынче и поглядев, Корытин совершенно отчетливо понял, что даже отцовский колхоз, который считается крепким, лучшим в районе, даже он расползается как тришкин кафтан. И уже не залатаешь: нечем и не к чему лепить — все прелое, все само собой рвется. Была огромная система, называлась “колхозный строй”. Снизу был фундамент, со всех сторон — крепкие связи, поддержки, подставки — словом, здание. Оно рухнуло. И как теперь в одной ли, в двух уцелевших комнатках жить? Бежать надо из этих комнат, пока цел.
