Дина Рубина - Русская канарейка. Голос
— Увы, — сказал он. — Кругосветку придется отложить. Подброшу тебя в аэропорт и куплю билет до Лондона.
— Ура, — отозвалась она разочарованно, но покладисто.
По длинному берегу они дошли до деревни — большой и утоптанной поляны с двумя десятками бамбуковых курятников на сваях, под чубатыми крышами из сухой травы, — где состоялось трогательное прощание с добродушной кубышкой Дилой в платье из такой блескучей, алой с золотом, парчи, что Леон, человек театральный, аж крякнул от удовольствия: интересно, какой затейник догадался одарить старуху этим венецианским великолепием!
Из курятника Дилы был извлечен тощий, грязноватый, явно видавший виды рюкзачок Айи, и пока перед хижиной происходило надрывное прощание (а из дебрей курятника с воплями выскочила еще одна косоглазая нимфа и кинулась Айе на шею), Леон сидел на пне, разглядывая совсем уже театральную декорацию: бунгало, поднятое на развилку могучего дерева. Кто там живет — не местный ли колдун? И как вообще забираются люди в это жилище? Вот кому не страшны никакие приливы. Так это здесь, что ли, родились и выросли «ужасные нубийцы» Иммануэля? Или в соседней деревне? Приступать сейчас с расспросами к Диле при таком наблюдательном свидетеле, как эта девушка, было бы крайне неосмотрительно. Да и какая разница, где они выросли? Хотя, конечно, интересен путь от дикого местного бунгало в развилке дерева к великолепному «бунгало» Иммануэля в Савьоне…
Наконец Айя с заплаканными глазами предстала перед Леоном и объявила, что можно двигаться:
— Дила — просто ангел, мы так рыдали обе!
— И вот за этим помойным мешком мы сюда топали?
Именно, отозвалась она, это не мешок, а специально обученный рюкзак. Открыла и показала: два отделения. Вот тут — аппарат и линзы, здесь — новейшей модели ноутбук, «мое сокровище, мой дорогой Фото Иванович Шоп»…
Пока шлепали назад, Леон выслушал длинную практическую лекцию по кадрированию и обрезке снимков. Удивлялся. Кивал. Восхищался… и вообще, дал ей свободу фотографического волеизъявления: он обожал профессионалов в любом деле и всегда уважительно терпел их косноязычные словоизвержения. Впрочем, эта была, надо признаться, повострее многих, а когда рассуждала о своем деле, вовсе не казалась подростком, как на первый взгляд.
— Сначала увидь что-то! — говорила она, взрывая мокрый песок пальцами босых ног. — Все зависит от остроты взгляда: способен ты выхватить натуру из гущи или нет: лицо, жест, смысл сцены… Конечно, ядро нашего дела — репортажная съемка. Тут никуда не деться: да, девяносто процентов снимков уходит в брак. Но те, что остаются… Это всегда секундный роман: увидел, влюбился — и человек даже ничего не почувствовал, потому что от «полюбил» до «расстались» проходит мгновение…
— А у тебя всегда проходит мгновение от «полюбила» до «расстались»? — насмешливо уточнил он, и она нетерпеливо и дурашливо отмахнулась.
— Будущий кадр — это чистая интуиция. Он сначала — нигде, в воображении. Я нашариваю внутренними щупальцами его границы, отбрасываю лишнее. Подношу камеру к глазу, вижу картинку в видоискателе… Мозг в это время пашет, как компьютер: что попадет в зону глубины резкости, что окажется размытым фоном. И затем: резкость, спуск! — как пуск ракеты.
В такой репортажной съемке, подумал Леон, довольно опасной (ибо не каждому громиле понравится нацеленный на него фотоглаз), ей, должно быть, помогает природное обаяние: навстречу летит вопросительная улыбка, молчаливая просьба «щелкнуть?» — и лица смягчаются, громила приосанивается и вытаскивает из крокодильей пасти манильскую сигару…
* * *Здешний пляжный закат напоминал платье кубышки-Дилы: то же алое золото в воде, в огненном смерче закрученных штопором облаков на смятенном небе, в объятых жаром курчавых горах, в трагическом спуске на воду солнца, зиявшего входом в огненный туннель. Спектакль, поставленный неистовым режиссером без единой капли художественного вкуса. Ежевечерняя истерика тропической природы.
— Это остров со мной прощается, — заметила Айя, — в тон моей рубахе…
— Хочешь, щелкну на память? — предложил Леон.
Она покачала головой, нахмурила роскошные брови и сказала, кивнув на свою камеру:
— Мильён штук закатов…
От пенишета она пришла в восторг. Тот и вправду попался на редкость удачный: почти новый, с двумя каютами, кормовой и носовой, и при каждой — душевая с гальюном. И кухня довольно просторная (насколько это возможно на такой плавучей «хрущобе»), и все при ней: холодильник, плитка, в ящиках чего только нет, от штопора до рюмок (за «интерьер» с Леона содрали еще двести долларов, и дело того стоило). Главное, осадка у судна — всего 85 см, и значит, даже на мелководье можно подойти близко к берегу. Удобно, когда ты не связан с портовыми понтонами: причаливай, где душа просит, — в лесу ли, на берегу реки, на морском побережье. Вбил кувалдой железные колышки, привязал канатом кораблик, как козу — пастись, а сам — на свободу: гуляй, ужинай, спать заваливайся…
Леон оставил пенишет там, где кокосовые пальмы на тонких ногах спускались к миниатюрной заводи, отделенной от моря бурыми, щекастыми, в мокро-зеленой щетине камнями, по которым карабкались какие-то юркие и корявые морские обитатели. Одна пальма (ориентир и «якорь») так наклонилась к воде, что путаница ее корневого клубня наполовину вздыбилась над песком.
К плавучим домикам он стал приглядываться, едва оказавшись в Париже. «Плавучий Париж» — вообще отдельное пестрое государство: баржи-рестораны, баржи-театры, и жилье, и притоны… Единственная морока — место для «прописки» такого романтического обиталища. Сегодня застолблен и обжит каждый кусочек берега Сены. Леон лично знал двух артистов кордебалета, которые мечтали за копейки избавиться от катеров, доставшихся в наследство.
— Да здесь можно годами жить! — заявила Айя, дотошно обшарив и осмотрев все отсеки.
— А люди и живут, — отозвался Леон, — причем издавна. Пенишет — это же от «пениш», «баржа». Когда вся промышленность работала на угле, хозяева барж были таким отдельным народом во всех странах. Плавали, зарабатывая на перевозках угля, там же и жили.
— А вот это колесо с рожками, значит, — штурвал… Дашь порулить?
Щелкнула тумблером на пульте управления, и тут же загорелась лампочка и раздался комариный писк.
— Ой, что это?
— Выключи, это подкачка дизеля! — прикрикнул он. — Не смей ничего трогать!
Но через минуту сжалился и показал пост управления: тут все довольно просто. То, что «колесо», — то штурвал, да, а это приборная доска: тумблер зажигания, рядом — сектор газа, вот этот рычаг — «вперед-нейтралка-задний ход»… Ну, и спидометр, показатель расхода топлива, «автопилот», эхолот, GPS…
— Ты не хочешь… — У него чуть не вырвалось: «…помыться?» — и, ей-богу, судя по затрапезному виду и солоноватому запашку, душ ей бы не повредил, да и рубаху эту революционную недурно бы простирнуть. Но он запнулся и спросил: — Не хочешь перекусить? — Вспомнил, как она заглотала суп на террасе бара.
На Краби он запасся толковыми и вкусными консервами, вроде утки в вине с белыми грибами, несколькими сортами сыров и сухарей, кофе, шоколадом и даже двумя бутылками бургундского, которое за последние годы в Париже полюбил и иногда позволял себе — разумеется, не в дни концертов или спектаклей.
— Да нет… — Она засмеялась: — Неужто я так отощала?
Он сделал вид, что пристрастно ее осматривает. Даже, взяв за плечи, прокрутил перед собой полным кругом.
— Не знаю… Вдруг раньше ты пышкой была?
— Никогда! — твердо возразила она. — Это не мясо, это жилы и мускулы! Во-первых, я все детство на соревнованиях по фигурному, а потом, в Судаке, целое лето зарабатывала брейк-дансом на набережной — вообще стала каменная. А потом пасла коров, там тоже нужна силища — кнутом щелкать. А еще у меня был цирковой эпизод в биографии: я боролась с дохлым удавом — знаешь, какой тяжелый! Если повесить на шею — это как колесо от грузовика.
Он вздохнул и покачал головой: как все это знакомо! Будто домой вернулся.
— Не веришь?!
Она метнулась к рюкзаку, извлекла ноутбук, открыла, нащелкала что-то и подтянула линейку громкости. Грохнула ненавидимая Леоном ритмичная долбежка брейка, сотрясая кораблик почище шторма.
— Но ты же?.. — крикнул он, подразумевая «не слышишь?»…
— Волновая природа звука! — крикнула она. — Ритм!!!
Вылетела на палубу, деловито оглядела пятачок свободного места…
…и тело ее взметнулось, упруго мелькнуло в воздухе, сделав кульбит, в котором и обнаружились белые драные шорты, кругло закрутилось на полу, перевернулось на живот, рухнуло на растопыренные ладони, заскользило клубком, выбрасывая в сторону ногу, руку, ногу, руку… Она заюлила на полусогнутой ноге, вытянув другую, пружинисто поскакала опять на обеих ладонях, заскользила, волнисто извиваясь, пунктирно, коротко обрывая свои движения, переступая растопыренными ладонями по невидимому стеклу перед лицом… Чах! Чах! Чахи-чах! Хоп-кульбит! Хоп-кульбит!
