Михаил Барщевский - Князи в грязи
Потом таких заданий было много. Порой и Кате через своих пациенток удавалось раздобыть весьма пикантные факты. Иногда даже куда более ценные, чем те, что в поте лица раскапывал Иннокентий.
И что особенно важно, именно через Катю весьма удобно было „впрыскивать“ нужную информацию в вашингтонское общество.
Они не добывали военные секреты, не воровали чертежи, они вообще не делали того, что обычно, как принято считать, делают разведчики. Это было безопасно, почти непроверяемо и, строго говоря, неподсудно.
Тем не менее в 1999 году пришел условный сигнал — немедленно покинуть страну. Ребенка (а у Кати с Иннокентием к тому времени имелась дочь-подросток) и маму надо было оставить, а самим в течение суток перебраться в Майами. Там у „нашего человека“ давно лежали новые паспорта с другими фамилиями. Он же снабдил их дальнейшими инструкциями. Не прошло и двух дней после получения сигнала, а Иннокентий с женой летели на Ямайку. Оттуда на яхте некоего греческого миллионера — на Кубу. Из Гаваны через три дня в Москву, домой.
Уже по приезде Иннокентий узнал, что поводом к их отзыву стало исчезновение нашего глубоко законспирированного агента в Чикаго. С ним Иннокентий никогда дела не имел, но тот знал, что есть в Вашингтоне советский, а теперь уже российский, агент-адвокат. Центр решил не рисковать и вывел Катю и Иннокентия из игры. И верно сделал. Чикагский агент, как выяснилось через месяц, оказался перебежчиком и „запел“.
Через трц месяца мама Иннокентия с внучкой прилетели в Москву. Американцы удерживать их не стали. Весьма своеобразная солидарность и взаимоуважение разведок разных стран сработали и на сей раз. Благородство в надежде на ответное благородство…
Секретным указом президента всем членам семьи было возвращено российское гражданство.
Начались будни на Родине. Дочь Мэри, ставшая Машей, пошла в школу, Катя легко устроилась в Институт красоты, мама вновь смогла заботиться о могиле мужа. А Иннокентий остался адвокатом. Правда, теперь уже московским.
Связь с прежним местом службы Иннокентий не потерял. Иногда ему приходилось и здесь, дома, выполнять по просьбе коллег, усиленно занимавшихся теперь еще и перераспределением собственности, ту же работу, что в Вашингтоне. Порой Иннокентия призывали поделиться опытом с молодежью, обучавшейся в специальном так называемом Краснознаменном институте, в Ясеневе.
Деньги, заработанные в Вашингтоне, лежали на номерном счете в Берне. Московские доходы позволяли жить безбедно.
Проблемы возникли в личной жизни. Во время выполнения задания Иннокентию и в голову не приходило „посмотреть налево“. В Москве же ситуация поменялась в корне. Он нравился девушкам, его тянуло к ним. Катя, конечно, друг, соратник, мать его дочери, но любить-то они друг друга никогда не любили… Уходить от Кати Иннокентий не собирался. Зачем? Вот уж кому можно было доверять на сто процентов — столько вместе прошли, но и лишать себя удовольствий, самых простых и плотских, тоже не хотелось…
* * *— Скажи, медвежонок, а ты в любовь веришь? — Машины слова сливались со звуком струящейся воды. Стоя под душем, она с удовольствием следила за взглядом Иннокентия Семеновича. Со всей очевидностью он свидетельствовал о том, что Машино тело за прошедший год ему никак не приелось…
— А что у нас с тобой только что было? Можно ли не верить в то, что только что испытал?
— Испытал ты, мой дорогой, сексуальное наслаждение, а не любовь. Я так понимаю, что любовь — это совсем другое, — Маша выключила воду и изящно, кокетливо протянула руку за полотенцем. Иннокентий Семенович стоял с ним наготове.
— Ну, и что же такое, по-твоему, любовь? — Адвокат снисходительно улыбнулся.
— Любовь, это когда ты думаешь о человеке все время. Причем не конкретно представляешь себе его тело, лицо, руки, а как некую абстрактную фигуру, просто образ. Прекрати, ненасытный! — Маша твердо отвела в сторону руки адвоката, игриво подбиравшиеся к ее груди. — Я серьезно с тобой разговариваю!
— Ты знаешь, котенок, любовью все называют разные вещи. Как правило, многие путают ее со страстью. Страсть — это ведь разновидность сумасшествия, отклонение от нормы, другими словами. Но в основе страсти — химические процессы в твоем мозгу. Это — либо лечится, либо со временем проходит само. Другие… Пошли пить кофе.
— Я чай буду.
— ОК. Так вот, другие любовью называют привязанность, родственное отношение к близкому человеку. Чувство благодарности. Жалость или сопереживание. Это целый комплекс. Я бы сказал, интеллектуально-эмоциональный винегрет.
— Это тоже лечится?
— Нет, это уже не химия. Это память, это ожидание, это самовнушение. Что угодно. И само это, кстати, не проходит.
— Так, может, это привычка? Ой, лифчик мне дай, пожалуйста, — Маша показала на спинку стула, занятого Иннокентием Семеновичем.
— Так посиди. Мне приятно на тебя смотреть. Нет, это не привычка. Вот ты можешь привыкнуть всю жизнь есть пересоленное? Или переперченное? Так и здесь. Если есть что-то раздражающее, ты попытаешься от этого избавиться. Жить с этим ты не станешь.
— Получается, ты свою жену любишь? — Маша интонацией изобразила ревность.
— Как будто тебе это не без разницы! — Иннокентий Семенович усмехнулся. — Ты девочка конкретная, тебе эмоции не так важны. Хотя, конечно, инстинкт собственницы у тебя хорошо развит.
— Ну уж нет. Тебя иметь в собственности я бы не хотела!
— Что так?
— Во-первых, слишком взрослый. Во-вторых, бабник. А я не хочу, чтобы мне муж изменял. В-третьих…
— Хватит и двух аргументов. А то закомплексую, и мне станет стыдно.
— Тебе?! — Маша засмеялась так искренне и заливисто, что Иннокентий Семенович улыбнулся в ответ. Нравилась ему эта девчонка.
— А почему ты на эту тему заговорила?
— Да так просто.
— Котенок, ты „просто“ ничего не делаешь. Влюбилась, что ли?
— Не важно, — Маша надула губки.
— Колись. Мы же договорились — никаких секретов.
Маша помялась несколько секунд, взяла сигарету и стала рассказывать про знакомство с Андреем. Подробности не опускала. Ей действительно хотелось, чтобы адвокат помог разобраться в ее собственных эмоциях.
* * *Оля росла как-то незаметно. До шестнадцати лет она жила с Андреем и Аней. Но все внимание мачеха, естественно, отдавала своему сыну. Оля и чужая, и уже взрослая. Наличие домработницы избавляло Олю от забот по хозяйству и от какой-либо помощи мачехи.
Отец, приходя домой за полночь, видел дочь только по утрам, когда она собиралась в школу, а он в банк. Обмен фразами „как дела“ — „все в порядке“ — вот и все общение. Правда, иногда Андрей мог посадить Олю в машину и на полдня увезти куда-нибудь погулять, в кино. Или, как вариант, зимой — на каток, летом — на речку. Но Оля чувствовала, что не столько она нужна отцу, сколько ему просто хочется под каким-нибудь предлогом уехать подальше от Ани.
На шестнадцатилетие Андрей подарил Оле квартиру. Двухкомнатную, в соседнем подъезде. Оля съехала, но, как ни странно, общаться с отцом стала больше. Теперь он частенько приходил к ней и оставался ночевать. Аня бесилась, но сделать ничего не могла — повод был более чем уважительный — дочь.
Как-то раз отец заявился к Оле сильно подвыпившим. Дочь открыла дверь и… не впустила Андрея. Больше такого не случалось никогда. Андрей стал относиться к дочери не только с любовью, но и с уважением.
Проблем с деньгами у Оли не было. Отец для своей „сиротинушки“ ничего не жалел. Но особенно приятно стало Анд рею давать Оле деньги, когда он обнаружил, что большая их часть уходит на содержание собачьего приюта.
Узнал Андрей об этом случайно. От заместителя губернатора. Тот пригласил Андрея и попросил помочь — его завалили жалобами жители домов, которым близлежащий приют доставлял немало неудобств. Но именно Оля, а не старшие „опекатели“ встала грудью на защиту приюта и не давала местным властям близко подойти к „собачьему раю“.
Андрей решил вопрос в свойственной ему манере — быстро и асимметрично. В почтовых ящиках жителей домов, соседствовавших с пустырем, где расположился приют, появился документ весьма необычного содержания. Предложение было конкретным — если жители на собрании поддержат существование приюта, то банк Андрея построит детскую площадку, хоккейную коробку и очистит маленький пруд, каким-то чудом сохранившийся при застройке микрорайона „хрущебами“.
Вскоре Андрей испытал один из самых счастливых моментов в жизни: на его шее повисла попискивающая от счастья Оля. Она сказала: „Я горжусь, что ты мой отец“.
В институт Оля поступила в Москве. Несмотря на все отговоры отца, выбор она сделала однозначный — Ветеринарная академия. Правда, через год, и не без папиной помощи, Оля перевелась в медицинский. Все-таки лечить людей, а не животных ей показалось более важным. Ну а Андрею — более перспективным.
