Альбер Коэн - Любовь властелина

Мадам Дэм сидела за письменным столом в своей комнате и заканчивала просматривать почту, поддерживая силы с помощью сушек, которые она поедала со зверским хрустом.

Она только что поставила подпись под письмом друзьям в Лозанну, супружеской паре; письмо завершалось ее излюбленной формулировкой, а именно: «Наша пара вашей паре наилучшие пожелания дарит!» (Она взяла в оборот это «наша пара вашей паре» после того, как увидела его в конце письма мадам Рампаль. «Оригинально, — говаривала она обычно, — и потом, так лаконично и прямо в точку». На что ее муж всегда добавлял: «А ессе это зе красиво, в рифму».)

Аккуратно заклеив языком конверт, она вновь принялась за вязание, пока месье Дэм, взгромоздившись на стул, выверял с помощью уровня с водяным шариком, ровно ли установлено зеркало в дверце шкафа. А вот и нет, черт подери, неровно! Надо быстро подложить клин под ножку шкафа! Спустившись на пол, он потер руки, довольный тем, что может принести какую-нибудь пользу. Мадам Дэм, приступив к вывязыванию прямоугольного, легкого в исполнении участка, почувствовала желание поболтать.

— Что это ты делал сейчас внизу так долго?

— Да это вчерашний графин. Крупной солью и уксусом я сумел справиться с мерзким осадком и потом я его долго встряхивал, положив толченой яичной скорлупы из моего запаса и немного воды. Ты увидишь, графин стал такой красивый, он весь сияет!

— Ну ты у нас главная женщина в доме, — сказала она с высокомерной улыбкой и шлепнула маленького супруга по руке, затем зевнула. — Представь, уже среда, так ведь и не скажешь, что мы принимали Канакисов целых три дня назад. Ужин удался, ты не находишь? У меня остались приятнейшие воспоминания.

— Ах, ну да, конечно, — сказал месье Дэм, очень занятой, склонившись над своей коробкой с инструментами.

— И, кстати, мадам Канакис мне на следующий день позвонила и сказала, что она счастлива была со мной познакомиться, что она очарована и так далее, видно, что она дама, что называется, комильфо и все светские правила знает назубок, к тому же, я чувствую, она большой души человек, мне с ней было так хорошо, так легко.

— Ну конечно, — сказал месье Дэм. (Ему-то она показалась кривлякой, эта дама, и все время она говорила о какой-то музыке, которую никто никогда не слышал. О, вот хороший клин, нужной толщины.)

— А месье Канакис какой милый человек, воспитанный, прямо великосветский. Ты заметил, что он поцеловал мне руку?

— Да, я заметил, — сказал месье Дэм, стоя на коленях перед шкафом.

— Мне кажется, это так крясиво, сразу понятно, что он — светлая личность. В общем, удачно мы распорядились этим меню от Росси, вот только остались гусиная печень и икра.

— Прекрасно, — сказал месье Дэм, всецело поглощенный забиванием клина, готовясь к последним, филигранным ударам молотком.

Снова взобравшись на стул и вновь положив на шкаф уровень, он отметил, что теперь наконец все ровно. Превосходно, превосходно, шептал он и любовался своими инициалами, которые вчера выжег на ручке обожаемого молотка. Он спустился и положил уровень на мраморный столик у кровати. И что же, черт подери, оказалось, что столик тоже стоит неровно! Как он мог столько лет жить рядом со столиком, который не параллелен полу? К тому же, в конце концов, могли случиться какие-нибудь неприятности, это же ночной столик. Скорей, скорей надо вставить маленький клин! Только не деревянный, они слишком толстые.

— Сказы, Антуанетта, а у тебя слусяйно нет кусоська картона, стобы подлозыть под ножку столика, а то он криво стоит?

— Я из-за тебя сбилась, — сказала она ему, прекратив вязать. — Ты вечно заговариваешь со мной когда не надо, это невыносимо. Нет, у меня нет кусочка картона, — отрезала она, чтобы наказать его.

Он вышел на цыпочках. Вернувшись, он подложил под ножку ночного столика сложенный пополам кусочек картона, произвел замер и был удовлетворен результатом. Несколько растерянный столь быстрым успехом, не зная, чем бы ему еще заняться, он сложил руки за спиной и принялся рассматривать свою супругу: отложив вязание, она смаковала удовольствие, которое могут себе позволить только обеспеченные, уверенные в завтрашнем дне люди — заранее разрезала страницы творения, озаглавленного «Внутренняя свобода», подаренного ей мадам де Вентрадур, намереваясь начать наслаждаться им тем же вечером, на свежую голову, тем более что ее дорогая Эммелина сказала ей, что это очень полезная книга, заставляющая задуматься. Да-да, сегодня же вечером, в кровати, положив в ноги теплую грелку. Он почувствовал, что к ней вернулось доброе расположение духа, и решился к ней обратиться:

— Сказы, Антуанетта, а сто делать с тем безвкусным сыром грюйер?

— Отнести обратно бакалейщику, — ответила она, не переставая разрезать страницы. — Мне вовсе не интересно хранить у себя целый фунт безвкусного грюйера. И пусть вернет тебе деньги, два франка пятьдесят пять сантимов.

— Но он зе на меня разозлится, если я принесу ему сыр назад.

— Поимей хоть каплю мужества, Ипполит, пыжалста.

— А мозет быть, ты сама сходис?

— Нет. У меня опять скрутило ногу. — (Когда ей не хотелось работать или хотелось переложить на кого-то неприятную обязанность, она тут же начинала чувствовать, как отнимается нога.)

— Но ведь мозно отправить новую домработницу, которая выходит завтра утром?

— Нет. Пойдешь ты, — отрезала она и закрутила пучок волос, торчавший из родинки, которая украшала ее подбородок, а потом вздохнула с облегчением. — Должна сказать, я рада, что мы избавились от бедняжки Марты. С этой ее болью в спине все могло бы далеко зайти.

— Послусай, сестно говоря, я бы предпосел, стобы она оставалась у нас, пока не выздоровеет, вызвать врася и все такое?

— Но, дружочек, она бы у нас никогда не выздоровела. В таких случаях человеку нужно быть в семье. Да-да, отдых в лоне семьи, которая окружит ее заботой и лаской, бедняжечку. Моральное состояние всегда определяет физическое. Если она будет счастлива, ее позвонки легче выправятся. И потом, если все же ей нужна операция, ответственность за это должна брать на себя семья, ведь верно? Плохо, конечно, что придется довольствоваться этой домработницей до приезда Мариэтты. Я должна сказать, что меня очень расстроила телеграмма Мариэтты. У нас была договоренность, что она продлит отпуск до первого июля, поскольку ей нужно ухаживать за больной сестрой. А что мы попросили ее в телеграмме? Вернуться на двадцать дней раньше, в связи с позвонками Марты.

— Но ведь это потому, что у ее сестры пневмония.

— Ох, у этих слуг вечно все так происходит. Я бы назвала это отсутствием такта и преданности, она вроде бы так предана жене Адриана, так долго служила у этой их мадемуазель Валери д'Обль, что могла бы проявить побольше доброты. Да и вообще, я задаюсь вопросом, так ли уж больна ее сестра. Люди из низших сословий все такие изнеженные, они совершенно не могут терпеть боль и не умеют мужественно переносить страдания. Ну, были у меня бронхиты, я же не поднимала такого шуму.

— Вот только у ее сестры вроде бы двусторонняя пневмония.

— Бронхит и пневмония — почти одно и то же. Не будем больше об этом, такая бессовестность меня просто поражает. Да, правда, поговорим о чем-нибудь другом. Вернемся к пресловутому письму этого господина Солаля, чем больше я о нем думаю, тем менее любезным оно мне кажется. Прежде всего, оно адресовано ей, хотя, как мне кажется, было бы гораздо естественней написать мне, ну да ладно, не важно, но его стиль мне вовсе не нравится. Начало ты помнишь? Мои извинения, даже не добавил «искренние», как принято. И потом «передайте поклон домашним» — это намек на меня и на тебя. Он уж мог меня отдельно назвать по имени, потому что мы говорили с ним по телефону. И потом, он говорит о внезапном недомогании, но ничего не уточняет. Это как-то развязно, ты не находишь?

— Да, тосьно, — сказал месье Дэм.

— И заметь еще, что к словам «мои сожаления» он даже не добавил «живейшие».

— Да, и это, конесьно.

— И потом, он закончил «мое почтение», и даже не добавил «совершеннейшее». Понятно, что он пишет молодой женщине, но все же. И что за манера приглашать их в гостиницу, в свой номер, назвав точный день и час — пятница, восемь часов. Это же послезавтра, непонятно — принимать такое приглашение или отказываться.

— Я сказу на это, сто он вазная птица, и этим все объясняется.

— Я и без тебя знаю, — сказала мадам Дэм, вздохнув. — Но все равно, воспитание есть воспитание. И то, что он нас не позвал, тебе это тоже кажется нормальным?

— Мозет быть, он не знает, сто мы зывем вместе с Диди.

— Прекрасно он это знает! Я же ему представилась в тот вечер по телефону и при этом сказала «я и мой муж» или что-то в этом роде. Заметь, мне все равно, во-первых, потому что я привыкла жертвовать собой, и во-вторых, мы же так и так послезавтра уезжаем. И к тому же гостиничная кухня, увольте. Но, тем не менее, такой поступок свидетельствует о его дурных манерах. Ладно, он извинился, приличия соблюдены.