Станислав Говорухин - Вертикаль. Место встречи изменить нельзя
— Мне же снилось, — Митя зашевелился, забормотал. — Мне так снилось… мне такое, а ты…
— В постели досмотришь.
— Вот так всегда, — сказал он с мамулечкиной интонацией и побрел в ванную.
Когда пришел в спальню, Катя стелила постель. Митя посмотрел, как жена ловко управляется, и окончательно проснулся. Уж с чем с чем, а с женой ему решительно повезло. Это точно. И как она славно, непостижимо переменилась за эти дни. Но отчего-то Митя оробел, наблюдая собственную жену, сильную гибкость ее тела. Точно в трех шагах от него стояла не родная супружница, привычно-удобная, как домашние туфли, — какая уж тут робость, какие церемонии! — а чужая женщина, очаровательная и недоступная. Такое неистовое желание женщины смутно и стыдно помнилось ему только в давнем отроческом бешенстве. Митя всегда считал это чем-то темным, не вполне приличным, и вот оно опять поднялось из глубины и нахлынуло, ослепляя, удушая.
Руку на плечо жены он положил почти просительно и потянул к себе, но вместо мягкой податливости встретил холодное недоумение.
Катя посмотрела вопросительно.
— Между прочим, я по тебе скучал, — толсто намекнул Митя.
Не пожелала услышать. С тем же успехом можно добиваться взаимности от статуи.
— Что это? — вдруг замерев, резко спросила Катя.
Какой-то посторонний звук раздался в доме, звякнуло что-то стеклянное.
— Мало ли, — сказал муж и попробовал атаковать жену вторично.
Катя отстранила его, как вещь.
А звук повторился, тонкий, стеклянный.
— Это птица о стекло, — предположил Митя. — Или бабочка.
Катя покачала головой.
— Ну, привидение шастает, — сказал он с натужной, противной самому себе игривой развязностью.
— Да, это в ее комнате, — согласилась жена, напряженно вслушиваясь.
Постояли, послушали тишину.
— Глупости это все, — неуверенно сказал Митя. Он увидел глаза жены и испугался, не привидения, конечно, что он, псих? А вот этих безумных Катиных глаз.
— Да. Глупости, — сказала она. — Голос был чужой, низкий, грубый. — Чушь собачья. Ладно, ты ложись.
— А ты?
— А я в ванную, — тем же голосом. Лицо у нее неуловимо сразу постарело.
Катя ушла в ванную. Надолго ушла. Митя даже начинал подремывать, пока ждал, терпеливо кутаясь в одеяло, предвкушая супружеские радости, утвержденные законом.
Вода уходила из ванны, оставив на голом Катином плече воздушно-пенный эполетик, чуть сбившийся назад, к лопатке.
Катя ополоснула под краном руку, отерла мокрое лицо, показавшееся вдруг до странности чужим, так что пальцы замерли, как бы прислушиваясь. Катя легко коснулась, скользнула по очертаниям бровей, закругленью лба, впадине виска, линии рта и, не ограничив любопытство лицом, пустилась в долгое странствие по собственному телу.
Она пропутешествовала от упругой мочки уха к беззащитному горлу, спустившись на — нарушение закона Ньютонова плода — холмик скулы, а там и дальше, дальше, вниз, вниз, через ступеньку ключицы к прохладной нежности груди, бесчувственно и грустно неотозвавшейся на ласку, обернувшуюся лишь бедным напоминанием о ласке других рук.
Катя исследовала собственное тело как неизвестную страну, — с младенческим любопытством, безгрешным и потому неподвластным стыду и прочим греховным порождениям, с вниманием, с которым неглупый человек иногда рассматривает незаметное в своей будничной обыкновенности чудо.
Путешествие ее было прервано шуршанием шагов у самого порога ванной комнаты.
Катя оглянулась затравленно.
— Ка-атя, — тихий вкрадчивый Митин голос, и царапанье, глуховатое, тупенькое, когда — по дереву притолоки, тонко звенящее, резонирующее, когда — по молочному стеклу двери.
— Катюша, сколько же можно, а?
Она уже на полу стояла возле ванны, на резиновом коврике… Не спит. Не заснул. Вот ведь беда. Тоска, тоска. А она так надеялась. Так надеялась. Так…
Жарко, душно, тесно. С терпеливой обреченностью Катя стояла в магазинной очереди, не включаясь во всеобщее усталое раздражение, пытаясь читать прихваченный из дома журнальчик.
Катя услышала знакомый смех и подняла голову.
Он не замечал ее, стоял к ней почти спиной. Ей показалось, что он еще сильнее загорел за эти… дни? годы? за ту вечность, что она пыталась не думать о нем и не умела думать ни о чем, кроме. А он смеялся так, что Катя сама начала невольно улыбаться, но улыбка, слабо тронув губы, увяла. Он там сок пил, собака, и легко трепался с буфетчицей, а та смотрела нахально, щурясь в золотозубой улыбочке. И часто он здесь сок пьет, хотела бы она знать? Ревность аккуратно провела бритвой по всему телу — от горла до живота.
Катю ткнули кулаком в спину. Заснула, что ли?
Она улыбнулась рассеянно, виновато, двинулась на два шага. Снова замерла, ожидая.
Буфетчица выбирала мокрыми пальцами монетки с его протянутой ладони. Тварь. Нечистый халат — прямо на голое тело.
В Кате поднялась ненависть, какую не подозревала в себе. И — тоска. Ноги вдруг ослабели. Говорливая очередь откатилась и исчезла в темноте жарко дрожащего тумана. Катя воспринимала все как через температурный обморочный озноб. Вот сейчас, здесь, у прилавка сползти на заплеванный, зашарканный пол и сдохнуть.
Катю вернула в реальность тихая фраза, произнесенная в спину беззлобно, даже с оттенком удовлетворения:
— Вот ведь, бесстыжая. Довела свекровь, чтоб от мужа гулять вольнее. И ничего, не чешется.
Она оглянулась удивленно, затравленно искала взглядом. Но лица, плотно окружавшие ее, были будничные, равнодушные. Тусклые глаза смотрели в ее лицо как в пустоту. Катя рванулась и пошла из толпы напролом, по ногам, расталкивая спины, локти.
Очередь заколыхалась, забормотала, сопротивляясь: «Куда же вы прете, милочка?! Ну ты, больная, полегче! Совсем, что ли, безглазая!»
Катя выбралась на улицу. Горячий ветер мел пыль и бумажный мусор, но стало легче. Она слепо, нетвердо передвигая ноги, пошла по улице прочь, прочь, прочь отсюда.
«…И ничего не хочется. Кажется, начнись в доме пожар, не двинулась бы с места. Такое было безразличие, такая пустота внутри. А все дело в том, что я ему не нужна. Обо мне он и вспоминать забыл. Вот и не хочется ничего. Жить ли, умереть ли — особой разницы нет. Да ведь я и не живу. Разве можно вот это состояние назвать словом «жизнь»? Что-то жалкое, ущербное, бессмысленное. Я тихо умираю, наверное. Оттого и не хочется ничего, даже смерти».
Все утро Митя то бесцельно слонялся по саду, по дому, то лежал, пытаясь читать, мучительно осиливал не более пяти фраз, после чего ронял читаемое на грудь. Он не получал ровным счетом никакого удовольствия от любимого пустого ничегонеделания. Было только досадное непривычное чувство бездарно уходящего лета. Жена со своей постоянной занятостью только усугубляла. И Митя начинал раздражаться на нее.
Катя то ползала на корточках в огородике, мелко копошась руками в травке, то молотила на печатной машинке, то стирала — он как раз лежал и, услышав, как она стирает и поет, пошел к ней, но Катя при виде мужа умолкла, прекратила терзать белье и спросила: «Что тебе?», не разгибая, однако, спину. Пришлось пожать плечами и убраться восвояси, и Катя больше уже не пела. А потом она опять молотила на печатной машинке, а еще потом готовила в кухне обед.
Вот таким вот образом их семейная жизнь еще тянулась дня два или три. Интересно, как долго могло бы тянуться то отчуждение, что установилось между супругами «с легкой руки Кати», как с замечательной фразеологической неточностью обозначил Митя.
Но отчуждение это так стремительно, так беспощадно разрасталось, что даже тень ненаглядной мамулечки отступила, отодвинулась с авансцены в полутьму кулис и маячила там, наподобие тени отца Гамлета, словно поджидая свой выход для последнего, все разрешающего объяснения.
Митя начал бояться собственную жену — вот ведь странность какая. Брезгливость, ненависть, безнадежность мерещились ему за Катиной мертвенной покорностью.
В интимных отношениях с супругой бедняга с растерянностью и недоумением отмечал некоторый оттенок извращения, ни одному известному Мите определению, впрочем, не поддающийся. Не так-то легко признаться самому себе, что тебя просто не хотят. Верно?
Как человек, склонный ускользать от необходимости принятия независимых решений — это же не дай бог, если в случае неудачи вся тяжесть расплаты навалится на хрупкие плечики твоей непривычной к свободе совести! — Митя ускользнул и на этот раз: он просто уехал в командировку, так сказать, вернулся к своему служебному долгу, хотя нам следовало бы в данном случае употребить слово «удрал» или, скажем, «бежал».
— Знаешь, ты, пожалуй, права, — плотно отобедав, произнес муж, коротко взглядывая на жену и быстро отводя глаза. — Мне нужно заняться делом. В конце концов, жизнь ведь продолжается, и я не должен… я не имею права… Я ведь командировку прервал. Пожалуй, мне лучше вернуться, — выдохнул он.
