Айрис Мердок - Книга и братство
— Ничего страшного, — ответил Дженкин, — все замечательно. Черт! Проклятый сэндвич! — Огурец с его сэндвича соскользнул на пол.
— А Вайолет не сказала, почему не смогла прийти? — спросила Роуз.
— Нет, да это и так известно. Не желает видеть такое множество счастливых смеющихся молодых людей. Не желает видеть, как мы тут без устали счастливо смеемся.
— Кто ее за это осудит? — пробормотал Дженкин.
— Она, вероятно, была бы рада приглашению, — сказала Роуз. — Может, ей не хотелось видеть Тамар такой счастливой. Родители способны любить своих чад и вместе с тем завидовать им. — И добавила часто повторявшееся: — Надо что-то делать с Вайолет.
— Я не заметил Тамар и Конрада, а вы? — сказал Джерард. — Забыл позвать их сюда на бокал шампанского.
— Им с нами будет неинтересно! — откликнулась Роуз.
— Они выглядят такими юными, вся эта молодежь, согласитесь, — продолжал Джерард. — Ах, le jeunesse, jeunesse![6] Свежие, гладкие, открытые, невинные, естественные лица!
— Не то что у нас, — поддержал Дженкин, — с печатью страстей, непримиримости и пьянства!
— Вы двое выглядите как дети, — сказала Роуз, — по крайней мере Дженкин. Ну а Джерард как… — Она недоговорила, избегая делать комичное сравнение.
— Мы и были детьми тогда, — ответил Джерард.
— А, вы о том, что мы были марксистами, — сказал Дженкин. — Или воображали себя платониками, или кем-то в этом роде. Вы до сих пор не избавились от этого увлечения.
— Мы думали, что сможем создать некое действительно цивилизованное альтернативное общество, — возразил Джерард, — у нас была вера, мы верили.
— Дженкин все еще верит, — сказала Роуз. — Во что ты веришь, Дженкин?
— В новую теологию! — мгновенно откликнулся Дженкин.
— Не говори глупости!
— Ты не о новом ли марксизме, — спросил Джерард, — это ведь почти то же самое?
— Ну, если он достаточно нов…
— Настолько, что не узнать!
— Я в церковь не хожу, — сказал Дженкин, — но тем не менее стою за то, чтобы религия оставалась. Линия фронта пролегает там, где сходятся религия и марксизм.
— Это не твое, — проговорил Джерард, — то есть это не твоя битва. Ты не желаешь сражаться за Маркса! Как бы то ни было, эта потасовка совершенно не для тебя.
— Где ж мне сражаться? Я б хотел броситься в самую гущу. Но где она, эта гуща?
— Ты уже сколько лет говоришь подобное, а все ни с места, — заключил Джерард.
— Дженкин романтик, — сказала Роуз, — я тоже. Я б хотела быть священником. Может, доживу до такого.
— Из Роуз вышел бы изумительный священник!
— Я против, — возразил Джерард. — Не съешь все сэндвичи.
— Так ты согласен называться платоником? — спросила его Роуз.
— О да!
— И об этом ты собираешься писать сейчас, выйдя в отставку?
— А о Плотине будешь писать, как обещал? — поинтересовался Дженкин.
— Возможно.
Джерард явно не желал обсуждать свои планы, и его собеседники переменили тему.
Роуз сняла очки и подошла к окну. Сквозь стекло виднелись освещенная прожектором башня, высокая и уменьшившаяся луна — плотный серебряный круг, огни на деревьях у реки. Сердце подступало тяжелым комком, который хотелось исторгнуть из себя. Неожиданно она едва не разрыдалась от радости и страха. Стройная башня со шпилем, сверкающая в темно-синем небе, напоминала изображение в «Книге Часов». И еще кое-что она напоминала Роуз, иногда, пожалуй, часто, — своего рода театр, когда она видела подсвеченные ночью здания и слышала неземные голоса, какие и сейчас инстинктивно ожидала услышать, размеренно и звучно рассказывающие захватывающий отрывок из истории или легенды. Son et lumièere[7] во Франции, Англии, Италии, Испании. Les esprits aiment la nuit, qui sail plus qu’une femme donner une âme â routes choses[8]. Это заблуждение, подумала она, и вообще, что за нелепая мысль! Конечно, она сама, в известном смысле, занималась именно этим — наделяла «душой» всякие дурацкие неживые вещи, безусловно не заслуживающие, чтобы о них восторженно вещали миру божественным голосом у волшебной башни. У нее это было больше похоже на безотчетную веру или наплыв неизбытой любви. Она глубоко вздохнула и с легкой улыбкой повернулась, опершись о подоконник.
Мужчины посмотрели на нее с нежностью, потом друг на друга. Возможно, во всяком случае Джерард отчасти знал, что она чувствует, и знал, и не знал. Роуз понимала, как ему хотелось всегда, чтобы ей не удалось вернуть себе покой.
— Еще шампанского? — предложил Дженкин. — Тут припрятано невероятное количество бутылок.
— Где Джин с Дунканом, я думала, они здесь? — спросила Роуз, когда пробка ударила в потолок.
— Они были тут до вас, — ответил Дженкин. — Джин утащила его, не терпелось потанцевать.
— Джин такая спортсменка, — сказала Роуз. — До сих пор может стоять на голове. Помните, как она однажды сделала в лодке такую стойку?
— Дункан хотел остаться и пить дальше, но Джин не позволила.
— Дункан пьет слишком много, — сказала Роуз. — А Джин сегодня в той красной накидке с черным кружевом, которая мне так нравится. В ней она выглядит как цыганка.
— А ты, Роуз, вы глядишь сногсшибательно, — сказал Дженкин.
— Ты нравишься мне в этом платье, — подхватил Джерард, — такое необыкновенно простое, мне нравится этот чудесный темно-зеленый цвет, как цвет лавра, или мирта, или плюща.
Время Дженкину пригласить ее на танец, подумала Роуз, ему не хочется, он не любит танцевать, но придется. А Джерард будет танцевать с Джин. Потом она — с Дунканом. Ничего, все нормально. Ей уже лучше. Может, слегка захмелела.
— Пора мне навестить Левквиста, — сказал Джерард. — Хочешь пойти со мной, Дженкин?
— Я уже.
— Уже навестил?!
Возмущение, прозвучавшее в голосе Джерарда, имело давнишние корни. Пламя старой неистощимой, непреходящей ревности мгновенно вспыхнуло в его сердце. И жгло столь же мучительно, как когда-то. Как все они жаждали похвалы этого человека в то далекое и недолгое золотое время. Жаждали его похвалы и его благосклонности. Джерарду сполна доставалось того и другого. Но ему все было мало: хотелось быть самым хвалимым, самым любимым. Трудно было теперь поверить, что ближайшим его соперником был Дженкин.
Дженкин, точно знавший, что думает Джерард, засмеялся. Резко сел, расплескав свой бокал.
— Он не просил тебя что-нибудь перевести?
— Просил, — кивнул Дженкин, — черт знает что. Подкинул кусок из Фукидида.
— Справился?
— Я сказал, что ничего не могу в нем понять.
— А он?
— Рассмеялся и похлопал меня по руке.
— Он всегда питал к тебе слабость.
— А от тебя всегда ожидал большего.
Джерард не стал это оспаривать.
— Извини, что не предупредил, что собираюсь к Левквисту, — сказал Дженкин уже серьезно, — тогда б мы могли пойти вместе. Но я знал, что он разыграет со мной старую шутку. Я не боялся опростоволоситься, но не хотелось, чтобы ты при этом присутствовал.
Джерарда полностью удовлетворило такое объяснение.
— Как вы все здорово жили в прошлом! — воскликнула Роуз.
— Да. Ты только что вспомнила, — согласился Дженкин, — как Джин сделала в лодке стойку на голове. Это было майским утром.
— Ты был там? — спросила Роуз. — Я не помню. Джерард был, Дункан был… и… Синклер.
Дверь распахнулась и вошел, покачиваясь, Гулливер Эш.
Джерард тут же обратился к нему:
— Гулл, ты не видел Тамар и Конрада? Я совершенно забыл сказать им, чтобы шли сюда.
— Я их видел, — ответил Гулливер, с особой тщательностью, раздельно выговаривая слова, как пьяный человек. — Видел. Но Конрад тут же убежал, оставив ее одну.
— Оставил ее одну? — переспросила Роуз.
— Я развлекал ее разговором. Потом тоже оставил ее. Вот все, что имею вам доложить.
— И ты оставил ее? — укорил Джерард. — Как ты мог, это просто отвратительно! Оставил ее стоять одну?
— Я полагал, ее кавалер был неподалеку.
— Немедленно пойди и найди ее, — сказал Джерард.
— Сперва налейте ему, — посоветовал Дженкин, поднимаясь со стула. — Думаю, Конрад уже вернулся.
— Если нет, то уж я с ним поговорю! Как он посмел хоть на минуту оставить ее!
— Думаю, это был зов природы, — предположил Дженкин, — бросился за лавры, мирт, плющ.
— Нет, вовсе не зов природы, — сказал Гулливер. По реакции своей аудитории он понял, что они еще не знают великой новости. — Еще не знаете? Видно, что не знаете. Краймонд здесь.
— Краймонд? Здесь?
— Да. И к тому же в килте.
Гулливер принял бокал шампанского, предложенный Дженкином, и опустился на стул, который тот освободил.
Он не ожидал, что смятение их будет настолько сильным. Они в потрясении смотрели друг на друга: лица застыли, губы сжаты. Роуз, которая редко выдавала свои чувства, вспыхнула и поднесла руку к лицу. Она же первая заговорила:
