Айрис Мердок - Книга и братство
— Он очень болен, — ответил Джерард, — он… — Неожиданно Джерард обнаружил, что не может продолжать.
— Он умирает?
— Да.
— Прости. Увы, жизнь человеческая коротка. Но когда это твой отец… да…
Отец Левквиста и его сестра умерли в немецком концлагере. Он отвел глаза и помолчал, приглаживая короткий серебристый ежик на голове.
Джерард, чтобы переменить тему, сказал:
— Я слышал, Дженкин уже заходил к вам.
— Да, — хмыкнул Левквист. — Видел я молодого Райдерхуда. Отрывок из Фукидида очень его озадачил. Печально…
— Что он недалеко пошел?
— Печально, что он запустил свой греческий. Он знает несколько современных языков. Что до нелепого: «недалеко пошел», то ведь он преподает, верно? Райдерхуду ни к чему идти далеко, чего-то добиваться, он на своем месте. Тогда как ты…
— Тогда как я?..
— Ты постоянно испытывал оправданное неудовлетворение, тебе не давала покоя мысль, что в чем-то можно достичь больших высот. И это продолжается. Ты видишься себе одиноким скалолазом, взобравшимся, конечно же, выше других, думаешь, что еще усилие и ты достигнешь вершины, хотя знаешь, что тебе это не по силам, и, будучи доволен собой в том и в другом, не преуспеешь ни в чем. Эти твои «размышления», за которые собираешься засесть, что это будет? Станешь писать мемуары?
— Нет. Я подумал, что смогу написать что-нибудь философское.
— Философия! Пустое умствование тщеславных невежд, которые считают, что можно судить о еде, не отведав ее на вкус! Они воображают, что их отвлеченная мысль способна привести к глубоким выводам! Неужели ты настолько лишен честолюбия?
Это тоже был давний спор. Левквист, преподававший великие классические языки, негодовал по поводу непрекращающегося исчезновения лучших своих учеников, которые попадали в лапы философов.
— Очень трудно, — терпеливо сказал Джерард, — написать даже небольшую философскую вещицу. И уж во всяком случае это «пустое умствование» бывает весьма влиятельным! Ничего, почитаю…
— Полистаешь великие книги, низведешь их до своего уровня и напишешь собственную, упрощенный вариант?
— Возможно, — ответил Джерард, не поддаваясь на провокацию.
Левквист, обычно поначалу грубоватый с лучшими своими учениками, когда они навещали его, всегда должен был излить на них известную долю раздражения, словно без этого не мог сказать им ласкового слова, как на самом деле, возможно, намеревался, потому что обыкновенно у него в запасе имелось что сказать доброго.
— Так-так. А теперь почитай мне что-нибудь на греческом, из того, что у тебя всегда хорошо получалось.
— Что именно, сэр?
— Что угодно. Не Софокла. Пожалуй что, Гомера.
Джерард встал и подошел к стеллажам, зная, где искать нужное, и, ведя пальцами по корешкам, почувствовал, как прошлое яростно и мучительно обрушилось на него. Оно ушло, подумалось ему, это прошлое, ушло безвозвратно и окончательно и далеко, и все же оно здесь, его дыхание как ветер, он может ощутить его, может уловить его запах, навевающий печаль, такую чистую печаль. В окно, распахнутое в парк, слышалась отдаленная музыка, на которую Джерард, как вошел, не обращал внимания, и тянуло влажным темным ароматом лугов и реки.
Вернувшись к столу и опустившись на стул, Джерард читал вслух то место из «Илиады», где говорилось о том, как божественные кони Ахиллеса плакали, услышав о смерти Патрокла, «стояли, долу потупивши головы; слезы у них, у печальных, слезы горючие с веждей на черную капали землю, с грусти о храбром правителе» и их пышные гривы были темны от грязи, и, «коней печальных узрев, милосердствовал Зевс промыслитель и, главой покивав, в глубине проглаголал душевной: „Ах, злополучные, вас мы почто даровали Пелею, смертному сыну земли, не стареющих вас и бессмертных? Разве, чтоб вы с человеками бедными скорби познали? Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе, истинно в целой вселенной несчастнее нет человека“»[12].
Левквист протянул руку через стол и взял у него книгу; они избегали смотреть в глаза друг другу, и мысли Джерарда зигзагом вернулись к тому, как обезумевший от горя Ахилл, словно испуганных оленей, перебил пленных троянцев у погребального костра своего друга, а потом — как Телемак повесил служанок, деливших ложе с женихами, к этому времени уже погибшими от руки его отца, и они «повисли голова с головой» на канате и их ноги дергались в смертельной агонии. Затем он подумал о том, что Патрокл всегда был добр с плененными женщинами. И снова он вспомнил о плачущих конях, чьи дивные гривы свешивались в грязь поля битвы. Все эти мысли пронеслись у него в голове в секунду, может, две. Далее на ум ему пришел Синклер Кертленд.
Левквист, чьи мысли какими-то иными загадочными путями тоже обратились к Синклеру, спросил:
— И многоуважаемая Роуз здесь?
— Да, пришла со мной.
— Мне показалось, что я видел ее, когда шел сюда. До чего же она по-прежнему похожа на того мальчика.
— Вы правы.
Левквист, обладавший удивительной памятью, вернулся на несколько поколений своих учеников назад и сказал:
— Рад, что ваша маленькая группка продолжает сохранять отношения, подобная дружба, завязавшаяся в молодости, — великая вещь. Ты, Райдерхуд, Топгласс, Кэмбес, Филд и… Да, Топ-гласс и Кэмбес женились, не так ли?.. — Левквист не одобрял брака. — А бедняга Филд — что-то вроде монаха. Да, дружба, дружба — вот чего не понимают в нынешние времена, просто перестали понимать, что это такое. Ну а в колледже — знаешь, что теперь у нас учатся женщины?
— Знаю! Но вы не обязаны преподавать им!
— Слава богу, не обязан. Но обстановка уже не та — не могу сказать, насколько это пагубно сказывается на всем.
— Представляю, — поддакнул Джерард. Он чувствовал то же самое.
— Нет, молодые люди теперь не дружат. Они легкомысленны. Думают только о том, как бы затащить девушку в постель. По ночам, вместе того, чтобы обсуждать серьезные вопросы и спорить с друзьями, они барахтаются в постели с девчонками. Это… возмутительно.
В воображении Джерарда тоже возникла ужасающая картина упадка, краха прежних ценностей. Хотелось посмеяться над негодованием Левквиста, но, увы, он разделял его.
— Что ты думаешь обо всем этом, Херншоу, о нашей несчастной планете? Уцелеет ли она? Сомневаюсь. Кем ты стал, стоиком в конце концов? Nil admirari[13], да?
— Нет, — ответил Джерард. — Я не стоик. Вы обвинили меня в отсутствии честолюбия. Я слишком честолюбив, чтобы просто быть стоиком.
— Ты имеешь в виду нравственное честолюбие?
— Пожалуй… да.
— Ты испорчен христианством, — сказал Левквист. — То, что ты принимаешь за платонизм, есть старая мягкосердечная мазохистская христианская иллюзия. Святой Августин опошлил твоего Платона. В тебе нет жесткой основы. Райдерхуд, которого ты презираешь…
— Я не презираю.
— Райдерхуд тверже тебя, тверже. Твое «нравственное честолюбие», или как там ты называешь свой эгоистический оптимизм, — это просто старая ложь христианского спасения: можно, мол, избавиться от себя прежнего и стать достойным человеком, просто думая об этом: и когда будешь сидеть и упиваться своей мечтой, почувствуешь, что уже изменился и больше ничего не требуется делать — и вот уже ты счастлив в своей лжи.
Джерард, которому приходилось выслушивать подобные тирады, подумал: как прав Левквист, как проницателен, он знает, что все это ему тоже приходило в голову. И легкомысленно заметил:
— Что ж, по крайней мере, счастлив, это ли не замечательно?
Левквист сморщил толстые губы, отчего его лицо превратилось в маску отвращения.
— Хорошо-хорошо, молчу, — поспешил сказать Джерард.
Левквист продолжал:
— Мне уже недолго осталось. В этом нет ничего постыдного, старость — известный феномен. Разница лишь в том, что сегодня всем недолго осталось.
— Да, — согласился Джерард, подумав: «Пусть так считает, если это утешает его».
— Сейчас любая мысль, если она не пессимистична, лжива.
— Но вы говорили, что так было всегда?
— Да. Только теперь это вынуждены признать все мыслящие люди, это единственно возможная позиция. Мужество, стойкость, честность — вот добродетели. И понимание, что из всех тварей живых, пресмыкающихся между небом и землей, мы — самые ничтожные.
— Но вы не унываете, сэр!
Левквист улыбнулся. Его темно-голубые с коричневыми крапинками глаза влажно блеснули среди сухих морщин, как у ископаемого ящера, он покачал огромной стриженой головой и улыбнулся демонически:
— Это ты не унываешь, всегда был оптимистом, неизменно надеешься, что в последний момент за тобой пришлют трирему.
Джерард одобрительно кивнул. Метафора ему понравилась.
— Но, увы. Человек вечно смертен, он и думает подчас, а задумавшись, за сердце он хватается тотчас[14].
